Донские казаки в борьбе с большевиками

Мои мысли были прерваны Сережей и капитаном, тихо меня толкнувшим. Ну вот, слава Богу, все невредимы, думали мы, трогательно радуясь нашей встрече. Мои спутники, как оказалось, все это время слонялись между лавками и харчевнями, вблизи станции, но в здание вокзала не входили и виновника нашего страха больше не видели.

Я рассказал им о встрече с казаком, разговоре с ним, а также о своем намерении проникнуть в казачий эшелон и в нем продолжать путь. Они со мной согласились, считая, что так или иначе, а рискнуть надо, тем более, что оставаться на станции еще опаснее. Условившись на этом, произвели тщательную разведку эшелона и выяснили, что с нашей стороны поезд наблюдается двумя красногвардейцами, встречающимися обычно у его середины, долго разговаривающими между собой, а затем расходящимися в противоположные концы.

Первым пробираться решил я, потом капитан, а последним Сережа. Обманув бдительность часовых, я легко вскочил в вагон. Минут через 10 моему примеру последовал капитан, но менее удачно, с громким стуком, чем чуть не привлек внимание часового. Сидя в вагоне, с нетерпением ожидали Сережу. Последний с независимым видом подошел к часовому и попросил закурить. Вскоре у них, видимо, завязалась оживленная беседа. Затем, мы видим, Сережа прощается, делая вид, что уходит, а сам поравнявшись с вагоном, незаметно присоединяется к нам. От красноармейца он сумел выведать, что эшелон скоро пойдет, а также и то, что казаков охраняют с целью не допустить к ним калединцев и контрреволюционеров.

Закрыв двери и притаившись в углу, мы нетерпеливо считали минуты до отхода поезда.

Часов около 11 утра поезд медленно тронулся, оставляя Царицын. Мы перекрестились, на душе стало сразу легче.

Проехали две-три станции. На одной из остановок к нам зашел казак посмотреть, как мы устроились. Мы уверили его, что нам очень хорошо, и если не хватает для полного удобства, то только сена или соломы, чтобы подстелить на пол. В этом он обещал нам помочь и, действительно, немного погодя принес целый тюк сена.

Усталые от бессонных ночей и волнений, мы зарылись в сено и так проспали до позднего вечера. Проснулись бодрыми и веселыми и принялись за еду, решив по случаю удачного минования Царицына, выпить по рюмке водки, да и к тому же было холодно. Ночь прошла спокойно. После полудня 22-го января мы проезжали Сальский округ с его обширной, не поддающейся охвату глазами дивной степью. Станции были на большом расстоянии одна от другой и почти пусты. На остановках мы заводили разговоры с казаками, успев с некоторыми из них подружиться. Начальства в поезде не было. Эшелон состоял из разных сборных команд и казаков, отставших от своих частей, главным образом 2-го Донского, Сальского и Черкасского округов. По мере движения состав поезда уменьшался: отцеплялся то один, то другой вагон, и казаки по домам шли походным порядком. К нашему счастью, наш знакомый казак был Старочеркасской станицы и, следовательно, ехал дальше других.

Помню, как после станицы Великокняжеской к нам зашел казак-одностаничник впустившего нас и, разговаривая, вдруг неожиданно выпалил, обращаясь к Сереже: «А вас, ваше благородие, я знаю, вы – поручик Щеглов».

Могу заверить, что разорвавшаяся бомба не вызвала бы того эффекта, какой произвели на нас эти слова. Заметив наше смущение, казак продолжал: «Да вы не бойтесь, ваше благородие, я никому не скажу, вы были для нас отец родной. Нас тогда прикомандировали к штабу Н. дивизии, а вы были начальник пулеметной команды. Здорово, ей-богу, вы оделись, никто бы вас не узнал, да и я сам первый раз думал, что ошибся, но другие ребята сказали мне, что это вы едете с нами».

Овладев собою и сознавая, что отпираться будет бесполезно, Сережа ответил: «Сейчас и я тебя узнаю, ты – приказный Чернобрюхов». «Так точно», – весело крикнул казак.

«Так вот что, Чернобрюхов, теперь ты знаешь кто я, и, если хочешь, можешь пойти и выдать меня большевикам, а они, конечно, меня выведут в расход».

«Да что вы, ваше благородие, разве я Бога не имею, мне-то что, вы мне не мешаете, едете, ну и езжайте», – немного обидевшись, проговорил казак.

«Ты, пожалуйста, не сердись, – сказал Сережа, – я пошутил, я знаю, что ни ты, ни твои станичники болтать зря не будут, зла я им не сделал, расстались мы друзьями и лучше возьми вот 10 рублей, купи водки и выпей с ними за мое здоровье».

Обрадовавшись и не ожидая вторичного приглашения, Чернобрюхов, взяв деньги, стремглав выскочил из вагона. Не прошло и минуты как он вновь появился еще с двумя казаками, пришедшими благодарить «их благородие» за подарок.

Чтобы оправдать цель своей поездки и выпутаться из неприятного положения, Сережа рассказал, будто бы у него в Новочеркасске находится больная мать, и он едет ее проведать. Но так как большевики офицеров на юг не пропускают, то ему пришлось переодеться в солдатскую форму.

«А вы, ваше благородие, хорошо нарядились, совсем нельзя вас узнать», – говорил еще один казак. «Мы долго сумлевались и так, и этак глядели на вас, чи вы, чи не вы, да только когда вы заговорили, – тут мы вас все признали». Не оставили они в покое и нас. Улыбаясь и подмигивая лукаво Сереже, один из них добродушно промолвил: «Да и эти вот, какие же они солдаты. Еще тот, указал он на меня, может быть, и есть купец, а вот другой как пить дать офицер, только, кажись, на фронте никогда их не видел».

Мы не протестовали и только старались перевести не особенно приятный разговор на другую тему. Уходя от нас, казаки клятвенно обещали держать язык за зубами. Хотя после разговора с ними мы чувствовали некоторую уверенность, что сознательно казаки нас не выдадут, но в то же время нельзя было поручиться, что они не проболтаются случайно. Последнее обстоятельство не на шутку нас тревожило. Приходилось поэтому быть настороже. Наше беспокойство усилилось, когда в сумерки достигли ст. Торговой, где, кроме вооруженных солдат и красногвардейцев, никого не было из частной публики. На путях стояло два эшелона красной гвардии, готовых для отправки, вероятно, на Батайск. На станции все нервно суетились, чувствовалась приподнятость настроения, что обычно свойственно станциям, особенно узловым, расположенным недалеко от фронта. Такому состоянию в значительной степени способствовало прибытие на Торговую санитарного поезда с ранеными красногвардейцами в районе Ростова. При громких криках сожаления и клятвенных обещаниях беспощадной мести всем контрреволюционерам раненых торжественно перенесли в зал первого класса. Но в то же время я заметил, что вид раненых сильно охладил революционный пыл товарищей. Во всяком случае, председатель военно-революционного комитета, человек с довольно интеллигентным лицом, панически метался во все стороны, видимо, стараясь собрать солдат, подлежащих к отправке на Батайск. Держась за голову и летая по вокзалу, он беспомощно взывал охрипшим голосом: «Товарищи, авангард революции из эшелона № 7, пожалуйте в вагоны, поезд сейчас отправляется, наши требуют срочной помощи». А на это ему пьяные голоса отвечали: «Ничаво, без нас не уйдет, не горит, подождет маленько».

В царившей сутолоке на нас никто не обращал внимания, и мы беспрепятственно бродили всюду, наблюдая нравы и большевистские порядки. Вместе с тем мы не забывали и следить за нашими казаками, дабы не попасться врасплох. Они вышли на станцию, купили водки и закуски, а затем, забравшись в теплушку, поделили оставшиеся деньги и увлеклись карточной игрой. Как и прежде, наш поезд был оцеплен охраной, но этому мы не придавали значения, ибо нас принимали за казаков. Поезд тронулся, а наши станичники продолжали игру и, видимо, сдержали свое обещание и никому о нас не проболтались.

Вскоре отцепили вагон, вероятно, с казаками Егорлыцкой станицы, затем – Мечетинской, и далее поезд следовал уже только в составе 4 вагонов. От казаков мы узнали, что конечный пункт нашего эшелона – полустанок Злодейский, дальше которого поезд идти не может, ибо пути разобраны. Зайдя к станичникам, мы искренне поблагодарили их за гостеприимство и доброе к нам отношение и стали готовиться к последнему нашему этапу.

Поздно ночью прибыли на полустанок. Предварительно несколько раз обошли полустанок и детально его осмотрели. В одной комнате здания работали военные телеграфисты, принимавшие и передававшие какие-то телеграммы. Вероятно, это был передаточный большевистский пункт связи. В другом конце здания мы с трудом через замерзшие стекла рассмотрели несколько десятков сидевших и лежавших в комнате вооруженных солдат. Казаки свободно входили и выходили из этого помещения. То же решили проделать и мы, побуждаемые желанием послушать разговоры, узнать новости и по ним сколько-нибудь представить себе обстановку.

Деланно-развязно вошли и молча разместились в разных углах. Маленькая лампочка тускло освещала помещение. Из соседней комнаты через дверь чуть слышно доносились голоса, иногда отрывки читаемых телеграмм. Напрягая внимание и слух, я скоро убедился, что понять что-либо и хоть смутно представить себе положение на фронте было совершенно невозможно. Большинство бывших здесь солдат уже спало, бодрствующие или ругали буржуев и белогвардейцев или вели разговоры, не имеющие для нас никакого интереса. Оставаться поэтому здесь дальше, подвергая себя все же известному риску, мне казалось бессмысленным. Я вышел, за мной последовали и мои друзья. Удалившись немного от полустанка, мы остановились, обсудили положение и решили двинуться в общем направлении на северо-запад, т. е. на Новочеркасск.

Ночь стояла очень темная, в двух шагах ничего не было видно, и мы двигались больше наугад. Шли медленно, осторожно, часто останавливались и прислушивались, опасаясь неожиданно натолкнуться на большевистский разъезд или дозор. Инстинктивно я чувствовал, что мы сбились с пути и идем в противоположную сторону. Темные облака, покрывая небо, скрывали звезды, компаса у нас не было, и мы не могли ориентироваться. Вдруг перед нами выросло что-то большое, темное, принятое нами сначала за строение, но приблизившись, мы увидели, что это стог сена. Не желая бесплодно утомлять себя и надрывать последние силы, я предложил переждать здесь и на рассвете, взяв правильное направление, двинуться дальше. Мое предложение было охотно принято. С большим трудом мы забрались на верх стога, разгребли яму, в которой и разместились довольно удобно. Немного согрелись, и мои спутники стали дремать. Мне спать не хотелось, и я сам вызвался бодрствовать.

Я был всецело поглощен мыслью о конечном этапе нашего путешествия, стараясь предугадать те препятствия и случайности, какие могли еще ожидать нас на этом пути. Вместе с тем хотелось подвести итог всему, чему я сам был очевидцем, что видел и слышал за три недели своего скитания. В эти дни я побывал в Каменец-Подольской, Киевской, Таврической, Екатеринославской, Харьковской и Воронежской губерниях, был на границах Тамбовской, Саратовской и Ставропольской, наконец, с разных сторон приближался к Донской области, частично ее захватывая, а затем пересек и значительную часть этой последней.

Везде внимательно наблюдая жизнь и нравы и суммируя все слышанное и виденное во время своего переезда, я неуклонно приходил к одному и тому же печальному выводу.

Россия представлялась мне бушующим морем, выбрасывающим на поверхность все то, что раньше таилось на дне. Всюду подонки и революционная чернь захватили власть и стали у ее кормила. Всюду резко выступали стихийные, разнузданные, с методами насильственного разрушения силы, и по всей России от берегов Северного моря до берегов Черного и от Балтийского до Тихого океана шел небывалый в истории погром всего государственного. Все было терроризовано, воцарилось насилие, произвол и деспотизм. Соблазнительные ходячие лозунги «грабь награбленное», «мир хижинам – война дворцам», «вся власть рабочим и крестьянам», «смерть буржуям и контрреволюционерам», «никакого права и закона, никакой морали» и т. д., брошенные в массы, имели роковое последствие, и русский народ, потеряв голову, стал словно буйно помешанным. Все моральное разлагалось лестью грубым инстинктам и политическому невежеству масс и предательством. Это была трагедия Великой России и безумие русского народа. Россия неудержимо катилась в бездну большевистской анархии. Росли потоки человеческой крови, все некогда честное и святое захлестывалось волной подлости и измены. Было ясно, что большевизм заливает Россию, не встречая нигде сопротивления. Интеллигенция в страхе трусливо притаилась, и обывательская растерянность ширилась, как эпидемия. Уже появилась «лояльность» к новой власти, модным становился принцип «невмешательства» или «постольку-поскольку» отрекались от идеологии и традиций прошлого, от долга, воспевая дифирамбы большевизму, угодничая перед товарищами и делая красную карьеру.

Происходила страшная драма жизни. Повсюду торжествовала и улюлюкала чернь. Героем и полноправным гражданином был только – русский хам, упивавшийся безнаказанностью наступившего разгула и давший полную волю своим низменным, кровожадным инстинктам.

Дон еще судорожно бился, но и это казалось мне предсмертной его агонией. Против стихии, охватившей Россию, казачеству не устоять, думал я. Можно ли утешать себя несбыточными надеждами, закрывая глаза на реальную действительность и сознавать, что Новочеркасск, куда мы так стремимся, доживает последние дни. Недалеко, быть может, то время, когда и на берегах Тихого Дона, и в бесконечно широких казачьих степях воцарится красный хам. Это неизбежное зло, по-моему, было необходимо казачеству.

Большевизм в моих глазах был заразой, которая мало кого щадила. Необходимо было переболеть каждому.

Или нужны были героические меры, нужны были сверхчеловеческие усилия и страшное напряжение воли, чтобы этому злу противопоставить иное, здоровое начало и решительно и беспощадно проводить его в жизнь. Надо было здоровых как-то изолировать, а больных немедленно лечить и лечить энергично.

Но, проехав уже значительную часть Донской области, я нигде не чувствовал влияния Донского Правительства и нигде не заметил, чтобы в этом отношении им принимались бы какие-либо видимые меры. С несомненностью я установил, что яд большевистской пропаганды на Дон несли фронтовики. Я видел, как, прибывая на станцию назначения и никем не встреченные, казаки расползались по домам, неся заразу в хутора и станицы и заражая, конечно, здоровых. Неоднократно был свидетелем того, как большевистские агитаторы свободно разъезжали по Донской земле, особенно по станциям, разжигая ненависть и страсти и увлекая за собою в первую очередь голытьбу и чернь, а затем малодушных. Наряду с этим видел редкие, жалкие и робкие попытки противоположного течения дать массе противоядие, основанное лишь на чувстве долга и совести, на понятиях, весьма отвлеченных и большинству малопонятных.

Вместе с тем, казалось, что пока большевизм частично захватил казачество, но в то же время не было никакой уверенности, что он быстро не распространится и не станет явлением общим. Поэтому, возможно было, что и дурман большевизма, окутавший нашу Родину, начнет рассеиваться ранее в Центральной России, чем на юго-востоке, а последний может стать ареной кровавых столкновений. Мысленно переживая все это, я чувствовал, как, помимо воли, скептицизм закрадывался в мою душу, сменяя прежние преувеличенные надежды на Дон и казачество, и как росло убеждение, что, попав в Новочеркасск, мы, тем самым, обрекаем себя на верную гибель.

Будущее рисовалось мне в весьма мрачных красках. Но что было делать? Как поступить? Как лучше разрешить этот мучительный вопрос? Поддаться нахлынувшему чувству пессимизма и, выказав малодушие, повернуть обратно, – мне казалось, – недопустимым и постыдным. Можно было еще: скитаться, но под вечным страхом быть узнанным и зверски замученным – значит бесцельная и глупая смерть. Идти к большевикам, – прельстившись животными благами жизни, – не позволяли совесть, долг и любовь к Родине. Оставалось одно: идти в Новочеркасск и там, если суждено, погибнуть сознательно, за Родину, честь, за свои идеалы. И невольно я вспомнил моих «мудрых» сослуживцев, оставшихся в Румынии. Они ожидали «просветления» обстановки, дабы после того, в зависимости от обстоятельств, принять то или иное решение.

Уже начинало светать. Где-то далеко раздался одинокий выстрел, внезапно нарушивший немое безмолвие степи. Я насторожился, но кругом опять стало тихо. Усилием воли я разогнал свои грустные мысли, нарушавшие душевное равновесие, и разбудил сладко спавших Сережу и капитана.

Перед нами расстилалась ровная, серая, окутанная предрассветным туманом степь, тянувшаяся во все стороны. Мы пошли на северо-запад. Примерно через час вдали стал обрисовываться одиночный крест, каковой, по мере нашего приближения, увеличивался, пока не обратился в церковную колоколенку какого-то селения, расположенного в долине.

Встретившийся на дороге мальчик-пастух, лет 8–9, объяснил нам, что перед нами Хомутовская станица.

Мы направились к станице, намереваясь за нужными информациями зайти в домик, стоящий на краю станицы, немного в стороне, где, как мы еще издали заметили, во дворе возилась женщина. Подошли, поздоровались, и я спросил ее, не сможет ли она нас напоить чаем, обещая за это заплатить.

Ничего нам не ответив, она вплотную приблизилась к забору, внимательно и подозрительно оглядела нас и вдруг совершенно неожиданно разразилась градом ругательств по нашему адресу. Я редко слышал, чтобы женщины ругались так мастерски, как она. Лексикон ее ругательств, видимо, был неисчерпаем, и на нашу голову, как из рога изобилия, сыпались отборные и не лишенные остроумия эпитеты. «Ча-ай-ку напиться, – передразнивала она нас, – дубиной вас гнать, анафем проклятых, носит вас нелегкая, перевода на вас нет, кажинный день ходят, бездельники, да только честной народ мутят, а ежели чего не досмотришь – сейчас же стащат, дьяволы полосатые. Чиво ты зеньки выпучил, – взвизгнула она, – обращаясь к Сереже, – ишь рожа-то разбойничья, кирпича просит, проваливай подобру-поздорову, а то хужее будет, ей-богу, запущу кизяк (особый вид топлива в виде четырехугольных плиток, приготовляемых из коровьего помета с примесью соломы) в харю, тогда увидишь», – видимо, уже не владея собою, кончила она.

Не столько опасаясь, что она приведет в исполнение свое намерение, сколько избегая привлечь внимание соседей, мы, проклиная в душе сварливую бабу, уже повернулись, чтобы удалиться.

В этот момент на пороге дома показался довольно пожилой казак. «Что вам угодно?» – сухо и столь же нелюбезно спросил он, подойдя к нам.

Кратко объяснили ему, что мы с фронта возвращаемся домой. Пришли в станицу, хотели часок отдохнуть и напиться чаю, обещая за это заплатить или взамен дать сахару и чаю. А хозяйка, приняв нас за разбойников, рассердилась, начала кричать и ругать.

Казачка в разговор не вмешивалась и, лишь воинственно подбоченившись, с большим вниманием слушала наши объяснения.

Осмотрев нас пытливо и, подумав немного, казак промолвил: «Коли чай, сахар имеете, а за хлеб заплатите, то вода найдется, а баба, как баба, пес лает, ветер носит» – и он кивнул в ее сторону. «А ты, хозяйка, – обратился он к ней, – пойди-ка да напеки нам пышек».

Не прошло и получаса, как мы, сидя в теплой комнате, распивали чай и с жадностью уничтожали огромное количество душистых, горячих пышек, которые казачка едва успевала жарить и подавать на стол. С хозяином-казаком разговор никак не вязался. В нем проглядывало затаенное недружелюбие или недоверие к нам, и на наши вопросы он отвечал с большой неохотой. Иначе держалась казачка. У нее озлобление против нас как будто бы прошло, и своими ответами она часто опережала мужа. Несомненно, значительную роль в ее успокоении, надо думать, сыграл подарок, сделанный нами в виде чая и сахара.

В скором времени, несмотря на несловоохотливость нашего хозяина, нам все же удалось выведать, что казаки Хомутовской станицы никакого участия в происходящих событиях не принимают и сохраняют нейтралитет. Причем казак пытался доказать нам, что такое решение – самое лучшее, ибо большевики – друзья «трудового казачества» и воюют они не с ним, а с буржуями, которые, забрав казну, бежали из России и укрылись в Новочеркасске и что станиц и хуторов большевики не тронут.

Судя по тому, как казак говорил, можно было полагать, что, прежде всего, он сам мало верит в свои слова, а передает, как попугай, чужое, где-то им слышанное. Когда же я указал ему, что их нейтралитет кончится тем, что большевики, завладев Новочеркасском и Ростовом, примутся делить землю между казаками и иногородними, он, совсем сбитый с толку, долго не знал, что ответить.

«Да мы не дадим, пусть только попробуют, свое-то отстоим, поднимемся все, как один», – неуверенно возразил он.

«Нет, – сказал я, – тогда уже будет поздно. Атамана не будет, не будет никакой власти, которая бы вас объединяла, пушек и пулеметов у вас нет, винтовок мало, – ну и большевикам, вооруженным до зубов, расправиться с вами будет нетрудно. Сейчас вы не поддерживаете Атамана, верите больше фронтовикам да большевикам, обещающим вас не трогать, а они, покончив с Атаманом, примутся за станицы и хутора и начнут заводить у вас свои новые, хохлацкие порядки».

Здесь в разговор вмешалась хозяйка, уже давно проявлявшая признаки нетерпения.

«Вот, как послушаю вас, – сказала она, – и так все правильно и хорошо выходит по-вашему, а наши-то фронтовики, дуралеи, целый день горланят, да только путного от них ничего не услышишь, а беспутства наберешься. По-ихнему, Бога выдумали попы, старших и начальства не признают, Атамана, кричат, тоже не надо. И кто бы еще говорил – пусть бы степенные казаки, – а то все непутевые, – не иначе как бездомные и голодранцы. А по ночам, как свиньи, напиваются, кур крадут, девок затрагивают и орут во всю глотку «теперича слобода». Как погляжу я на вас, так вижу, что вы люди душевные, мирные, нет у вас злобы на уме, а когда увидела вас у калитки, ну, думаю, опять бродяги, ходят бездельники, да народ мутят, и сами не работают и другим мешают. Ну, конечно, осерчала», – закончила она, как бы извиняясь за свой суровый прием.

Казак, насупившись, угрюмо молчал. От нас не ускользнуло то обстоятельство, что на почве разного понимания и толкования большевизма, здесь в семье происходят очевидные разногласия. Жена всецело разделяла нашу точку зрения и, не скрывая, радовалась, что в лице нас нашла себе неожиданно единомышленников, а муж, будучи иного мнения, сердился, хмурился, говорил мало, больше отнекивался. Наша беседа уже тянулась часа два. Мы вполне отдохнули, были сыты и стали подумывать об отъезде. Хозяин вызвался нанять для нас подводу до станции Ольгинской. В этом ему помогла жена, дав несколько весьма ценных указаний. Казак ушел и, вскоре вернувшись, с досадой заявил, что только один станичник соглашается ехать, но требует за это 25 целковых. Хотя по тому времени названная сумма была очень велика, но нам не оставалось другого, как согласиться. Пока запрягали лошадей, мы успели собраться, поблагодарить хозяев за их гостеприимство и приступили к расплате. Однако хозяйка наотрез отказалась принять от нас плату. Нам стоило много труда убедить, наконец, ее мужа взять деньги. Увидев это, она принесла кусок сала, схватила несколько пышек и, сделав сверток, сунула Сереже со словами: «Возьмите, в дороге-то пригодится».

Пара сытых, крепких лошадей быстро несла нас к ст. Ольгинской. Мы не успели еще выехать из низкой лощины, как вдали, на горизонте, показался гордо сиявший в лучах солнца золотой купол Новочеркасского собора. Нас охватило необъяснимое, радостное чувство. Близился конец томительного путешествия. То, что еще недавно было только далекой мечтой, скоро могло осуществиться.

Словно очарованные дивным видением красавца собора, приковавшего наше внимание, мы не сводили с него глаз и по мере приближения стали различать спускавшиеся и расползавшиеся вокруг него группы строений, составлявшие город Новочеркасск.

Это был мой родной город. В нем я родился, учился, в нем прошло мое детство и дни юности.

Воспоминания давно прошедшего, бесконечно дорогого, светлого и несравнимо лучшего, чем была неприглядная действительность, волной нахлынули на меня и наполнили душу. Как в калейдоскопе, мелькали картины милого прошлого, быстро сменяя одна другую.

Закрывая глаза, я отчетливо представлял себе город, каждую его улицу, поворот, спуск или подъем, и даже малые здания.

В последний раз я был в Новочеркасске лет 6 тому назад и, в сущности, не нашел в нем каких-либо заметных перемен. И тогда он продолжал быть все тем же стародворянским гнездом, тихим и уютным для отдыха уголком, без шумной и трескучей жизни, всегда присущей крупным торговым центрам. Покоем и деревенской тишиной веяло в его улицах. Тихий церковный звон его многочисленных церквей не заглушался стуком колес, шумом автомобилей, гулом фабричных сирен и в вечерний час своим мелодичным звуком создавал в душе тихое, молитвенное настроение.

С каждой минутой нас сильнее и сильнее охватывало жгучее нетерпение скорее достичь цели, и мы начали нервничать. Нам казалось, что едем мы очень медленно, хотя на самом деле лошади, от которых высоко валил пар, безостановочно бежали крупной рысью. По дороге встречали казаков. Проехало несколько вооруженных верховых, которые при встрече приветствовали нашего возницу, не интересуясь нами.