Донские казаки в борьбе с большевиками
Наконец, достигли ст. Ольгинской, торопливо расплатились за подводу и, не желая терять времени на поиски новых лошадей, двинулись дальше пешком, вдоль окраины станицы. Местность была мне знакома, ибо в детстве я часто бывал здесь. Шагали бодро, иногда чуть не бегом, с одной лишь мыслью, скорее добраться до цели.
Нам предстояло пройти верст двадцать, уже в первый час, думаю, мы отмахали не менее 6–7 верст, так как стали ясно различать станицу Аксайскую, отделенную от нас рекой Доном.
Замедлили шаг и пошли осторожнее, двигаясь параллельно дамбе. Незаметно подобрались почти вплотную к р. Дону.
На той стороне, поодаль, виднелась железнодорожная ст. Аксайская, мелькали люди. Наш берег был пустынен. Дон стоял, покрытый льдом. В одном месте был устроен дощатый настил. Будучи уверены, что ст. Аксайская в руках Донского Правительства, мы перекрестились и, оглянувшись кругом, бегом пустились по льду через Дон.
Вот и другой берег. Нас никто не останавливает, никто не обращает внимания.
Остановились, осмотрелись и полезли на железнодорожную насыпь, откуда медленно, крадучись, направились к вокзалу.
И только не доходя несколько шагов до станции, мы ясно увидели офицеров и казаков – в форме и погонах, что послужило наглядным доказательством того, что мы в стане белых.
Итак, наконец-то, сбылось наше заветное желание. Кончилось тяжелое скитание с вечным страхом и опасением. Со слезами на глазах, не говоря ни слова, мы бросились обнимать и целовать друг друга. Слова были излишни. Каждый переживал счастливые минуты нравственного удовлетворения и по-своему оценивал прелесть наступившего момента. Из положения преступников, всюду травимых и преследуемых, вынужденные всегда быть начеку, всегда следить за каждым словом, каждым жестом, дабы мелочью не выдать себя – мы становились снова людьми с правами и обязанностями.
Первое время никак не могли отделаться от странного чувства, не чуждаться людей и не видеть в каждом встречном своего противника, готовящего нам какую-либо каверзу. Вероятно, необходимость постоянно быть начеку обратилась уже в привычку, и нам трудно было сразу привыкнуть к новому положению и не реагировать чутко на всякие внешние проявления.
Держались пока в стороне от публики.
Зато быстро и основательно забыли и выбросили из нашего обихода опошленное слово «товарищ», которым мы широко пользовались в пути, заменив его обращением по имени и отчеству.
Но Сереже, видимо, нравилось больше именование по чину, и он с оттенком некоторой щеголеватости и напускной дисциплинированности, ежеминутно обращался ко мне, вытягиваясь и отчеканивая: «г-н полковник, позвольте закурить, г-н полковник, прикажите купить билеты» и т. д.
Я не мог удержаться от смеха, при виде вытягивавшейся его фигуры, чересчур это выходило комично и никак не гармонировало с его видом. Кстати сказать, моим первым движением было наскоро привести себя в порядок и освободиться от ужасного моего плаща, что я и сделал, сняв его и оставив на вокзале.
Публики на станции толпилось много, однако бестолковой суеты, как у большевиков, не было, поддерживался все-таки видимый порядок. Но в одном было несомненное сходство: как у большевиков, так и здесь, все стены вокзала пестрели распоряжениями Донского Правительства, воззваниями Добровольческой организации и многочисленными призывами о записи в партизанские отряды. Не могу не сказать, что часть из последних, писанная, вероятно, наспех, отдавала несколько вычурностью слога, а иногда, кроме того, были проникнуты некоторой долей самовосхваления. По стилю и изложению это напоминало скорее конкуренцию коммерческих предприятий, расхваливающих свой товар, чем серьезное обращение к чувству долга. Весьма характерны были и названия отрядов, вроде: «Белый дьявол», «Сотня бессмертных», «Волк» и другие. Я тщетно искал делового, сухого, строгого приказа офицерам, а не воззвания и, к сожалению, его не нашел. Мои спутники, обойдя стены и с интересом прочитав все плакаты, сейчас же завели разговор на тему – куда лучше поступить.
Один стоял за Добровольческую организацию, восхваляя ее доблесть и героизм и проникнутый большим уважением к ее вождям – генералам Алексееву и Корнилову, другой же – за Донскую армию, глубоко уверенный, что только казаки, сохранившие местами и до сих пор дисциплину, а на фронте на деле доказавшие свою преданность Родине и верность присяге, наведением порядка среди «товарищей» смогут дать отпор большевизму, сплотившись вокруг своего популярного и всем известного героя – генерала Каледина. После долгого и горячего спора, грозившего подчас перейти в ссору, капитан выбрал Донскую армию, а Сережа – Добровольческую.
Гораздо сложнее оказалось решить второе, а именно, в какой отряд или часть. Здесь выбор был еще труднее.
Я умышленно не вмешивался в их спор и только внимательно слушал их рассуждения. Не прийдя ни к какому определенному решению, они, в конечном результате, согласились на том, что надо еще «осмотреться», «ориентироваться», «разобраться в обстановке» и только после этого сделать окончательный выбор.
Спор между моими коллегами и конечное их решение навели меня на некоторые размышления. Если, думал я, у капитана и Сережи, «подумать» и «разобраться в обстановке» займет не более одного-двух дней, то поступят ли так другие? Не явится ли для малодушных такая свобода выбора без ограничения времени законным предлогом оттягивать свое зачисление в ряды армии и, в случае нужды, свое бездействие оправдывать заявлением, что вопрос, куда поступить, еще не решен окончательно. Или еще хуже: в одном месте утверждать, что поступает туда-то, а в последнем называть первое. Позднее я убедился, что временами так и было. Кроме того, мне неоднократно пришлось слышать, как честные и высокопорядочные офицеры сетовали, говоря, что такой способ вербовки только развращает нерешительных, укрывает шкурников и способствует всяким авантюрам.
По их мнению, прежде всего, следовало иметь одну организацию, или армию, и вместо принципа «добровольчество» надо было выставить принцип «обязательство», столь понятный и близкий не только военнослужащим, но и каждому гражданину, любящему свою Родину. При этих условиях в каждом пункте существовало бы одно бюро явки или записи, каковое не занималось бы зазыванием военнообязанных, а каждый сам лично, под страхом действительной ответственности, в известный срок должен был туда явиться для получения назначения в зависимости от чина, специальности и годности к службе.
Надо было силой заставить край дать людей для борьбы с большевиками и считать, что защищать Родину обязан всякий, а если кто и уклоняется, того должно принуждать к этому, не стесняясь средствами.
Отсутствие приказа о принудительной мобилизации имело следствием уклонение от службы огромного количества офицеров, а особенно неказачьих, проживавших в Новочеркасске и Ростове и опасавшихся добровольно поступить в отряды по тем только мотивам, что при наличии приказа об их мобилизации, они в случае, если победа останется за большевиками, легко смогли бы оправдать свое участие в противобольшевистском движении, сославшись на это распоряжение. Были случаи и с казаками, когда станицы готовы были мобилизоваться и только ждали приказа из Новочеркасска, но такового не было, и мобилизация не осуществлялась.
У ген. Каледина одно время была подобная мысль, и он намеревался даже посылать карательные экспедиции для вразумления станиц, воспринявших большевизм и для проведения принудительной мобилизации, но, к сожалению, своего замысла он не осуществил, не поддержанный своим правительством.
Около 2 часов дня из Ростова пришел поезд, шедший на Новочеркасск. Мы взяли билеты III класса, но сели во второй, используя старые офицерские привилегии. На всякий случай, я приготовил свое офицерское свидетельство, бывшее при мне и предусмотрительно зашитое в рукав бекеши. Эта предосторожность оказалась кстати. Подошедший контролер-офицер в сопровождении конвоя, в вежливой форме потребовал от нас удостоверений, что мы офицеры. Показав свое, я попросил его на слово поверить мне, что мои спутники тоже офицеры, и если они так одеты, то лишь потому, что мы только что вырвались от большевиков. Офицер отнесся к нам с большим участием и вполне удовлетворился моим заявлением.
Не могу не вспомнить здесь одну смешную деталь: тулуп Сережи издавал такое страшное зловоние, что вся публика, особенно дамы, видимо, негодовали, не зная, как избавиться от его присутствия. Мы же вначале не понимали, почему публика нас сторонится и избегает, как прокаженных. Один за другим, наши соседи вставали и удалялись в конец вагона, где оставались стоять, временами бросая в нашу сторону недружелюбные взгляды и возмущенно обмениваясь словами между собою по нашему адресу. Наконец, мы догадались, в чем дело, и Сережа вышел на площадку, где и оставался все время до прихода поезда в Новочеркасск.
Было 3 часа дня 23 января, когда мы достигли Новочеркасска. Сгорая от нетерпения скорее войти в курс событий, а также помыться, переодеться и принять мало-мальски приличный вид, мы, протиснувшись через пеструю толпу, заполнявшую столь хорошо мне знакомый Новочеркасский вокзал, наняли извозчика и поехали на Барочную улицу в партизанское общежитие.
Еще в поезде нас предупредили, что в городе острый жилищный кризис, все переполнено, в гостиницах мест нет и единственно, где мы можем найти кровать, – общежитие.
Часть вторая
Последние дни г. Новочеркасска
В партизанском общежитии. Настроение молодежи. Офицерский пессимизм. Штаб Походного Атамана. Работа штаба. Мое назначение в штаб. Партизанские отряды. Новочеркасский обыватель. Объединенное Донское Правительство (Паритет). Одиночество Атамана Каледина. Взаимоотношения Донского Командования с Добровольческой армией (Триумвират). Совещание 26 января 1918 года. Самоубийство ген. Каледина. Отзывы о нем современников. Донской Атаман ген. Назаров. Походный Атаман ген. П. X. Попов. Нервная и малопродуктивная работа штаба Походного Атамана. Войсковой Круг 4-го созыва. Временный перелом в настроении казачества станиц, ближайших к г. Новочеркасску. Прибытие в Новочеркасск 6-го Донского казачьего полка. Уход Добровольческой армии из Ростова. Решение сдать г. Новочеркасск большевикам. День 12 февраля 1918 года в Новочеркасске. Растерянность штаба Походного Атамана. Бегство из города. Мои попытки выбраться из города в станицу Старочеркасскую. Маскарад. Въезд в Новочеркасск революционных казачьих частей Голубова. Арест Голубовым Донского Атамана и председателя Войскового Круга Е. Волошинова. Разгон Круга. Подарок большевикам Донским командованием золотого запаса.
Начинало смеркаться, когда мы[10] приехали в партизанское общежитие и через коменданта Войск. старшину К. получили разрешение остаться в нем. Нам отвели кровати и зачислили на довольствие.
Надо заметить, что при вступлении сюда нам не было поставлено условия необходимости зачисления в какой-либо отряд, а позже мы узнали, что часть из находившихся уже давно живут здесь, никем не тревожимые и не помышляя о поступлении в партизанские части.
Подавляющее большинство наполнявших общежитие составляла безусая молодежь: кадеты, гимназисты, юнкера и студенты. Некоторые были уроженцы Донской области, другие бежали сюда со всех концов России, после долгих скитаний по лесам и глухим проселкам, воодушевляемые одним чувством – горячей любовью к Родине.
Совместная жизнь, примерно одинаковый возраст, одинаковый и юношеский порыв и в равной степени воинственный задор сроднили их всех, составив одну крепкую и дружную семью.
Интересно то, что молодежь в обстановке разбиралась слабо, события расценивала наивно, чисто по-детски, но наряду с этим готова была каждую минуту отдать за Родину самое главное – жизнь, и с таким неподдельным увлечением и удалью, чему мог только позавидовать всякий и в более зрелом возрасте. Комната-спальня, похожая скорей на коридор с довольно неопрятными стенами, была сплошь заставлена бесконечно длинными рядами коек. Здесь в хаотическом беспорядке валялись подушки, шинели, одеяла, сапоги, подсумки, ящики с патронами, винтовки, книги и бутылки. Среди партизан царило оживление. Разбившись на малые группы, каждый из них чем-то занимался. Одни разбирали и чистили винтовки, другие возились около стоящего пулемета, с любопытством рассматривая его и, вероятно, видя впервые, третьи – прилаживали подсумки и наполняли их патронами, или примеряли длинные и неуклюже сидевшие на них шинели, четвертым – офицер объяснял употребление прицела, некоторые, сбившись в кучу, затаив дыхание с горящими глазами, с завистью слушали, не пропуская ни одного слова, рассказы о боях уже «бывалого» партизана, наибольшая часть ремонтировала, как могла, свое обмундирование, пришивая пуговицы или неумело стараясь сделать заплаты на довольно уже поношенном одеянии и, наконец, только немногие, лежа на кроватях, углубились в чтение, ничем не интересуясь и не обращая внимания на окружающую обстановку.
Ежеминутно раздавались меткие замечания, вызывавшие взрыв смеха, слышались шутки, перебивая друг друга весело звучали молодые голоса, своей беззаботностью невольно заражая и все окружающее.
Заняв наши кровати и получив по смене белья, мы направились в городскую баню, дабы радикально отделаться от наших неприятных спутников, в огромном количестве приставших к нам в дороге. По пути зашли в парикмахерскую, где, оставив наши бороды, приняли свой обычный вид.
Вернулись в общежитие поздно, когда уже многие спали и едва успели захватить остатки ужина.
Предвкушая удовольствие впервые за месяц спокойно растянуться на кровати, мы наскоро поели и, забыв недавние тревоги и огорчения, через несколько минут уже спали крепким и безмятежным сном. К моему стыду, проснулся я очень поздно. Кругом опять стоял галдеж, словно все спешили наверстать время, потерянное за время сна.
Я торопился в штаб, намереваясь в тот же день представиться Атаману и вкратце доложить ему свои путевые впечатления. Вместе с тем хотелось, как можно скорее узнать новости, расспросить обо всем и безотлагательно приступить к работе, по которой я уже изрядно стосковался.
Улицы города, паче ожидания, были весьма оживлены. На Платовском проспекте, среди прохожих, я встретил много знакомых, своих сослуживцев и однокашников по Донскому корпусу. Некоторых я не видел долгие годы. С одними из них меня связывали узы еще детской многолетней дружбы, с другими годы училища, были и просто знакомые по Петрограду или по войне. Как обычно, в таких случаях, взаимно сыпались общепринятые вопросы: Давно ли здесь? Откуда? Когда? Как живешь? Что делаете? Где служите? Куда записался? Где и как устроился? Какие планы? Видел ли того-то? Был ли там-то? и т. д.
Мое заявление, что я только что приехал в Новочеркасск, вырвавшись из Советской России, вызывало у них удивление и понятное любопытство. Многие из них наспех характеризовали мне положение, ориентировали в обстановке, давали советы и указания и делали свои предсказания на будущее. Вскоре благодаря этим информациям, я мог считать себя достаточно посвященным в курс событий и новочеркасской жизни. Но меня поразило одно характерное общее, проходившее у всех красной нитью: не было веры в успех дела, чувствовалась чрезмерная моральная подавленность, проскальзывала разочарованность в том, что все средства уже использованы, все испробовано и, словно сговорившись, многие из них бросали фразы, граничившие с отчаянием: «Ну попал ты в пекло», «Мы только мечтаем отсюда улизнуть, а ты сюда приехал», «не вовремя прибыли», «не поздравляю вас с приездом», «посоветуйте, как легче пробраться в Москву и как надо нарядиться, чтобы не быть узнанным», «здесь всему скоро конец», «один в поле не воин, а казаки воевать не хотят», «ни Донской, ни Добровольческой армии нет, все это лишь громкие названия». «Надрываясь из последних сил, кое-как, молодежь удерживает большевиков, но никакой уверенности, что эти господа завтра не будут здесь хозяйничать, конечно, у нас нет», «казаки заразились нейтралитетом, а часть сделалась красными и вместе с большевиками наступает на Новочеркасск», «лучше не дожидаться конца и заранее выскользнуть из этого гнезда, иначе попадешь на большевистскую жаровню» и т. п. все в том же духе.
Вот какими мрачными штрихами рисовали мне обстановку, сваливая главную вину за все на штаб, Атамана и Правительство, обвиняя их в бездействии, нерешительности и неумелом использовании всех средств для действительного отпора противнику.
Не скрою, что на меня, как нового человека, эти разговоры, дышавшие безнадежностью, подействовали угнетающе, и было трудно, после всего слышанного, не поддаться грустным размышлениям. Значит, думал я, миновав благополучно большевиков, я попал здесь еще в более сложные и запутанные обстоятельства.
Но особенно сильно меня поразил тот резкий контраст настроений здесь и в общежитии: там – молодежь, глубокая вера, ни тени робости или сомнения, радужные надежды на будущее и полная уверенность в конечный успех; здесь же – старшее поколение с парализованной уже волей, охваченное черным пессимизмом отчаяния и крепким убеждением, что борьба с большевиками обречена на неудачу.
Наблюдая настроения в общежитии, я убеждался, что идеологические порывы вели молодежь к самопожертвованию и что боевая тактика большевизма, сопровождаемая всюду небывалыми жестокостями, вызвала горячий протест, прежде всего, со стороны молодежи, поколение же более зрелое, остановилось, как бы на распутье…
Под впечатлением этих мыслей я достиг штаба.
Грязные и темные коридоры некогда бывшей семинарии, а теперь штаба Походного Атамана ген. Назарова и войскового штаба, были полны довольно пестрой публикой. Преобладало офицерство разных родов войск, чинов и возрастов. Судя по их озабоченным лицам, каждого привело в штаб какое-либо дело. Все суетливо толпились, любопытно озираясь кругом, читали развешенные здесь многочисленные распоряжения штаба, ловили дежурного офицера, обращались один к другому со всевозможными вопросами, стараясь получить информацию или нужную справку. Одни, видимо, явились по вызову, другие ожидали назначения, третьи наводили справки, четвертые «разнюхивали» положение на фронте и, думается, последняя категория была самая многочисленная. В коридорах и на лестницах, представлявших сплошной муравейник ежеминутно спускавшихся и поднимавшихся людей, стоял сплошной гул от приветствий, восклицаний и громких разговоров. Непрестанно хлопали двери, и из них с деловым видом и папками бумаг выбегали молодые, элегантно одетые офицеры, бряцали шпорами, торопливо проталкивались сквозь толпу посетителей, старательно избегая назойливых расспросов, исчезали в соседних дверях и через короткий срок появлялись снова.
Первое впечатление создавалось, как будто благоприятное, и можно было думать, что передо мной большой и хорошо налаженный механизм делового штаба. Но эта деловитость была лишь кажущаяся. Добиться нужных информаций или решить требуемый вопрос при царившей внутри сутолоке оказалось делом довольно сложным. Я начинал уже терять терпение, пока случайно не натолкнулся в коридоре на своих знакомых, обещавших оказать мне всяческое содействие. Однако и их интервенция помогла мало. Представиться начальнику штаба полковнику Сидорину[11] мне не удалось. По словам адъютанта, у него непрерывно шли важные заседания, и он никого не принимал. Потолкавшись здесь добрых два часа и достаточно ознакомившись с положением на фронте и порядком в штабе, я побрел в атаманский дворец. Но и здесь меня ждала неудача: у Атамана ген. Каледина приема не было.
Чтобы как-нибудь использовать свободное время, я решил заняться квартирным вопросом. После настойчивых поисков, в конце концов, мне удалось найти в Московской гостинице номер, случайно оказавшийся свободным. В этот же день я переехал в гостиницу, оставив Сережу и капитана в общежитии.
Следующий день я почти целиком провел в штабе, но также безуспешно, и только 26-го января мне удалось представиться полк. Сидорину. Аудиенция была непродолжительна. Мне было сказано: «хорошо, подождите, если куда-нибудь будет нужно, то зачислим, а пока будете на учете 1-му генерал-квартирмейстера».
Это была моя первая встреча с полк. Сидориным, и, признаюсь, она не произвела на меня благоприятного впечатления. Быть может, имела значение и та отрицательная характеристика, которую я слышал о нем еще раньше, как о человеке не особенно талантливом, без достаточного опыта и авторитета, чрезвычайно склонного к спиртному и наряду с этим с большой долей самомнения и особого умения использовать обстоятельства в личных целях и выгодах. Была подозрительна и его темная деятельность в дни Корниловского выступления, о чем упорно ходили нелестные для него слухи. «Один из никудышных говорливого и неудачного окружения Донского Атамана» – так характеризовал полк. Сидорина один мой друг, давно его знавший. Вскоре я имел возможность лично в этом убедиться, а примерно через два года названный полковник, в то время уже генерал, кончил свою военную карьеру, будучи в Крыму предан суду Главнокомандующим Русской Армией.
Согласно указаниям начальника штаба, я представился 1-му генерал-квартирмейстеру полк. Кирьянову и 2-му подп. П. И тот, и другой, узнав о моем разговоре с полк. Сидориным, очень удивились его ответу. Они не скрыли, что у них огромная нужда в офицерах генерального штаба, и потому обещали мое назначение сдвинуть с мертвой точки, рекомендуя мне зайти в штаб еще и сегодня вечером. Свое обещание они сдержали, и 27-го января я был назначен начальником службы связи и одновременно начальником общего отделения штаба Походного Атамана. Приступив к работе, я начал знакомиться с тем, что было уже сделано, и что можно было еще сделать.
Оказалось, что чрезвычайно важный отдел связи, в сущности, не существовал. Городской телеграф и телефон, номинально подчиненные штабу, фактически работали самостоятельно. Сотрудничество штаба с телеграфом выражалось в том, что на городской станции телеграфа сидело поочередно по одному офицеру для связи. В здание же штаба находилось несколько аппаратов Морзе, да один Юза, редко когда работавший и вечно регулируемый, ибо временное его, по мере надобности, включение в линию происходило не непосредственно, а через городскую станцию. С боевыми участками признавалось достаточным иметь лишь старые аппараты Морзе, пригодные скорее для музея, чем для ответственной работы. А в это время городская станция была полна разнообразными, более усовершенствованными, телеграфными аппаратами.
Еще хуже обстояло дело с телефонами. Пользовались исключительно городской телефонной станцией, благодаря чему все служебные разговоры становились достоянием общества, а одновременно и большевиков, наводнявших город.
В самом штабе работа точно распределена не была. Отделы были необычайно многолюдны, в полном несоответствии с наличным количеством бойцов и, как всегда при этом бывает, давали минимум полезной работы: каждый рассчитывал на соседа. Определенно никто не знал круга своей деятельности. Во многом сказывалась полная импровизация. Малоопытный в административных вопросах начальник штаба, видимо, не представлял себе ясно функции своего штаба, не умел правильно наладить и целесообразно использовать штабной механизм, вследствие чего не будет преувеличением сказать, что во всем царил изрядный хаос и постепенно накоплялась масса нерешенных дел.
Фактически на равных основаниях существовало два штаба: один Походного Атамана, так сказать, боевой и другой – во главе с полк. генерального штаба А. Бабкиным[12], – войсковой, со старыми своими функциями. Из-за невозможности разграничить точно круг ведения одного от другого постоянно происходили шероховатости и трения. В результате – значительная часть дорогого времени терялась на то, чтобы разобраться – какого штаба касается затронутый вопрос. К этому, конечно, прибавлялось обычное в таких случаях явление – антагонизм между этими учреждениями и желание каждого, придравшись к чему-либо, спихнуть с себя работу, передав ее в другой штаб. Такую бумагу, как телеграмму или донесение, касающееся боевых столкновений, легко было определить, что она должна идти в штаб Походного атамана, в частности, оперативное отделение. Но гораздо больше было вопросов, каковые, по существу, могли быть отнесены и к одному, и к другому штабу, иначе говоря, частично затрагивали оба эти учреждения. В таких случаях начиналось бумажное творчество. Ни один из штабов не желал брать исполнения целиком на себя, предпочитая вместо этого отписываться и изощряться в виртуозности канцелярского языка. И вот вопрос, требующий нередко срочного исполнения, попав в штаб Походного Атамана, одним из начальников отделений переправляется в Войсковой штаб, причем, конечно, номеруется, заносится в исходящий журнал, запечатывается и передается для отправки, иногда ошибочно на почту (хотя оба штаба были в одном и том же здании), чтобы через день-два вернуться обратно в то же здание. В Войсковом штабе какой-нибудь досужий начальник отделения, усмотрев, что это касается штаба Походного Атамана, кладет резолюцию: «в штаб Походного Атамана по принадлежности», проделывается опять длинная процедура и через несколько дней бумага снова у нас. Тогда, отстаивая престиж своего учреждения, а главное – самолюбие одного из начальников отделений, спешили сделать доклад начальнику штаба, естественно, в такой форме, что-де это – не наше дело. Последний, по недостатку времени или не разобравшись, как нужно, подписывает готовый уже ответ, и все опять едет по старому пути, чтобы через некоторый промежуток времени вернуться назад с новой резолюцией начальника Войскового штаба. Все очень довольны, что дело перешло в «высшие сферы», и каждый уверен, что начальник за него постоит и в обиду не даст. Когда же, наконец, после длительной бесцельной переписки, волнений и ненужных докладов, сопряженных с огромной потерей времени, приходили к какому-либо решению, то оказывалось, что обстановка настолько уже изменилась, что вопрос отпал сам собою.