Донские казаки в борьбе с большевиками

Иначе держали себя фронтовики. Они искали новых путей жизни как следствие пережитого на фронте. В одной их части крепко засела мысль, что все зло на Дону от «буржуев» и что «рабоче-крестьянская власть» никаких агрессивных намерений против трудового казачества не имеет, а потому и они, в свою очередь, не желают проливать братскую кровь трудового народа и поддерживать оружием «Новочеркасское Правительство». Другая часть, равняясь на них, решала поступать так, как все, но идти воевать не хотела.

Пришедших с фронта было больше, чем стариков, часть из них была вооружена и во многих местах победа осталась на стороне молодых, проповедовавших революционные идеи.

Стойкие, рассудительные старики, вынужденные уступить, передали фронтовикам бразды правления, а сами, отстранившись от дел, с затаенной скорбью наблюдали, как на их глазах резко менялась станичная жизнь, как хаотически велось станичное хозяйство и как постепенно вводились новые, чуждые казакам порядки.

К этому прибавился еще и старый, больной вопрос – взаимоотношения с «иногородними». Враждебность иногородних к казакам, численно преобладавших и владевших отчасти экономической жизнью области, но не землей, росла с каждым днем и резче выявлялись противоречия одних и других. В то же время большевистская агитация среди неказачьего населения встречала большое сочувствие.

Если казаки местами еще колебались и нередко благоразумный голос стариков брал перевес, то иногородние целиком стали на сторону большевиков. Пользуясь расколом, образовавшимся в казачьей среде, и завидуя исстари казакам, владевшим большим количеством земли, они стремились использовать наступивший момент для решения земельного вопроса и сведения старых счетов с казаками. Они предъявляли притязания уже и на казачьи юртовые земли и проявили склонность к захвату помещичьих и офицерских земель.

От казаков-стариков это не ускользнуло. Они отлично и быстро разбирались в психологии иногородних и ясно видели, как нарастает земельная опасность юртовым и войсковым землям, болели душой, напрасно искали поддержку среди своих же, значительно одурманенных модными идеями, и, к глубокому своему огорчению, таковой не находили.

Несколько позже, когда мне ближе пришлось столкнуться с казачьей массой, я мог проверить свои наблюдения и найти многочисленные подтверждения только что высказанному.

После полудня мы достигли ст. Филоновской. На перроне вокруг оратора-казака скучилась большая толпа. Подошли и мы. Оказалось, говоривший был три дня тому назад в Новочеркасске и теперь делился своими впечатлениями о том, что там он видел и слышал. Он говорил, что столице Дона – Новочеркасску угрожает большая опасность. Большевики каждый день могут им овладеть. Значительные силы стянуты с западного фронта, а в районе Царицына и Ставрополя формируют части с целью раз и навсегда покончить с Доном. Недавно красные уже захватили ст. Каменскую, где к ним присоединились и казаки-изменники войскового старшины Голубова. На Ростов с запада и юго-востока двигаются другие большие группы большевиков. Силы защитников Новочеркасска и Ростова, состоящие из детей, юнкеров и офицеров, ввиду ежедневных потерь в боях непрерывно уменьшаются. Атаман требует немедленной помощи. Приказано собирать сходы, производить мобилизацию казаков-добровольцев и слать их на выручку Новочеркасска. Мы могли подметить, что оратор был, безусловно, сторонник Донского Правительства. Рассказывая об ужасах в районе Новочеркасска, он несколько воодушевлялся и говорил с подъемом. Кончил он просьбой присутствующим передать в станицы и хутора то, что они слышали, а сам поспешил в свою станицу выполнять особое распоряжение, данное ему в Новочеркасске. К сожалению, исчез он так быстро и таинственно, что, несмотря на все наши старания его отыскать, нам это не удалось.

Вероятно, это был специальный информатор Донского Правительства, разъезжавший по станицам, и я невольно сравнил его с теми многочисленными большевистскими агитаторами, которых мне пришлось много раз видеть и слышать в пути. И, нужно сказать, сравнение было не в пользу первого. Там – натасканность, меткие, звучные слова, трафаретно демагогические речи, разжигавшие страсти, задевавшие шкурные вопросы, захватывавшие толпу и толкавшие ее на дело, вплоть до преступления, а – здесь же, быть может, справедливое, но без порыва и подъема изложение фактов. Иной результат: выслушали, вздохнули, почесали затылки и разошлись, а иногородние сейчас же собрались отдельной группой, начав по-своему комментировать слышанное и открыто подавать реплики, направленные против казаков. Не желая упускать удобный случай поговорить с крестьянами, мы, внедрившись в толпу с разных сторон, вступили с ними в спор. Нравственно мы были удовлетворены, ибо видели, что наши поочередные выступления и горячие доводы о том, что и России, и крестьянству, и казачеству большевизм несет неисчислимые бедствия и несчастья, значительно поколебали убеждения присутствующих. Во всяком случае, прежнее их единомыслие было нарушено. Они разделились на две части, из которых одна явно нам сочувствовала. Между ними еще долгое время продолжалась живая перебранка.

Наступил вечер 20 января. Казаки эшелона радовались предстоящей близкой встрече с родными. Уже после полудня они начали усиленно мыться, чиститься, прихорашиваться и паковать вещи. Часам к 6 вечера показалась ст. Сребряково. Поезд остановился далеко от вокзала. Станичники энергично принялись прилаживать мосты и доски для выгрузки лошадей. Работали дружно и быстро. Через полчаса некоторые из них уже седлали коней и группами по 2–5 человек разъезжались в разные стороны по хуторам и станицам.

Забрав наши скромные пожитки, мы направились к станции. Еще в пути было окончательно решено ехать через Царицын на Ростов, а затем, смотря по обстоятельствам, не доезжая последнего, сойти на какой-нибудь промежуточной станции, откуда и пробираться в станицу Аксайскую, находящуюся между Ростовом и Новочеркасском.

Станция Сребряково была полна разным сбродом. Бродило много пьяных солдат, встречались красногвардейцы, были и матросы, с независимым видом расхаживавшие по перрону, стараясь удержать равновесие, нарушенное чрезмерным принятием спирта. Казаков я не видел. Осторожно наведя справки, мы выяснили, что через несколько минут ожидается поезд на Царицын. Это было нам кстати, так как, судя по настроению публики, на станции задерживаться мы считали опасным.

Не могу объяснить, почему, скорее руководясь каким-то внутренним предчувствием, но я поднял вопрос о необходимости покупки билетов до Царицына, дабы избежать возможных на этой почве недоразумений при езде в пассажирском поезде. Помню, мое предложение вызвало энергичный протест, и особенно со стороны Сережи Щеглова. Под влиянием его доводов я, скрепя сердце, изменил свое намерение и больше не настаивал. Но оказалось, мое предвидение меня не обмануло. Такая незначительная оплошность могла иметь непоправимые последствия и даже стоить мне жизни, о чем я упомяну ниже.

Вскоре подошел поезд, состоявший из нескольких теплушек и бесчисленного количества пустых товарных вагонов. Было заманчиво забраться в один из таких вагонов и незаметно проехать до Царицына. Но поразмыслив, мы от этого отказались на том основании, что обнаруженные там, мы, без сомнения, навлекли бы на себя подозрение тем, что зимою в стужу почему-то едем изолированно в холодном вагоне, а не в теплушке.

Теплушки оказались набитыми до отказа. После ругательств и энергичных действий нам удалось, в конце концов, втиснуться в одну из них. Я примостился на краю скамьи налево от двери, а Сережа и капитан залезли под нижние нары, разместившись на холодном полу. Меня сильно интересовала компания, заполнявшая теплушку, и я внимательно, но незаметно начал ее рассматривать. Большинство было одето в солдатские шинели, часть в полушубках военного образца, сидело несколько штатских, по виду рабочих, а также 6–7 женщин. Испитые, с звериным выражением злобные физиономии, развязные и циничные манеры, за каждым словом матерщина – все это, даже на первый взгляд, ничего доброго не предвещало. К тому же многие были изрядно пьяны. Большинство устраивалось, раскладывало вещи, некоторые начали закусывать, чавкая на весь вагон и запивая еду водкой или вином. Общий разговор не клеился, интерес всех вертелся около вопроса – когда двинется поезд.

В это время, неожиданно, раздался энергичный стук в дверь, и в теплушку ввалились двое вооруженных до зубов пьяных красногвардейца, а два других остались у входа.

«Цивили, показывай документы и билеты», – прохрипел один из них, начав свой обход справа от двери. Еще до сих пор я отчетливо представляю себе этот момент и бесконечно тревожное чувство, тогда меня охватившее. Сосредоточенно наблюдая проверку документов, я заметил, что наличие солдатской шинели как будто бы освобождало от контроля, но все же уже трое штатских, один оказавшийся подозрительным солдат и две бабы были высажены и переданы конвою – «для обыска и раздевания, а если нужно, и для стенки», смеясь, пояснил контролер. Никто не протестовал. Все притихли. Гробовая тишина в вагоне нарушалась только выкриками: «давай… не надо… покажи… а ты чего прячешься, может, сволочь офицер… тебе не надо»… и т. п.

Приближалась моя очередь. Медленно текли страшные минуты. В жизни каждого бывают моменты, когда в короткий срок переживается несравненно больше, чем за долгие годы. Так было тогда со мной. Голова напряженно работала. Мысли переплетались, лихорадочно прыгая от одного представления к другому и отбрасывая один план за другим. Я напряженно искал выхода и не находил. Если я – штатский, как было по моему документу, пронеслось у меня в сознании, то я обязан иметь железнодорожный билет и отсутствие такового влекло за собой арест и, значит, обыск, а с последним обнаруживалось много меня компрометирующего; если же я военный, но без удостоверения, то при обыске у меня найдут штатское свидетельство и, следовательно, результат тот же.

Затаив дыхание и прислонив голову к стене, я притворился спящим и с томительным чувством ожидал этого грозного момента. Уже почувствовал на плече руку красногвардейца и над ухом раздался его голос: «Товарищ, проснись». В этот момент на всю теплушку послышался резкий голос Сережи: «Да что же ты, товарищ, не видишь, что это наш человек больной, а ты его будишь», и далее следовала сочная, отборная площадная брань. Все сразу обернулись и увидели высунувшуюся из-под нар всклокоченную голову до того времени не обнаруженного Сережи. Возможно, что его вид, уверенность и твердость голоса были причиной того, что даже красногвардейцы смутились, а может быть, им импонировала его многоэтажная брань. Но только один из них, как бы оправдываясь, сказал: «Да мы что, товарищ, мы только работники революции, это наша должность, да и кто раньше знал, что он – наш и болен».

Что касается меня, то я продолжал делать вид, что дремлю. Меня не разбудили, прошли мимо. Поверка кончилась. Красногвардейцы ушли, уведя с собой арестованных. Через несколько минут поезд тронулся.

И так, только благодаря удачному, своевременному вмешательству Сережи, я был спасен. Значит, нужно быть фаталистом и верить в судьбу, думал я.

Впечатление от контроля прошло скоро. Мало-помалу пассажиры разговорились, и через короткий срок в теплушке стоял шум, крик, смех и отборная ругань. То, что мне пришлось здесь услышать, скорее, могло быть кошмарным сном, чем живой действительностью.

Оказалось, многие из пассажиров были не только в качестве зрителей, но и принимали непосредственное, активное участие в самосуде, учиненном в слободе Михайловке над местной интеллигенцией, в том числе офицерами, помещиками и священником[9]. Все находились под свежим впечатлением виденного. Опьяненные, очевидно, не столько винными парами, сколько возбужденные запахом свежей крови, эти люди с неописуемым цинизмом делились потрясающими деталями только что совершенной бесчеловечной расправы. В каком-то садистическом экстазе, гордясь и хвастаясь совершенным деянием, они постепенно раскрывали весь ужас своего гнусного преступления, как бы еще раз переживали наслаждение, упиваясь воспоминаниями предсмертных мук их несчастных жертв.

«А он-то (священник), – говорил какой-то пожилой толстомордый солдат-пехотинец, захлебываясь от охватившей его злобы, – стал на колени и начал просить с попадьей проститься. Ну я рассердился, сгреб его за гриву правой рукой и, как конь, потащил его к площади. Все хохочут, а бабы кричат: «Эй, Демьян, остановись, передохни, а то заморишься, он-то жирный, как боров, разнесло его на нашей кровушке». А меня такая злоба взяла, что не одного, а и десяток кровопийцев наших дотянул бы». Веселый смех, крики одобрения и взвизгивание баб были ответом на его слова. Чувствуя себя героем и ободренный со всех сторон, рассказчик продолжал: «Притянул его, значит, я к площади, а сам, ей-богу, вспотел, хочу его поставить, а он знай крестится, а на ногах не стоит, ноги его не держат, жирного кабана… (далее следовала нецензурная мужицкая брань). Осерчал я еще пуще, закипело все во мне, так вот, как думаю я, ты кровушку нашу пил, а стоять не хочешь, поднял я его одной рукой за патлы и вот этим сапогом, как двину в брюхо. Только крякнул, как кряква, и свалился. Сразу полегчало мне, вот так бы, кричу я, всех буржуев надо прикончить. После стали и ребята наши тешиться да забавляться: один держит за гриву, а другой бьет. Тоже отвели душу, жаль только, что скоро подох. Затем пришла очередь за охвицерьем. Ну эти вначале кочевряжились, сволочи, один даже плюнул вот товарищу в морду», – и он показал на одного бородатого артиллериста с хитрой и наглой физиономией. Последний, видимо, задетый замечанием и желая оправдаться в глазах компании, перебил рассказчика, заявив развязно: «Оно, конешно, товарищи, правильно сказано, што плюнул, но и я же, вы видели, здорово проучил эту мразь буржуйскую, пущай знает, как плеваться в пролетариата, защитника революции. Выхватил я у соседа винтовку, да и всадил ему целый штык в пузо, а после, ну его вертеть там в кишках, он успел еще только раз плюнуть и обругать меня, а затем свалился». И опять со всех сторон раздались крики браво, молодец, смех, так им и надо, кровопийцам, довольно они тешились над нами да нашу кровь пили. «Да что их жалеть, это буржуйское отродье, – продолжал опять пехотинец, – надо всех перебить, чтобы ничаво не осталось. Довольно они ездили на наших горбах, таперача черед наш. Я – незлобивый человек, товарищи, а попадись сейчас мне буржуй или охвицер, так вот перед всеми вами этими бы руками, – и он вытянул вперед свои огромные лапы, – задавил бы его, как гадину». «Правильно, теперь мы господа, нашему ндраву не препятствуй, что хотим, то и делаем. Долго они измывались над нами», – одобрительно кричали присутствующие. С замиранием сердца, словно завороженный, слушал я эти разговоры, будучи не в состоянии понять, как могли до такой степени пасть люди, потерять все человеческое и обратиться в каких-то кровожадных диких зверей. Мне казалось, что все низменное, пошлое и злобное, до поры до времени таилось где-то в этих существах с человеческим обликом, но что теперь что-то прорвалось, и вся гнусность вылилась наружу. С каким животным наслаждением смаковали они каждую мелочь, всякую деталь, которую они заметили в предсмертных муках своих жертв. Их преступление не было простым деянием, совершенным человеком под известным аффектом, в момент потери самообладания, нет, – это был результат затаенной, долго выношенной мести, которая теперь прорывалась с наиболее низкими, звериными инстинктами человеческой натуры. Сколько богохульства, сколько злой, бессмысленной клеветы и пошлости было высказано ими за эти несколько часов и в отношении Бога и Государя и всей Царской семьи. Циничная критика старого режима сменялась вымышленными, отвратительными, гадкими и пикантными подробностями из жизни царской семьи в связи с именем Распутина. Противно было слушать все эти гадости, а еще более сознавать свое бессилие, заставить их замолчать и не пачкать грязью дорогие и светлые каждому из нас Имена.

Было далеко за полночь, когда, пресытившись рассказами, эти люди-звери прекратили постепенно разговор и вскоре воздух огласился их сильным храпом, напоминавшим звериный концерт. Спать я не мог. Мне хотелось найти разгадку, как могли эти люди, по виду бывшие солдаты, обычно миролюбивые и флегматичные, в короткий срок словно переродиться, потерять чувство жалости и человеколюбия и стать бесконечно жестокими и мстительными.

Законы, цивилизация, совесть, стыд – все, казалось мне, провалилось в пропасть. Вот эти скоты, размышлял я, несколько часов тому назад нагло издевались над несчастными людьми и теперь безнаказанно хвастаются своим злодеянием, и никто не протестует, никто не порицает их поступка, наоборот, в глазах всех они герои.

Занятый этими мыслями, я не заметил, как прошла ночь, и около 5 часов утра в теплушке опять все зашевелилось. Приближались к Царицыну. Начались сборы. Каждый был занят своим делом. Одни спешили поесть, другие связывали свои мешки и пересчитывали деньги. Разговор сначала не клеился. Но затем то один, то другой начали высказывать недовольство новыми существующими порядками, и скоро разговор принял общий характер. Все открыто критиковали большевистскую власть.

Я не верил своим ушам, когда главный оратор, еще вчера проклинавший все старое и восхвалявший революцию и советы, начал говорить: «Да што таить, товарищи, при Царе, правду сказать, если и сделал что не так, так жандарм дал в морду, и конец, а теперь поди свой же брат на мушку, сволочь. И за што? Говорили, что из Москвы приказано с «мешочниками» расправляться на месте, значит, к стенке. Им-то, душегубам, хорошо, буржуев обобрали и живут всласть, а ты с голоду подыхай. Не житье настало, а каторга. А за что преследуют? Кому мы мешаем? Там – сахар, а тут мука, ну и торгуем. Надысь меня красногвардеец хотел арестовать – едва утек. Забыли с…… что без нас – фронтовиков, они бы революцию не сделали, их, как и в пятом году, одни казаки разогнали бы, а теперь они же своего брата преследуют и, как что не по-ихнему, – сейчас на мушку. Ежели так, то уж лучше пусть будет по-старому», – закончил он.

Теперь у меня не оставалось сомнения, что мы ехали с бандой «мешочников»-спекулянтов, занимавшихся запрещенной перевозкой товаров из одной местности в другую. Вероятно, в Царицыне их преследовали – вот почему они, когда коснулось их шкурного вопроса, забыв вчерашние разговоры, дружно обрушились с критикой и на советскую власть, и на современные порядки.

Издали показался Царицын, и поезд замедлил ход. Суетясь и трусливо волнуясь, «мешочники» один за другим начали выпрыгивать из теплушки, послав еще раз последнее проклятие большевикам и их суровым нововведениям. В свою очередь, соскочили и мы и очутились примерно в полуверсте от города. Разбившись на группы, спекулянты огородами и садами двинулись в направлении Царицына.

Считая, что они уже бывалые и, наверное, знают все здешние порядки, мы на приличном расстоянии следовали за одной компанией, в которой находился и вчерашний герой, и главный коновод-преступник.

После недолгой ходьбы разными пустошами и закоулками мы очутились перед главным входом Царицынского вокзала.

Уже сразу можно было определить, что Царицын является не только крупным опорным пунктом советской власти, но также и рассадником большевистских идей на все Поволжье.

Проходящие по улицам воинские команды, состоящие из солдат или из красногвардейцев с красными знаменами и плакатами, такие же огромные флаги на главных зданиях, многочисленные приказы на стенах и заборах большевистского Главнокомандующего и военно-революционного комитета, каковые по пути мы успели прочитать, наконец наличие вооруженных воинских чинов у входа на вокзал, стоявших наподобие часовых, – все это говорило за то, что здесь большевики, безусловно, прочные хозяева положения.

Выбрав подходящий момент, мы незаметно проскользнули на станцию.

Платформа и вокзал представляли сплошную массу лежавших и стоявших плотной стенкой человеческих тел. Тысячи людей, как муравьи, копошились здесь в невероятной грязи и тесноте, шумя, суетясь, крича, толкаясь и оглашая воздух непристойными ругательствами. Зал I класса товарищи загадили до неузнаваемости. Местами обшивка с мебели была сорвана, и диван зиял своими внутренностями. Всюду валялись груды грязных мешков, корзин и каких-то свертков.

Вместо некогда большого и довольно приличного буфета на стойке красовались 2–3 куска подозрительной на вид колбасы, четверть водки и несколько стаканов. Ресторан обратился в своеобразное общежитие, спали и лежали на столах и стульях. Стены были заплеваны, а пол, очевидно, не выметавшийся в течение нескольких дней, был покрыт толстым слоем шелухи от семечек и других отбросов, издававших сильное зловоние. Как бы во славу демократических принципов товарищи изощрялись в разнообразных непристойностях и пакостили, где могли. На всем лежала печать хозяйничанья людей, считавших элементарные требования культурной жизни буржуйским предрассудком и признаком контрреволюционности. Едва ли многие из них ясно представляли себе, что такое контрреволюция. Думаю, что большинство товарищей видели в ней, прежде всего, возвращение крепкой власти, порядка, а также конец безделью, конец безнаказанным издевательствам и насилиям над беззащитными и слабыми. Вот почему они с такой ненавистью и остервенением уничтожали все, что было хоть немного связано с этим именем.

В зале III класса как будто было свободнее. Пролетариат, надо полагать, хотел полностью использовать свои современные привилегии, и большинство его оседало в более комфортабельных помещениях I и II классов.

Не находя места сесть, мы разместились прямо на полу и, прежде всего, решили утолить голод и напиться чаю. Сережа принес кипяток. Мирно занимаясь чаепитием, мы наблюдали, как во все стороны с озабоченным видом шныряли начальствующие лица, одетые в модные кожаные куртки и пестро украшенные пулеметными лентами.

Наше мирное времяпрепровождение продолжалось недолго: Сережа шепотом сообщил, что какой-то тип из начальства в куртке уже несколько минут не спускает с меня глаз и внимательно следит на нами.

Вполне было возможно, что кто-нибудь из солдат или офицеров, перекинувшихся к большевикам, узнал меня и теперь наблюдает, чтобы окончательно увериться в этом. Оставаясь относительно спокойным и не меняя позы, я нагнул ниже голову и, сделав на лице гримасу, тихо сказал Сереже следить за незнакомцем и передавать мне свои наблюдения. Всякий необдуманный шаг в нашем положении мог бы быть для нас роковым. Рассчитывать на великодушие революционной власти, да еще в Царицыне, по меньшей мере было бы наивно. Нужно было, не теряя присутствия духа, как-нибудь вывернуться из неприятного положения и скорее ускользнуть от наблюдения.

С невозмутимым видом мы продолжали чаепитие, ожидая удобного момента для бегства.

Сережа уже не сомневался, что мы узнаны, и всякая минута промедления грозила ужасными последствиями. Но вот наблюдавший, по словам Сережи, приняв как будто какое-то решение, круто повернулся и быстро побежал из зала. В свою очередь, в одно мгновение, мы вскочили и стремглав бросились на перрон, дабы там скрыться в толпе. На ходу я успел предупредить своих спутников, что в случае моего ареста я буду категорически утверждать, что сидевших со мною, т. е. их, не знаю, вижу их впервые и подошел к ним только здесь, на вокзале, попросив кипятку.

На перроне мы разбрелись в разные стороны. Я миновал вокзал и затерялся среди толпы, группировавшейся около лавчонок, примыкавших к вокзалу.

На всякий случай местом встречи, примерно, через час, назначили конец платформы.

Зорко озираясь кругом и будучи все время настороже, я бродил между лотками, делая кой-какие покупки.

Недалеко от этого места, на путях, стояло несколько казачьих эшелонов, охранявшихся красногвардейцами. Меня сильно тянуло к эшелонам, но, на несчастье, казаки вертелись около вагонов и за пределы охраны не удалялись. Я нетерпеливо ожидал, гуляя поблизости, и, в конце концов, мое терпение было вознаграждено. Один из казаков подошел к лавочке что-то купить, и я заговорил с ним. Казак оказался очень симпатичным и охотно сообщил мне, что эшелон уже два дня ожидает отправки на Ростов.

Наша беседа затянулась. Вскоре он с негодованием жаловался мне, что казаки разоружены и потому большевики теперь над ними издеваются. Держат их, как арестованных, окружили часовыми и никого к ним не пускают.

«Каждый день, – говорил он, – просим комитет отправить нас домой, а они, сволочи, только смеются. И сегодня обещали отправить, да верить-то им нельзя», – закончил он с раздражением. В свою очередь, я сказал ему, что я казак станицы Ново-Николаевской и хотел бы с моими двумя приятелями проехать в их эшелоне.

«В теплушках нельзя, – ответил он, – там и между нашими есть большевики, а вот в вагоне, где стоит моя лошадь, ехать можете, но залезайте так, чтобы караульные вас не видели. Эти, если заметят, сейчас же арестуют. Вчера из соседнего поезда вывели сначала двух, а затем еще трех, кто их знает, может, были офицеры, да только повели и всех их вот там расстреляли, – и он показал на каменную стену. – Я немного приоткрою двери вагона, а вы уже сами, как знаете, забирайтесь незаметно и сидите смирно». Обещая поступить по его совету и, запомнив номер вагона и пути, я пошел на розыски своих, в то же время размышляя, можно ли довериться казаку или нет. Впечатление он произвел на меня хорошее как своей откровенностью и простодушием, так и высказанной ненавистью к большевикам.