Планета Навь

На нём была штатская одежда, не слишком удачно подобранная. Стройный красавец Энлиль с его благородной головой выглядел в мешковатом костюме таким мужественным, что жалость начинала проникать в кровь и отравлять насильственно созданное равновесие.

Им всем было худо. Ради чего, скажите, надо было устраивать эту лютую игру в справедливость? Называть это лицемерным словечком Свидание? Ибо так это фигурировало в письме, адресованном Антее. Пусть мальчик, было сказано там, повидается с родными. Ради чего нужно было подвергать Энлиля этому последнему позору? Заставить смотреть на этот позор горячо любящих его родных и близких?

Дома столько было сказано и выкрикнуто на эту тему, так часто обрывались бессмысленные слова отчаяния, что сейчас опустошённость держала их под наркотиком.

Энлиль – самый чистый и добрый в семье. Эри однажды после всех воплей сказала:

– Он не самый хороший. Он – единственный хороший из детей.

(Эти слова были обращены к одному из друзей семьи – парню со строительства. Его задумчивые глаза, всегда подтенённые усталостью, в тот вечер почернели, как у гигантской летучей мыши. Это было бы даже забавно – подумала Иштар, ведь он весьма пригожий, – но забавы не ощутила.)

Детей Эри в эти дни перестала замечать.

Интересно, что Антея, которая, как все знали, сильнее всех любила Нин, сейчас промолчала.

И дети – Нин, Иштар и оп-па! Энки – опустили головы. Им нечего было сказать. Они понимали, что эти слова не горем продиктованы – рыжая Эри достаточно расчётлива, чтобы удержать в себе любые эмоции. Это слова правды, выпущенные в нужный, единственно возможный момент. Если случится непоправимое – дети должны упомнить эти неумолимые слова.

Зачем Ану понадобилась эта сцена с отчётливым привкусом изуверства, было, конечно, ясно. Насилие в его крови. Жестокость в его генах записана, как на виниловой пластинке из священной фонотеки Храма.

Хотел ли он напомнить о своей абсолютной власти, показать Нибиру, что его целеустремлённость после войны и репрессий никуда не делась? Быть может, просто сказалась обыкновенная мстительность – Энлиль всегда противостоял ему в вопросах чести, тем напоминая отцу, что чести у того – нет. Младший сын, его избранник, любимый всеми, трогательный поборник основного закона и нравственных приоритетов… случайно ли в эти дни на Родине в некоторых газетах всплыли материалы о том, что Энлиль руководил операцией подавления мятежей на Севере? о его роли в нарушении прав нибирийцев в далёкой колонии?

Или отец просто намеревался припугнуть сына, научить его своему беспримерному цинизму?

Семье было известно, как вёл себя Энлиль во время процесса. Он ни от чего не отказывался и ограничился одним словом. Полностью признал вину. Только так и мог себя вести он.

К сожалению, одним словом ему не удалось ограничиться, пришлось отвечать на вопросы. В присутствии своих подчинённых он разговаривал с гражданскими и военными следователями.

Процесс был закрытый, но вот кунштюк – получилась утечка.

…Раздался гром гимна, личная гвардия вошла и выстроилась по стенам, тесня испуганных зрителей. Энки смотрел отнюдь не на того, кто шествовал посреди.

В ту сторону, где смертельно испуганная мать девушки со смесью страха и торжества на окостеневшем от лжи лице, косилась на вышедшего гвардейской поступью вперёд и севшего в офисное кресло представителя Ану. «Сам», разумеется, на столь пикантном мероприятии присутствовать не мог. Он находился в одной из комнат замка. Но персона его заместителя, как считалось по ритуалу, являлась идентичной царской печати. Даже проводок в ухе так надежно спрятан, не говоря о малейшем чувстве, что под ничего не говорящим лицом «печати» – сама пустота величия.

Нин приходила в ярость при одном имени девушки. И её тем сильнее бесило то, что Энки никогда ни слова осуждения не произнес. Нин знала, что Антея и Эри тоже не испытывали ненависти по отношению к Сути. Она была воплощённая невинность. Глядя на неё, нельзя было испытывать дурные чувства. А Нин ещё как испытывала. У неё сжимались пальцы, ногти вдавливались в ладони.

Она с раздражением скосилась на Энки. Так и есть – смотрит на этих двух женщин, смутно надеясь. На что? На брата не смотрит. Когда всё это происходило – томительные месяцы ожидания вестей, вместо которых до них добирались обрывки тщательно отбираемой информации, – Энки всячески одобрял брата.

Ни словечка, помеченного фамильярностью, из его уст. Энлиль ведёт себя нормально, пару раз сказал он. Он утихомиривал сестру, но потом перестал. Обидно и то, что даже Иштар, которая, как задавака по определению, должна была бы негодовать и плеваться при одном упоминании «бедной барышни», почему-то отмалчивалась.

Злющая Нин подумала, а как бы Энки себя вёл, «запопав» в качестве главного действующего лица в эту гадюшную постановку? Нин поняла, что не знает. Скорее всего, он и из этого бездарного сценария сделал бы для себя роль, взяв режиссуру в собственные толстые сильные пальцы. Ну его…

Мамаша и адвокат с длинным галстуком, которым по клятвенному уверению Иштар, он мог бы обмотаться вместо всего без риска быть обвинённым в нарушении приличий, состряпали дельце и старались расслабиться. Государственный ужас оковал все без изъятия члены склочной дамы, но адвокат был подозрительно благодушен. Галстук не просматривался из-за конторки, когда он говорил, к разочарованию Иштар. Ей стало холодно, и она зашевелилась. Сзади её плечо ткнулось во что-то широкое и тёплое. Она повернула голову, пиджак инженера с оторванной пуговицей привёл её в опасное состояние истерического веселья.

Тогда это произошло. Да хвалят предки на небе, да хвалят Звёзды и Луны Господа нашего, Абу-Решита и Его священную Матерь.

Сути всё испортила. Ей было велено стоять рядом с матерью и адвокатом.

Иштар, сама себя пригласившая в первый ряд, в инфантильном намерении, чтобы если что, как-то поддержать братишку и с отвращением смотревшая на роскошную белую тёлку, слышала, как мамаша ей сказала: «Цыц.»

Ага, сказала себе Иштар.

Но то, что произошло, и многоопытная Дева Эриду предвидеть не могла.

Сути, с озёрами невыплаканными в объективно огромных глазах, перебила ровную и гадкую речь адвоката.

Она вырвалась из материнских рук. Полетела через разделяющее их пространство, и бросилась на грудь Энлиля, и закричала – голос у неё был, как у положительного мультипликационного персонажа, из тех, что поют финальную песню над поверженным врагом на радость детям Нибиру:

– Я люблю тебя! Не прощай меня! Мой дорогой мальчик!

Адвокат очнулся первым и попробовал лепетать насчёт зомбирования юных дев командорским обаянием, но, поглядев на красного с мокрым лбом Энлиля, обнявшего Сути и неловко отвернувшегося с этою драгоценной ношей от всех, умолк на полкуске какого-то жуткого уголовного термина.

Тишь! В зале ровно гудел соединённый с Мегамиром душегрей, который Энки называет Дед Дуй и ещё похуже.

Охрана не шевельнулась. Адвокат – ну, наконец – потрогал галстук.

– Будем считать это помолвкой. – Спокойно сказала Антея. – Дети, подойдите.

Представитель Ану, на которого никто не смотрел, молчал. Вдруг охрана сомкнулась вокруг него. Никто стука двери не слышал, да и никто не смотрел на дверь, а когда глянули – увидели, что в зале только семья и оставшиеся незапачканными в предательстве друзья.

Антея сняла с указательного и мизинца по кольцу и всучила Энлилю. На пухленьком пальчике Сути колечко Вестника село крепко, тонкому пальцу её сына кольцо Кишар пришлось впору.

Девушка ей нравилась. Если отобрать её у авантюристки мамаши. Впрочем, и та не так дурна, как может показаться. Антея уважала всех, кто знает, чего хочет.

Конечно, о родословной нет и речи, но не пора ли освежить генетическую информацию Ану?

Девушка изумительно красива – тут тебе и белые розы, и красные, и в глазах можно утонуть аж два раза… возможно, среди её безвестных предков затерялись наичистейшие Алан – уж очень кожа бела, а густые, как шерсть, волосы имеют тот почти неестественный золотой оттенок, который в сказках только встречается.

Иштар почувствовала, как начинает злиться на Сути и придумывает первое колкое словцо. Насчёт супербольших размеров свадебных платьев – сойдёт? Дева Эриду испытывала острое желание поделиться с кем-то и посоветоваться насчёт пупсика на капот. Ей захотелось кушать.

Она огляделась и сердито закусила уста. Все смотрели на Энлиля и Сути. Она отвернулась и стала толкаться к выходу. Тут она поняла, что одна пара глаз отнюдь не заинтригована лицезрением золотых любовников. Эта пара довольно привлекательных глаз смотрела на неё и была окружена лёгкими тенями вечной усталости.

Свадьба, сыгранная в родной Гостиной на Эриду, куда вернулись в состоянии страстной радости, была произведением искусства Иштар, превзошедшей себя по части воздержания от шуточек. Ни единого прокола. Если исключить тот момент, когда во время танца жениха и невесты Энки подтанцевал к ним вплотную и сладко присосавшись к пальчикам Сути, нежно вцепившимся в плечо Энлиля, сказал, заглядывая в её глаза:

– Помните, мистрис Ану, я всегда рядом.

От Ану пришла многословная телеграмма без сокращения предлогов, зачитанная измотанным после перелёта главным советником.

– Вот сейчас ты сказал?

Энки изобразил, как смотрит на часы, задрал до локтя куртку и рукав всмятку, близко поднёс голую руку к левому глазу.

– Через семь минут с учётом твоих переодеваний, которые так взволновали командора, я сказал.

Нин ещё попыхтела и замолчала. Они добрели до подножья Энки-инкубатора. Теперь здесь густейшая заросль, хоть брей. Нин подошла к свае, мощной и обомшелой, задрала голову.

– Кто в этом теремочке живёт. – Прозвучало вполне примирительно и разумно.

Орудуя в кустах и заодно ныряя в сараюшку со связкой старых ботинок на двери, Энки радостно отозвался:

– Один замечательный парень.

У свай росло древо. Смешно сказать, Нин в смятённых ещё мыслях спутала его с каменным столбом из тех первых, что в давние времена собрал сам Энки. Доброе и большое, как дом, оно вгрызлось в камень, лезло в окно, расселось ветвями на террасе, а здесь внизу изобразило лестницу. Нин его узнала.

Энки многозначительно пообещал:

– Покажу тебе… Если хочешь, конечно, потратить пару минут на самое яркое впечатление жизни.

Нин покорно согласилась потратить. Он немедленно опять исчез и появился за секунду до исчезновения – от него часто оставалось такое впечатление, от его передвижений. Он выдернул из-за спины какую-то коробку на палке. В коробке была дырка. Нин сообщила своему лицу выражение крайней заинтересованности. Энки помахал сооружением.

– Скворечник называется это.

– Да-а?

Энки сразу вскипел:

– Удивительные вы. Это домик для птицы. Чтобы птица жила. Местная, ты её не делала. Скворец. Полон домик птичьей душкой. Прилетает, селится, живёт… любовь, яйца и прочее. Вот я тебе покажу. Это ты участвуешь в истории…

И полез по дереву. Сразу скрылся в поросли, высунулась голова – нос и подбородок. Вихры запутались.

– Я тебя не очень вижу.

Энки со скворечником спустился на пару веток. Лазил он по веткам, как птица или те – новые, которых пока не видел Энлиль… Сверху полетели его кроссовки.

– Ой.

Рожа брата навесилась – поверишь тут в лешего. Если леший также красив, как Энки…

– Извини.

Нин вдумчиво посмотрела на пальцы его ног, впившиеся в горячую, как слои газет под обоями, кору.

– Ты осторожнее… – Начала и осеклась.

Энки слез. Он просто ходил по дереву, как по горизонтали, и сел на ветку, поддёргивая штаны.

– Вот. Кинь молоток. Вона. Не… вот. Ага.

Он вытащил из-за щеки страшный кривой и рыжий от ржи гвоздь, которым, наверное, скрепляли первый звездолёт. Нин ему сказала и пожалела – Энки захохотал с гвоздём в зубах.

– Верно. Я его распрямил.

Сказал вместе с гвоздём:

– Сичаз.

Раздались удары в зелени в ветвях. Лист упал. Нин подставила ладонь, поймала кружащуюся лодочку. Подняла глаза – скворечник стоял на ветке и в нём сразу появился смысл, доселе ускользавший от сестры. И дерево изменилось.

– Прилетит.

Энки показал порхание и вовремя вцепился под смех Нин в нужную ветку. Прирос к коре. Красные буроватые пряди густых волос, мягкие тона листьев, коричневая изваянная только из мышц рука – куртка повисла на ветке. Большие пальцы подогнуты под ветку, чуткие, как у музыканта, простите за такое кощунство.

Полез вниз. Нин взяла прутик, пощекотала его. Энки взвизгнул и сильно дрыгнул ногой.

– Помнишь То Дерево?

Энки переспросил, сначала объяснив, как он боится щекотки и что может случиться, если она продолжит.

– Ты ведь зонтик не взяла. Какое дерево, какое дерево?

– Я больше не буду. …На Нибиру в старом прежнем доме, в детстве.

– Не-а.

– Ну, как же, из-за тебя дерево срубили. Ты тогда был увлечён старым фильмом про того типа, которого воспитали древние хищники, и он лазил по деревьям, как они.

– Ну? – Энки приосанился на ветке.

– И ты ползал и прыгал и орал ещё таким голосом.

– Каким?

– Не могу, способностей нету.

Энки крикнул.

– Вот. – Она отняла ладони от ушей и восторженно кивнула. – И к нам приходил родственник, и он так хохотал. А мама боялась, что ты, того гляди, сверзишься, и приказала…

Энки махнул возле горла ребром ладони.

– Мама не в меня пошла. – Сказал он. – Но мама знала, кто будет единственным стоящим аннунаком в нашем семействе.

– Эри тебе говорила, что ты бессердечный.

– Кто бессердечен, так это не я. – Объявил Энки. – Помнишь крушение в тот день, когда дед арестовал любимого сына?

– Он не любимый сын, раз его арестовали.

– Возражение не по существу. Словом, помнишь… Неопознанный шатунок деранул с Эриду, как я удираю от твоего намерения перевоспитать меня. И по шатунку выпалили. Приказ, знаешь, кто отдал? Кто-то ведь его отдал?

Нин молчала, Энки преспокойно ждал, полулёжа на ветке. Ждал.

– А ты бы неплохо допрашивал аннунаков. Ты такой терпеливый.

– И этот кто-то не так уж наблюдателен. Плохо его в убойном отделе натренировали на опознавание сигналов.

– Каких таких?

– А джемперок. Я – как сказал, язык зажал. Джемперок-то его, командорский. Он тебе преподнёс, когда в поход ходили на болота.

Нин обдёрнула на себе, и впрямь, поношенный и на три размера больше мешок, который Энки почему-то норовил называть красивым словом.

Энки спустился и, толкнув Нин, не извинился. Она с грустью смотрела, как он страстно любуется своим скворечником или как его. И верно, прилетит нему в этот глупый домик птица, другая… совьют семью, и Энки будет лазить туда и щупать яйца, и дышать на птенцов. Вокруг Энки всегда жизнь… Он почесал локоть.

– Тут кто-то уже поселился. – Застенчиво сказал он и потёрся спиной о кору.

– Хорошо бы, у тебя кто-то вот здесь поселился.

– Всё-таки ты хочешь сказать, что я бессердечный. Воспитываешь… это хорошо. Значит, веришь в меня…

– Когда это я тебя воспитывала? …прекрати чесаться. …Кому ты нужен?

Энки пропыхтел:

– Вот именно, вот именно – никому. И тебе в первую очередь.

Быстро добавил:

– И обломки там имелись, а при обломках никого. Энлиль, несомненно, сколотил бы экспедицию, чтобы найти героя, ушедшего по бесплодной пустыне от его ищеек, но его самого замели… Оп-па.

Энлиль чинил Мегамир, войдя в него. Инженеру, болтающемуся от напряжения без толку, была видна только нога в сапоге, изредка выскакивал локоть в аккуратно подвёрнутом рукаве и в длинной перчатке из обыкновеннейшей резины. От синергии ничем не защитишься, проще отдаться её потоку как потоку снов – да минуют нас кошмары.

Пруд Мегамира, точь-в-точь поставленный боком настоящий пруд, с виду был в порядке, и только спец заметил бы по неритмично поблёскивающей поверхности, что изменения наводят на размышления. Поток сбился. Но почему?

Неладное заключалось в том, что Мегамир вроде продолжал работать – по идее он не должен ломаться. Синергия не подлежит разрушению ни одного типа. Иногда бывало, что он реагировал на странные вещи – то есть, странно, что он реагировал.

Окошко на север отразило печальное лицо инженера. Обычно оно всегда было одухотворено работой – он сам этого не знал. Командор что-то сказал. Инженер сразу вскинулся:

– Ты нашёл?

Изваяние командора – так он выглядел сквозь изнанку зеркала – глухо ответило.

– Не слышу, чёрт…

Инженер помотал рукой.

– Некая рябь… – Сказала голова командора (статуя проросла из стены). – Пустяки. Вроде неопознанного источника за Привалом.

– Ближе к нам или к Девушке?

– К нам, но сильно в стороне. Использовали отводной канал для синергии.

Инженер литературно выругался.

– Тогда понятно. Сейчас залезу, посмотрю. Кто ж, какая сволочь сделала отводку для чистой энергии? У нас и так её, голубушку, едва поймали.

– И привязали. Знаешь, на минуту мне показалось. – Сказал Энлиль, жестом отвергая попытку инженера снять с крючка ещё один костюм. – Будто это слежение…

– Что, прости?

Думузи замер со штанами в руке.

– Я не так выразился… повесь это, друг. Кто меня тут подстрахует? В целом, это выглядит, как… – он пощёлкал пальцами в перчатках, – цепь сигналов, которые идут во время переговоров.

– Но… какие тут к лешему могут быть переговоры? Или это чудища, которых выводит Нин, переговариваются?

Инженер нахмурил тонкие брови. Мысль отчётливо проступила на высоком челе.

– Зелье, что ль, попробовать?

– Это уж слишком. Ты, ученик чародея…

Улыбнулись друг другу. Командор быстро шагнул, ещё улыбаясь, в пруд. Сквозь дым вещества улыбка командора была жутковатой. Белые зубы и алые губы, и синие глаза и золотые волосы – все четыре цвета плавились.

– Тут чего-то… преграда? о нет, нет. …Нет!

Выскользнуло какое-то видение. Инженеру показалось в первое мгновение, что прямо из его головы. Он услышал:

– Держу, сейчас… Нет. – Тут инженер почувствовал, что командор нахмурился.

Остолбенел он там, что ли.

– Вы чего, комр?

В ответ прозвучало неприятное слово «Чертовщина». И с этим словом командор, потерявшийся в глубине зеркала, вынырнул, снова спрятался, оттуда молвил:

– Смотри. – Показал.

Инженер вгляделся: лучок зеленел в банке на подоконнике, пролетала птица, волна вздыбилась, всё смешивалось и становилось отчётливым посекундно.

– Белиберда, обычные послеоперационные глюки. – И осёк умные речи.

Прямо за фигурой комра в рабочем комбинезоне нарисовалось гигантское и совершенно отчётливое лицо Ану. Рот разевался, и зубы были видны подробно. Нос… нет, это нам снится.

Рот Ану говорил:

– Поотчётливей, я картинки не вижу. – Ему что-то сказал в ответ другой, почтительный голос. Потом тишина, изображение стало гаснуть и снова врасплох возникло, так что оба технаря – по обе стороны зеркала – вздрогнули, как непуганые доселе интеллигенты.

– Итак, вы имеете в виду, сир?..

– Конференция Ану. – Шепнул командор и притиснулся к стеклу, чтобы повторить погромче, но инженер сделал знак – нишкните, командор.

Чудацким образом Мегамир подцепил постороннюю заразу, передаваемую вполне материальным способом. Мы вышли на засекреченную волну, мелькнуло у инженера в умной голове. Как сегодня уже было, когда его же пальцы доковырялись в Мегамире до того, что открылся отнятый у братьев канал. Инженер хотел сделать вид, что не понял, но командор показал выражением лица – я тебе доверяю. Оба успели горько посмеяться над заставкой, сделанной шутниками из личной службы.

Штуки синергии, вещества, открывающего тайны, по сути своей правдивого, не изучены полностью.

Голова Ану говорила тем временем беззвучно. Прорезался голос, неторопливый голос власти. И научный голос ответил:

– Кожура на апельсине, как вы остроумно сказали, держится, но если в тыще ка-эм начать бурение или…

– Блямк. – Сказал Ану и угол его рта, попавший в волну, приподнялся. Раздался неторопливый смех.

– Спасибо, ваше величество. – Сказал научный голос. – Очень точно.

– То есть, если ему нечаянно помочь, – что было бы ужасно для наших друзей на островке, потерянном в тёмном рукаве Галактики…

Смех разноголосый, усиливаясь и отдаваясь на разные лады, напомнил им те звуки, которые иногда они слышали, проходя мимо мрачных заборов светлой Нин.

– Это заседание пусть останется только между нами, друзья мои, в нашей коллективной памяти.

Энлиль шевельнулся, чувствуя, что голова его бурлит от ярости и слишком долгого пребывания в потоке синергии. И тут глаз Ану повело, и зрачок уставился на Энлиля, как это бывает со старыми портретами.

Инженер что-то напропалую ткнул кулаком. Изображение погасло. Мегамир безмятежно вздохнул и успокоился. Энлиль выскочил, как заяц – кстати, очень мужественное животное: посиди в кустах, сохраняя выдержку, когда рядом ходят большие ноги с когтями.

Они молчали – что тут скажешь? Только и скажешь – «они молчали». Видели командора эти обитатели тьмы или нет?

– Видели или… – Озвучил первым ужасную мысль инженер.

Оба пребывали в обморочном состоянии, одном на двоих.

– Вот что. Надо подстраховаться.

– Что вы задумали, сир?

Энлиль вытирал высокий лоб перчаткой, и синергическое вещество на долю секунды призрачно застывало, прежде чем растаять. Духи местности выбрали бы командора королём привидений.

– Ты же умеешь, ну?

– Я многое умею, сир. – С подозрением ответил инженер. – Я даже сам не знаю всего, что я умею.

– Думузи, Думузи, – тихо сказал Энлиль, – ради того, что тебе дороже всего на Эриду…

– Нечестно, командор.

– Иногда и я бываю нечестным. Другого выхода нет.

Инженер, осуждающе глядя на него, выдернул из кармана отвёртку, подошёл к столику с документацией. Смахнув бумагу, перевернул его, открутил доску, вытащил из потайного ящика жестом контрабандиста маленькую бутылку. Подойдя к Мегамиру, плеснул в середину.

Сначала ничего не произошло и до тех пор не происходило, пока они не поняли, что смотрят в комнату, где повсюду навалены папки с гербами. Энлиль протянул руку в перчатке, сунул её в Мегамир, вошёл.

Инженер видел его стоящим в комнате. Энлиль быстро и опытно перебирал папки, поглядывая на дверь. Не глядя на инженера, поднял и показал ему папку. Тот подошёл ближе, шагнул внутрь, и, бегло глянув на дверь, прочёл:

– Ледовый щит. Доступ закрыт.

Энлиль сказал вполголоса:

– Не боись, у них сейчас обеденный перерыв.

– Как это у них всё запросто валяется? – Проворчал Думузи. – Как-то несерьёзно для серьёзного тоталитарного государства.

Энлиль, подробно, но, не рассусоливая, листал папку и рассеянно откликнулся:

– Да у них, помнится, и арестованные валяются вот также… пока они кофе пьют. Мне дал в морду один и ушёл кофе пить. – Он спохватился. – Ты только девочкам не говори.

Инженер помертвел. Энлиль ещё раз извинился и спокойно продолжал листать. Думузи стало невмоготу, особенно когда он услыхал какие-то шумы за дверью, и ему со страху показалось, что запахло кофием.

– Зелье кончается.

– Не дрейфь. – Не отрываясь, шепнул командор. Вскользь глянув, мило ему и застенчиво улыбнулся.

Когда командор вернул папку на место, зеркало уже начало твердеть.

– А если бы мы не успели? – Спросил командор, возвращая всё на место под тревожным взглядом Думузи. – Мы можем тут остаться? Теоретически?

– Проверим? – Прошипел бедный инженер и почти вытащил засмеявшегося друга из комнаты.

Ему даже померещилось, что дверь уже как в кошмаре начала отодвигаться и лапа с когтями показалась. Он заметил, глядя на бестревожную, как и положено по инструкции, пелену сгустившейся на ране мира синергии. Он сказал:

– Я думал, только сир Энки у нас мастак по части приключений…

И ввернул «лампочку». Энлиль таким тёплым взглядом простил ему ядрёное словцо, что у Думузи потеплело и на сердце. Руки только ещё были холодны…

Всё в порядке. Их не видели. Мегамир уже, в общем, работал. Всё затянулось, закрылось.

Командор деликатно удалился в подсобку снять костюм. Инженер опять и опять проверял пруд, не находя изъяна. Вызванный адресат ответил, и даже похвалил особенную ясность изображения.

– Мы его кой-чем протёрли. – Смело в духе Энки пошутил инженер.

И тут в углу мелькнул плавник акулий, и сердце чутко отозвалось, как и положено сердцу храброго аннунака, умеющему качать кровь. Отчётливо вспомнился метровый смеющийся рот, и стало ему печально.

Видели? Или не видели?

Тот же вопрос задавал себе уже, в какой неизвестно раз, командор. Он вышел приодетый и весь как настоящий командор.

– На всякий случай, слушай.– Небрежно сказал он. – Мне ничего не будет, если что.

Тут оба испытали приступ страха. Стыдно – но это так. Да, да – оба сильные великолепные аннунаки, уверенные в себе и в своём деле, и оба испугались этого смеющегося рта. Вот что, сказал бы сир Энки, тоталитарная система с аннунаками делает.