«Я крокодила пред Тобою…»

– Марина, слушай, а что у тебя мать такая? Вечно недовольна всем, ты плохая, я плохой, отец плохой, на Лильку орет постоянно. Почему у вас так?

– Да вот так. Я с родителями до двадцати лет прожила и дернула побыстрей замуж. Нормально общаться можем от силы минут пятнадцать в день. Но она же мать моя все-таки. Какая есть. Так-то она добрая, просто шебутная, и нервы горем убиты. Жалко ее, – Марина вспомнила детсадишное время, когда они еще любили друг друга, целовались, миловались, засыпали в обнимку. Она смахнула слезинку. – Слушай, Калугин! Мы с тобой уже полгода вместе, а я родителей твоих так и не видела до сих пор.

– А что, есть желание познакомиться?

– Да не особо. Просто живем вместе, а меня они не знают. Они, вообще, спрашивают обо мне? С кем ты живешь, как?

– Моя мама меня спросила: сынок, тебе хорошо? Я ответил: да, мама, мне хорошо. Мамуля порадовалась: ну и хорошо, что тебе хорошо.

– Содержательно.

– Моя мама – мудрая еврейская женщина.

– Ясно. Ты у меня, значит, по маме еврей. А отец?

– А отец русский пьяница.

– Не пара.

– Ага. У меня по отцовской линии все бухают. И дядьки, и брат его.

– И ты.

– Не, я не бухаю. Я культурно расслабляюсь.

***

На Пасху мама Олега, по паспорту Лариса Эдуардовна Калугина, а по рождению Флора Эдуардовна Квитковски, женщина из старого рода польских евреев, за чашкой хорошего листового чая с домашним ароматным кексом поведала Марине, как она жила до рождения Олежки. Как ее семья выживала в оккупированном немцами Таганроге, как мать учила ее не называть свое настоящее имя, как заставляла прятать под белый платок непослушные длинные черные кудри. Флора помнила, как совсем юный немец каждый день приносил ей, шестилетней девочке, диковинные конфеты, угощал хлебом и сгущенкой. Она совсем не помнила детского страха. Но ее учили бояться немецкого плена, чтобы не увезли в Германию. После войны часть Флориных родственников осталась в Таганроге, часть перебралась в Польшу, звали и ее. Но Флора встретила большую любовь – папу Олега и не поехала за границу. Она поехала за мужем на Север, в маленький город Северогорск, где и родился их единственный сын Олежка. Когда Флора познакомилась со Славиком, статным худощавым красавцем с мужественным подбородком, светлыми вьющимися русыми волосами и с голубыми смеющимися глазами, она забыла обо всем на свете. Олег был похож на обоих родителей. От мамы он взял легкие кудряшки, глубоко посаженные глаза и прямой, культурный, так сказать, римский нос, от отца – стройную фигуру и четкий благородный полногубый рот. Рассматривая семейный архив, Марина обратила внимание на выгоревшую старую фотографию красивой молодой женщины в платье с кринолином, с волосами, прибранными в высокую прическу. Спокойное лицо, ухоженные руки, пара ниток жемчуга на шее. Стать и достоинство. Звали ее Агата Квитковски, это была бабушка Флоры. Они были очень похожи. Флора хранила эту единственно сохранившуюся старинную фотографию с особым трепетом. Она была малым доказательством причастности Флоры к дворянскому роду, что с годами все больше грело родовое самолюбие Ларисы Эдуардовны. Марина так и не смогла понять, что могло связать таких разных людей, польскую аристократку и босяка из пролетарской семьи.

– Лариса Викторовна, почему вы не уехали к своим, в Польшу?

– А кому я там была нужна? А Славка? Он и слышать не хотел о переезде. Вся его родня в Таганроге. Там, говорит, и подохну.

Прожив вместе сорок лет, они не сохранили любовь. Флора жила домашними хлопотами, вечерами ждала спивающегося Славку, который потерял не только свою любовь, но и былую стать, набрав излишек веса. Он сильно поседел, обрюзг, от многолетнего курения приобрел хронический бронхит, а от водки его лицо с возрастом становилось все более красным из-за сосудистой сеточки на носу, щеках и подбородке. Флора-Лариса ворчала, но терпела.

– Надо было уезжать. И Славку силой забирать, – сокрушалась она, сама не веря своим словам, – но тогда бы все сложилось по-другому. Олежек бы наш не родился.

– Ну, родился бы кто другой.

– Другой. Но не мой Олежек.

Марина видела, насколько была сильна взаимная привязанность матери и сына – настолько же слабы были ниточки между Тамарой Николаевной и Маринкой. Олег каждый день бывал у родителей, Флора кормила его голубцами, борщиком, куриными ножками с пюре.

– Кушай, сыначка, – акала, доставая из духовки обвязанные швейными черными нитками голубцы, Флора, – вкуснее мамы никто не накормит.

Олег молчал, чтобы не врать и не расстраивать мать. У мамы было все вкусно, но его Маринка готовила – пальчики оближешь!

Когда Марина приходила столоваться к свекрови, после трапезы она всегда просматривала семейный фотоархив и видела, как же Флора ревнует своего сыночку к многочисленным пассиям! И как умеет контролировать свои эмоции! Одним словом, порода, дворянские гены. Никогда – ни словом ни полсловом – плохо о бывшей Светке или Олежкиных девицах школьной юности и юной зрелости, чьи многочисленные затейливые фотографии Марине довелось увидеть в домашней фотокопилке. Выбор сына надо уважать. Все сдержанно, вежливо и культурно. Даже крепкое словцо в ее исполнении звучало вполне пристойно.

– Отправила Славку в магазин на днях. Купить грудинки на щи. Принес сало. Слава, спрашиваю, кто тебе продал это говно? Лорочка, мне сказали, это грудинка. Нет, Слава, тебе продали говно. Я собиралась худеть, а ты мне – сало.

После сорока пяти Флора поправилась. С пятидесяти семи до семидесяти пяти. Она очень переживала по этому поводу и сидела на бесконечных диетах, но не могла удержаться, чтобы не скушать кусочка тортика или пирога, испеченного для своих мужчин. Она голодала, нервничала, скидывая всего по два килограмма за месяц, срывалась, наедалась, опять нервничала, пила кефир и зеленый чай, отказывалась от мучного и сладкого, потом пекла на выходных кекс и опять срывалась.

– Господи, помоги мне сбросить вес! Я выгляжу как старая корова!

И Господь помог. Флора заболела, когда ей было пятьдесят восемь. Она так обрадовалась тому, что у нее пропал аппетит! Но легкость сменила слабость, а радость уступила страху, что у нее рак. Хождение по врачам в течение полугода ни к чему не привело. Доктор лечил ее иголками и качал головой: «А що вы хотите? Все болезни таки от негвов, у вашей мамы типический невгоз». В итоге большие деньги были потеряны, время упущено, а правильный диагноз поставили только спустя восемь месяцев. Ее почти год лечили от несуществующего невроза, и у Флоры отказали почки.

– Марина, мать направили на гемодиализ.

– Это что?

– Это аппарат искусственной почки. У нее отказали обе. Врачи дают лет семь от силы.

– Ужас… и что теперь?

Олег возил мать в больницу через день в течение шести лет. Флора весила уже пятьдесят, ее все время тошнило, она очень мало ела и мало пила. Ее смуглая ровная кожа пожелтела и высохла, глаза еще больше запали, щеки ввалились, и Марина подумала, что Флора стала похожа на хищную птицу с большим клювом. Она перестала обращать внимание на свою внешность и то, как одета. Олег выводил мать под руки из подъезда, она медленно, вразвалочку для устойчивости из-за слабости в коленях выходила, одетая в домашний халат, из-под которого виднелись вытянувшиеся на коленках, вылинявшие широкие хлопчатобумажные спортивные штаны. Лариса носила стоптанные тапки или ботинки «прощай, молодость», на шее – платок, сверху накидывала старую, затертую на сгибах, черную кожаную длинную куртку, которая висела на исхудавшей и измученной женщине, как на палке.

В кабинете гемодиализа Флоре становилось легче. Она познакомилась там с молодым мужчиной, уже три года жившем на аппарате, и девушкой лет двадцати шести, попавшей сюда после родов.

– Сы начка, ты представляешь, ее бросил муж, когда она заболела! У ее трехлетнего сынишки нет никого, кроме мамы. Это ужасно, сынок. Его определят в интернат после ее смерти.

– Мама, почему сразу смерти? Она поправится, все будет хорошо.

– Сынок, ты же знаешь все. Счет идет на месяцы. А у кого и на дни.

– Мама, не надо…

После изнурительной процедуры каждый раз Флора садилась на переднее сиденье в машину Олега, доставала карамельку, чтобы не тошнило, и они ехали с небольшой скоростью, так маме было легче переносить дорогу.

После посещений больницы Калугин долго не мог прийти в себя. Он часто звонил родителям, Флора забывала о болезни, когда она, не торопясь, обо всем помаленьку беседовала с сыном. Рассказывала, что кушала, что показывали по телевизору, жаловалась на Славку.

Отец сильно запил, не так давно, месяца три назад, похоронив свою мать Клавдию, бабушку Олега, которая умерла в хосписе в возрасте девяноста двух лет. Клавдия уходила абсолютно здоровой, в полной ясности ума, и от этого ей было намного тяжелее, так как она осознавала кошмар всего происходящего с ней в последние дни ее долгой жизни. Она умирала среди безнадежно больных, таких же одиноких, как она сама, при живых двух сыновьях и трех внуках. Оба сына пили, Колян по-черному, а Славка не терял человеческий облик, всегда чисто одевался и часами не вылезал из ванной, чего не скажешь о его старшем брате. Колян постепенно превращался в ничто. Ему ничего не было интересно в жизни, кроме выпивки. У Клавдии была старенькая маленькая двушка-хрущевка, которую Николай пас, пока там жила мать. Он не ухаживал за матерью, не готовил ей, а просто приходил туда пить. Она его любила и все терпела. Сыновья навещали Клавдию каждый день, и почти каждый раз пили вместе. Клавдия лежала не шевелясь, прислушиваясь к кухонной перебранке сыновей.

– Ты, Славка, хату эту не получишь, понял?

– Ты тоже рот на нее не разевай. Мать сама знает, кому ее отписать.

– Я мать уговорю, понял?

– Давай уговори. Попробуй.

– Надо ее в дом престарелых определить. Понял? Там ей лучше будет.

– Не надо, пусть дома помирает. Встает сама, чай может налить. Еду я приношу.

– Обхаживаешь? Не надейся! Понял?

– Колян, ты дурак совсем. Мать ведь она нам! Причем здесь обхаживаешь? У меня вон Лорка тоже совсем больная, помрет не сегодня-завтра. Олег ее возит по врачам каждый день. Не хватает сил, руки опускаются. Сам болею, задыхаюсь. Не могу больше. А выпью – вот и легче.

– Ну давай! За их здоровье! Понял?

– Да что ты заладил? Понял да понял… в штаны нафонял!..

Клавдия лежала и тихо плакала. Она не болела, а просто тихонько угасала. Вспоминала свою жизнь. Видать, заслужила то, что имела. Бурная молодость, гулянки, череда мужчин и сомнительные подруги. А маленькие сыночки были сами по себе. Вот и сейчас она сама по себе, а сыночки ее там, на кухне, сами по себе…

Колян тайком оформил мать в хоспис.

– Мужчина, а вы кто Клавдии Ивановне будете? – спросил принимающий их доктор.

– Сын я ей.

– Николай Сергеевич, я осмотрел вашу мать. У нее на теле множественные гематомы: на руках, на спине, на лице. Откуда они, пояснить можете?

– Упала она, – буркнул Колян. Не будет же он говорить, что избил мать. Не дай бог, дело заведут из-за умирающей старухи, – а она что сказала?

– Упала, говорите? Ну-ну. Она ничего не сказала. Молчит она. Молчит и плачет. Идите оформляйтесь. Сынок.

Доктор старался не встречаться глазами с посетителем. Он сжимал кулаки, сожалея, что находится при исполнении. Так и хоронили через месяц Клавдию в синяках. Славка стоял у гроба, бил себя кулаком в грудь и рыдал.

– Мамочка моя, мама! Прости ты меня, дурака, мамочка-а!..

Колян тоже приехал на кладбище. Он наблюдал за похоронами со стороны, высокий, худой, сутулый мужчина, периодически прикладывающийся к двухлитровой пластиковой бутылке пива. Стоял и издали смотрел, как на белых полотенцах опускали гроб. К матери он так и не подошел, не простился, не поцеловал, не кинул землицы в могилу.

Квартира по завещанию досталась Славке. Узнав об этом, Николай перестал общаться с братом. Славка сделал в квартире простенький ремонт и стал в ней жить. Флора осталась одна, Олег приходил к матери каждый день. Иногда забегал к отцу. Так было всем легче и спокойней. Слава мог пить, не боясь запретов, Флора не видела всего этого кошмара, доживая отпущенные ей дни.

Марина видела, как переживает Олег. Сколько они уже вместе? Почти десять лет…

***

Когда ушел Володя, Марине стало настолько легко, что она думала, а был ли он вообще в ее жизни? Сумасшедшая жизнь в доме родителей, тирания первого мужа, изматывающая неясность отношений с Машкиным отцом превратили Маринкины нервы в лохмотья. Спокойствие и терпение Олега накрыло Маринку, как мягкое одеяло. О чем мечтает женщина? О верном муже, здоровых детках, приятном отпуске, шубке к зиме и хотя бы одной порядочной подруге. Марина мечтала просто о тишине, ей недоставало покоя, не того, который когда лежишь лепешкой, а того, который внутри. Ее новый мужчина негромко разговаривал, спокойно рассуждал. Поначалу Марина чувствовала себя, как в больнице, – никто не шумит, не кричит, не топает. Потом она, наконец, осознала, что приобрела в жизни. Она стала учиться жить по-новому. Не торопиться, не спешить, спокойно ждать. Не догонять трамвай, а знать, что скоро приползет другой. Она общалась с матерью и понимала, что овражек, их разделяющий, превратился в пропасть. Они всегда были разными, а стали просто полярными.

Родители видели перемены в дочери и поначалу не знали, как реагировать. Перемены-то, вроде как, к лучшему, но девка-то все больше отдаляется. Олег вообще не обращал внимания на характер Тамары Николаевны. Он был вежлив, не хамил, всегда был готов помочь во всем, что не шло вразрез с его мировоззрением. Но, например, копание огорода и посадка картофеля ему претили. Он за все совместно прожитые с Маринкой годы принципиально не взял в руки лопату. Он был горд и немного надменен. Он не был землепашцем ни по происхождению, ни по взглядам.

– Лапочка, давай мы купим картошки твоим родителям. Зачем же им так надрываться?

– Олег, ты не понимаешь? Не в картошке дело. Дело в процессе. Совместный труд, он…

– …облагораживает?

– Во всяком случае, сближает. Слушай, ну хоть притворись, что копаешь, ну, пожалуйста!

– Нет и нет, лапа моя, даже не проси.

Иван Иванович был поражен. У него не было слов.

– Тунеядец! Тамара, это трутень! Что за мужик, что в руках лопаты не держал!

– Иван Иванович! Я в армии, в отличие от вас, служил. Подержался там и за лопату, в том числе.

– А ты меня армией не попрекай!

– Да я не попрекаю. Не хотел вас обидеть, извините. Но если вы ставите кому-то что-то в упрек, помните, что сами в чем-то несовершенны.

– Философ, твою мать! Ты меня будешь жизни учить?! Да чего ты добился?!

– Многого. И своим трудом.

– Каким трудом? Спекулянтом быть – не велик труд! Купил-перепродал, где тут труд? Мошенничество одно! Что ты создал в жизни?

– Иван Иванович! Какая разница между трудом спекулятивным и трудом карьерного роста?

– Да ты что, твою мать? Разница большая!

– Ну так в чем разница-то? Я перепродаю товар, вы перепродаете людей…

– Маринка, мать твою! Ты где этого диссидента нашла?!

– Папа, не волнуйся! Олежка, перестань! Не дразни отца!

– Все, мать! Я больше не могу это слушать!

– Ну чё ты, Ваня? – Тамара Николаевна довольно ухмылялась. Ей нравилось, когда кто-то кому-то тыкал носом. – Не обращай внимания, молодые еще! Останутся без денег, попляшут! Приползут на брюхе!

Царица Тамара как в воду глядела. Дефолт. Впрочем, до событий девяносто восьмого еще столько всего было…

***

В девяносто четвертом владелица ООО «Луч» Мила Мишер взяла кредит то ли на несколько миллионов, то ли на несколько их десятков. Маринка была коммерческим директором, ничего лишнего не подписывала, в переговоры не вникала, короче, не лезла не в своё.

– Марина, сегодня съездишь в Еловск. Там тебя встретит Сергей, отгрузит нам свиные полутуши, четыре вагона. Просто подпиши бумаги и обратно, ясно? Вот накладные на тушенку, отдашь ему. Он нам – свинину, мы ему – консервы. Пусть распишется, что получил.

– Не вопрос, – Марина взяла у Милы документы. – А тушенка где?

– В Караганде. Пусть распишется, и ты распишись в его доках. Ну?

– Да поняла. Все сделаю.

Марина поехала в Еловск, что в двадцати километрах от Северогорска. С Сергеем они узнали друг друга сразу, где-то уже виделись. В магазине? В ресторане?

– Привет, Сергей! Мила тебе звонила?

– Да-да, обычный бартер. Пошли. Вот, смотри. В загоне четыре вагона свинины в полутушах. Завтра перегоняем вам на северогорскую железку. Вы мне отгружаете тушенку, документы привезла?

– Да, вот. Давай, где в твоих расписаться?

– Здесь. И здесь.

Марина подписалась, что приняла четыре вагона свинины.

– Сергей, вот здесь распишись.

– А тушенка где?

Марина замешкалась. «Да, действительно, а где? Милка сказала, в Караганде».

– В Северогорске, на путях, к отгрузке готовим. Где ж еще?

– Ну да. Маринка, слушай, а мы где с тобой виделись?

– А я с твоей женой шампанское пила в десять утра в парикмахерской, года три назад, – вспомнила Марина. – Она потом тебе звонила, чтоб ты за ней приехал.

– Да-а, точно… она тогда на шампанской диете сидела…

– Ага. Три бутылки в день. Завтрак, обед, полдник. На ужин салатик, запиваешь, чем хочешь. А где Нина сейчас? Давно ее не видела.

– В прошлом году от рака умерла. Худела, худела, думала – от шамы. Оказалось – от рака.

– Извини…

– Да ничего. Меня осуждают, что я с ее сестрой сейчас живу.

Марине тоже очень захотелось Серегу осудить. Но не смогла, почему-то. Да, Нинка тогда сильно похудела. И так этому радовалась! Всем свою диету советовала. Хорошая диета, вкусная.

Марина еще немного поболтала с Сергеем и стала собираться обратно.

– Ну, мне пора. Рада была увидеться.

– Марина, я отзвонюсь завтра, о’кей? Насчет тушенки.

– Да, Серега, конечно, звони.

Мила встретила непринужденно.

– Ну, как все прошло? Нормально?

– Конечно. Никаких проблем. Завтра должны с железки звонить насчет поставки полутуш.

– Да-да, хорошо… – Мила о чем-то сосредоточенно думала.

– Он про консервы спрашивал, когда отгрузка?

– Я позвоню ему. Не бери в голову.

Назавтра к обеду Миле позвонил Сергей.

– А ее нет, – трубку подняла Марина.

– Марина, ты? Не могу до нее дозвониться. Где Милка-то?

– Да по делам куда-то уехала с утра. А что такое?

– Да нет, все в порядке. Я насчет тушенки. Хочу забрать, не знаю пункта отгрузки.

– Ясно. Как появится, позвоню.

Милы не было весь день. Она не появилась и на следующий. Телефон разрывался. Звонил уже не только Сергей. Звонил какой-то банкир.

– Алло! А где Людмила? Она была сегодня?

– Нет, а кто ее спрашивает?

– Ее уже не спрашивают. Передай, как появится, чтоб Кариму позвонила, это понятно?

– Да, а Карим – она знает, кто это?

– Будь уверена, она знает.

Маринка сидела в конторе целый день ни жива ни мертва. Что-то неприятно шевелилось под ложечкой. Звонок.

– Алло!

– Марина, привет! Как дела?

– Милка! Ты где? – вскочила Марина. – Телефон обрывают целый день, тебя все спрашивают! Карим звонил, тебя ищет, что случилось? Ты где?

– У меня дела, – спокойно ответила Мила, – а что за паника?

– Как что? Сергею тушенку надо отгружать. Он обзвонился!

– Тушенку? Какую?

– В смысле, как какую? За полутуши свиные.

– А-а…

– Мила, мы полутуши получили?

– Да, сегодня вечером получим, они в пути.

– А тушенка?!

– Да угомонись ты со своей тушенкой! Получит он ее. Что за кипишь?

Марина успокоилась. Мила говорила ровно, без истерики.

– Мил, а кто такой Карим?

– Карим, Карим, ему не дадим… – на том конце провода захихикали, – Милка, бросай телефон, пошли шаму пить, – услышала Марина мужской приятный голос.

Ту-ту-ту… положили трубку.

До вечера было сто звонков. Славик-художник куда-то тоже исчез. Мила не появилась. Маринка трубку не брала.

Утром позвонил Сергей.

– Марина? Доброе утро!

– Привет!

– Мы во сколько встречаемся?

– А что? Во сколько надо? И зачем?

– Как это зачем? Милка сказала, ты мне два вагона тушенки отгрузишь за свинью.

– Я?!

– Ты. А что, проблемы?

– Ну, вообще-то, да. У меня нет твоих консервов, и Мила не давала мне никаких по ним указаний.

– Да? А Мила сказала, что ты в теме и тушенка твоя.

– Моя?!! Ты с ума сошел!

– А по-моему, это вы, бабы, там с ума сошли! Я сейчас приеду и косы ваши на..уй намотаю!!!

Ту-ту-ту…

«И косы ваши намотаю… И зачем наматывать на ЭТО, ему же будет ходить неудобно. К тому же у нас с Милкой короткие стрижки». Марина быстро все поняла, потому как была не тупая. Не поняла только, почему Милка выбрала ее, а не Славика. Достала сигареты. Вышла на улицу и закурила. Курила и думала. «Подпись, что получила полутуши от Сереги, – ее. Милка Кариму скажет, что свинину не получила. Маринка встревает на четыре вагона перед Каримом. Подпись, что приняла у Милки тушенку, – ее. Звезда тебе, Марина. Ты свинью Милке должна и четыре вагона тушенки Сереге. И где же наша свинка? А свинка у Милочки. А где же наша Милочка? А Милочка где-то прячется. А кто такой Каримчик? А Карим Кеберов – московский банкир-олигарх. У него, видимо, Милочка взяла денежки на хрюшины полутушки. И есть ли, вообще, тушенка?»

– Куришь? А ну поехали-ка прокатимся… – раздался знакомый голос.

Фикса. Милкина крыша. И с ним его напарничек Ванька Лучников, Лучник. Они с Маринкой по молодости крутили, на дискотеки там, то-се. Сейчас в бандитах, а тогда водилой на «ХЛЕБе» промышлял.

– Прокатимся?

– Зачем? Куда?

– Не кудахтай, – Фикса был настроен не мирно.

– Ну поехали, прокатимся.

«Зачем я пошла с ними? Завертелась какая-то канитель…» Она на автопилоте села на заднее сиденье в «Аудюху», Лучник – на переднее пассажирское. Фикса рванул с места.

– Знаешь, о чем базар?

– Нет.

– И не догадываешься?

– Нет. Давайте по делу, мальчики.

– Хм, ма-альчики… как шлюха базарит, – Фикса заржал, – слышь, Лучник? Ма-альчики…

– Может, все же объяснишь, хотя бы ты, Ваня?

Иван обернулся.

– У тебя с Милкой какие дела?

– Я на зарплате, – Марина все поняла.

– Она нам должна за несколько месяцев. Говорит, ты в теме, с тебя взять.

– Да вы что, обалдели? Я-то причем?

– Слышь, коза, ты не соскакивай, – Фикса зло зыркнул в зеркало заднего вида, – ей какой резон п… ть?

– Фикса, погоди, у нее резон как раз есть. Она должна, ты помнишь, не только нам. Там и Карим в очереди, – Лучник рассуждал более здраво. Может, потому что не сидел.

– Да ладно! Карим? Ждет?! Вот Людка! П..ц, красава!

– То-то и оно. Маринка, давай без развода, ты не в деле?

– Ваня, я говорю тебе, нет! Я вообще не знаю, что у них со Славиком за дела!

– Да Славика уже мы выслушали. Он завтра из хаты своей мебель будет выносить на продажу, чтоб долю свою отдать.

– Долю?.. – Маринка поняла, насколько все серьезно.

– Значит, слушай сюда, шмара! – Фикса повернул в сторону дачных массивов.

«Куда это он везет?» – Маринка тряслась, но старалась вида не показывать. Она знала, что ни в чем не виновата, что все уладится, что, если выйдет живой из этой бессмыслицы, уволится. Устроится куда-нибудь…

– Слушаешь?

– Да…

– Тогда запоминай. Если Милка подтвердит, что ты должна, значит, ты должна. Мне лично. Мне насрать на ваши кадровые отношения, кто под кем, ясно?

– Ясно…

– У тебя, сука, дочь, если ты не забыла. Отдашь бабосы и гуляй. Усекла?

– Да… Отвезите меня обратно в город, не надо никуда ехать…

– Гы-гы-гы… обосралась? – Фикса ржал. Ванька сидел, нахмурившись, не встревая в разговор. Молодость молодостью, а бабло казенное.

– Отвези ее. Хорош уже. Она поняла все.

Они возвращались молча под максимальные децибелы любимого Маринкиного Чижа.

– Станция Березай. Кому надо, вылезай! – шутник Фикса резко тормознул у магазина. – Прошу, пани! Ползи наружу, приехали!

Ваня мельком посмотрел на Маринку и отвел взгляд. Марина опустила глаза на Ванькины безупречно начищенные ботинки. «Что с нами происходит?». «Аудюха», взвизгнув тормозами, рванула в сауну.

Фиксу застрелили менты два года спустя. Ваня стал коммерсантом.

Марина достала сигарету, присела на корточки, обхватив колени, и затянулась. Она курила, смотря в одну точку. «Ярик мне всю душу вынул, Вовка с ножом бегал, душил. Сейчас эти дитем пугают… Дальше что? Валить надо из этого ООО, еще лучше – из страны вообще, забыть все и всех как кошмарный сон». Она встала и тут же почувствовала резкую слабость в коленях. Марина не смогла затушить сигарету, ее руки стали неметь. Она перестала чувствовать кончики пальцев на руках. Сигарета выпала. На ватных ногах Марина спустилась в офис. Славик сидел за бумагами, не отвечая на беспрерывные звонки. Увидев резко побледневшую Марину, он вышел из-за стола.