Планета Навь
Вагончик, качнувшись и поёрзав, угнездился в песочнице. Из него аннунак в форме вывел скованного за руки – того типа в корсарке, которого мельком видел редактор в лагере. Тряпку с головы его сняли, и длинными грязными волосами ласково поигрывал ветерок, поднятый посадкой. Только этот ветерок и был теперь милостив к утратившему права.
Из катерка выскочил и быстро пошёл к северу знакомый редактору силуэт. Редактор заслонил измученные глаза двумя пальцами. Свет лёг удачно.
Редактор узнал знакомый костюм и волосы прекрасного пепельного оттенка – густые и щедро вздымающиеся от пробора, они были безжалостно приглажены. Редактор подумал о нескольких прядях неопределённого «крэмового» цвета, оставшихся на его собственной макушке, и вздохнул.
Узкие очки, сильный подбородок – определённо редактор видел этого аннунака в святая святых во время решающего разговора относительно целей его полёта в колонию.
Тогда внушительная фигура со сложенными на груди руками в задравшихся рукавах виднелась у окна, как знак мужественности, вроде живой скульптуры, символизирующей определённые услуги Отечеству.
С редактором беседу личную имели такие, как он сам, обычные клерки, с удавшейся жизнью, и только пропуск на тесёмочке, который редактор видел у себя на втянутом из-за этого животе, напоминал ему, что он находится среди страшных нибирийцев в страшном месте.
Это тот у окна сказал тогда доброжелательно:
– Не удивляйтесь…
Сейчас редактор удивляться и не собирался, а попросту искренне обрадовался. Молодой аннунак внушал самые приятные чувства и ощущение надёжности одним своим присутствием.
– Агент! – Крикнул он. – Агент, подождите!
Но пепельноволосый мельком навёл на него свои очки и сделал движение – тороплюсь, не обессудьте.
– Что? Что? Что?
Нин выкрикивала глупое прыгающее слово, бегая по комнате для переговоров. Энки сидел на картах, смяв их, и губы его были бледные. От смуглого лица вновь отхлынула кровь.
– Братишка… – Процедил он и покачал головой. – Зачем я ему это сказал.
Нин остановилась.
– Что?
– Да так.
Пятнадцать минут быстротечного времени Эриду прошли с той минуты, как полковник увела командора. Невнятные объяснения из переговорки ничего не дали. Дед не смог, видите ли, подойти. Эри и Антею не удалось отыскать в столице и предместьях. Какой-то юный неизвестный голос из дежурки по связи со столичными организациями безопасности ввёл их в ещё большее смятение. Сказано было немного, а поняли Энки и Нин и разъярённый десятник и того меньше. Остальных выпихнули за дверь и аннунаки волновались повсюду.
– Везде брошена работа.
– Она и так брошена.
– Нет… забастовка прекращена. Они ждут информации. Комитет забастовщиков прервал переговоры с профсоюзом Нибиру вплоть до того момента, когда им объяснят недоразумение. Они решили, что командор… арестован из-за них.
– Испереживались. – Бормотал Энки. – Кулачки истёрли. Слёзы солёные, щиплет. Милые…
Наконец переговорка ожила, и ещё один неизвестный голос рассказал, что командор сир Ану задержан для гражданского суда по обвинению в домогательстве и растлении несовершеннолетней. Имя не названо.
Нин вся покрылась пятнами яростной крови Ану, побежавшей по жилам с ускоренной силой – миллионы лет власти и высокомерия даром для гуманных потомков не проходят.
– «Не названо»! Я сейчас назову.
– Ты…
– Куда! В медпункт! К несовершеннолетней. Я её сейчас так растлю, что от неё мало что останется. Негодяйка!
Энки схватил Нин за плечи довольно крепко, ожидая сопротивления, но сестра замерла, глядя в сторону.
– Вот и хорошо, – зашептал Энки, – посидим. Вот тут на картах. Не ходи. Нин, это не она. Это её мама, ты же знаешь.
Нин молча страдала.
– Какой позор. Бедный наш. За что? Такой чистый, такой добрый. В кои-то веки влюбился, и угораздило найти такую…
– Нин, всё обойдётся. И вовсе она не то, что ты сказала в сильных чувствах, что тебя почти извиняет.
– Ты сам в это не веришь. Этим сволочам стоит довраться… дорваться до…
(Осеклась. Ну, слава Абу-Решиту, стыд у потомков есть.)
– До чего? – С невесёлой улыбкой спросил он.
Без ответа.
– До нежного тела высшей расы, да? – С отрегулированным блеском в глазах и полукружием возле губ молвил брат. – Плебеи, верно? Жаждут крови царского сына?
– Я не это имела… Что за чепуха… я… Она сама его завлекала!
Энки твёрдо ответил:
– Ну, знаешь. Братан бы тебе спасибо за это не сказал.
И ухмыльнулся уже грубо.
Нин хотела схватить его за плечо, а другой рукой стереть ухмылку с губ, но стояла неподвижно.
– Это неприлично, Нин, говорить про мужчину такое. «Завлекала». Что за бред? И пусть Энлиль сам отвечает, знаешь.
– Грудастая негодяйка.
Неосторожно было сказано, потому что Энки, хотя и вовремя спохватился, невольно доказал теорию автоматической визуализации. Нин вспыхнула от ярости и собственной несдержанности. Куда девалась закрытая школа и драгоценные правила!
– Я пойду и поговорю с ней. Обещаю, что я буду аккуратна в словах.
– Не вздумай. Тем более, что она давно уже, конечно, в объятиях службы безопасности летит на станцию.
Нин схватилась за ниточку и сказала совершенную нелепость:
– А Лана, она не может что-нибудь сделать?
Энки слегка повеселел. Нин с какой-то восхищённой досадой подумала, что только Энки о «бывших страницах своей жизни» говорит с радостью и любовью.
– Я не позволю тебе пугать мать моего сына. – Сказал он, улыбаясь. – Тем более – мною.
Нин согласилась – Лана терпеть не может всё «государственное» и категорически не желает иметь ничего общего с Энки. Несколько месяцев работы на целине и жгучий шестинедельный брак с куратором территорий оказались вполне достаточными, чтобы удовлетворить девическую потребность в романтике. Работа на станции её вполне устраивает, и она подумывает вернуться на Родину.
У Нин вырвалось:
– И почему… вы ведь с Ланой тогда, и она не… даже представить невозможно… чтобы она про тебя…
Она вовремя осеклась. Энки смотрел на неё с победительной улыбкой.
– А Лана была тоже …несовершеннолетней. – Еле сказала, заливаясь краской, Нин.
Энки молчал.
В этот момент проснулся Мегамир, но они решили, что он неисправен. Пруд его был тёмен и молчалив, блуждали по скатерти пруда блики и очертания. Энки сунул руку внутрь, но тотчас понял, что просто они в затенённой комнате.
Их окружила полутьма, так было сфокусировано изображение. И только сами они были окружены светом, на лицах брата и сестры остался домашний свет Эриду.
Он выдернул руку и, нахмурившись, спросил Нин взглядом – это что ещё?
Третий неизвестный голос кого-то у стены обратился к ним и сделал официальное сообщение «для членов семьи».
Тем не менее, толку от сообщения было чуть: всё им повторили, что они слышали раньше. За исключением того, что неизвестный у стены употребил слово «экстрадиция».
Нин мысленно застонала от унижения – как будто речь шла о маньяке или крёстном отце. Энки только усмехнулся без выражения, но она видела, что ему очень больно. Себе она не позволила даже бровью двинуть, прекрасно понимая, что связь налажена из той самой службы безопасности, которую называли личной службой Ану.
Нин было мучительно стыдно, что им с братом приходится волей-неволей терпеть затемнённую комнату и анонимность информатора, в то время, как они – тараканы на свету.
Нин вздёрнула подбородок и надменно смотрела прямо на тень у стены.
Энки не озаботился своим выражением лица, он сжал кулак правой руки и методично вколачивал его в ладонь левой. Нин заметила, что повязка над локтем пропиталась кровью. Это показалось ей символичным и страшным. Она то и дело скашивалась на мерно ударяющий кулак Энки.
Внезапно тень умолкла. Воздух онемел. Тень, очевидно, ждала вопросов или ещё чего-то, но брат и сестра арестованного молчали. Только кулак Энки вбивал в ладонь неподатливый кривой гвоздь.
Так змеилось хвостатое молчание. Тень кашлянула – или им показалось? И уже откровенно накручивала минуты, вытягивая остатки чувства достоинства и обрывки истрёпанных нервов.
Эта игра в молчанку никогда не забудется, сказала себе Нин. Сколько буду жить, буду помнить, как мы ждали, мучаясь мыслями об Энлиле. Как мне было страшно. И свет в нашей переговорке, которым нас словно поймали. Она балансировала на грани истерики, но по-прежнему высокомерно и спокойно смотрела в тёмную пустоту.
Энки, которому подобала скандальная выходка, также стерёг удушливую паузу.
– Агент!
И он осёкся. Слабый голос его растаял в пустыне.
Пепельноволосый одним пыхом обернулся, и – редактор мог поклясться, несмотря на адское освещение, – неуверенно остановился. Это было нелепо. Неуверенность никак не соотносилась с пепельноволосым.
Но это могло показаться. Здесь вообще всё происходит так быстро, так быстро… Редактор взял клятву обратно с удовольствием. Пепельноволосый был приятен ему, как образ властной молодости.
Солнце, – или как его величают по-тутошнему, – закрасилось шальным облачком. Редактор, пытаясь привыкнуть к внезапно павшей на глаза тени, краем мысли уловил, что пепельноволосый опускает какую-то штуку и прячет её за лацкан. Редактор отчаянно сощурился.
Легчайший туман овеял пространство, расходясь почти правильным кругом метров пятидесяти в радиусе.
Редактор, как в полусне, смотрел…
Аннунак из вагончика подвёл арестованного к пепельноволосому, и тот кивнул. Ужасно грубо взял скованного за браслеты за спиной и тряхнул, как куклу, так что длинные волосы арестованного закрыли лицо. Редактор благоговейно передёрнулся.
Пепельноволосый о чём-то переговорил с аннунаком, держа страшной рукой арестованного за наручники. Аннунак, выслушав, пошёл и, садясь в вагончик, высунулся снова. Редактору показалось, что аннунак в лёгком сомнении. Аннунак крикнул несколько слов.
До редактора донеслось что-то вроде:
– По инструкции обязан…
И что-то насчёт того, что он должен увидеть, как преступник взлетит.
– Да бросьте, – звучно ответил пепельноволосый. – Я-то лучше знаю. Поверьте, я знаю….
Тут слышимость ухудшилась, потому что сознание редактора как будто заволокло чем-то, хотя облачко уже смылось.
– … эти проволочки… не парьтесь, милый.
Аннунак успокоенно кивнул, залез на водительское место, и вагончик уехал. Редактор проводил его сонными глазами. Дальше он видел такой сон:
Пепельноволосый вдруг упал, как подкошенный. Преступник в корсарке побежал к катерку, уже без браслетов. Пепельноволосый поднял оружие и выстрелил…
Интересно, улыбаясь, подумал редактор. Как интересно.
Р-раз!
Он попытался стряхнуть наваливающееся на него забытьё.
Агент ещё выстрелил. Два!
Уйдёт ведь, сказал в редакторе сознательный незасыпающий гражданин. Уйдёт преступник-то.
И верно. Как в песок глядел, угадал редактор, хоть и пребывал в состоянии престранном. Третий выстрел попал куда-то в нежное место мозга редактора. Стало хорошо.
Катерок заюлил на песке. И, закручиваясь на взлёте, винтом ушёл в воздух.
Покачался, полетел.
Если бы один раз… сказал себе редактор и заснул.
Один раз. И он проснулся. Его звал властный голос.
Пепельноволосый стоял над ним на одном колене и звал редактора, вытаскивая из мира, где не было власти.
Редактор неуверенно встряхнул головой – он спал стоя, оказывается.
Теперь он увидел, что пепельноволосый полулежит на песке чуть дальше и зовёт на помощь.
Редактор, тряся головой, будто в уши попал песок, приблизился.
Атлет, лёжа и опираясь на локоть, как на подножие памятника, совершенно спокойно сказал:
– Вы видели… он сбил меня с ног. У него были ключи от наручников. Преступник бежал. Вы свидетель.
– Я свидетель, – туповато повторил редактор.
Мысль его в противовес событиям работала туго. Пепельноволосый, вставая и сделав пару шагов к редактору, хромая, повторил:
– Тут вопрос госбезопасности. Вы свидетель и обязаны, как сознательный гражданин…
Мысль пробудилась. Редактор закивал.
– Обязаны повторить это в соответствующих инстанциях. Но – только там.
– Да…
– Повторите. Вы – важный свидетель.
– Я…
– Позовите на помощь. Кажется, я контужен. Вы сами не ранены? Он был вооружён.
– Я?
Редактор оглядел себя, ожидая увидеть, как покачивается пронзившая его навылет стрела. Пепельноволосый спокойно ждал. Потом сказал мягко:
– Идите. – (Он посмотрел на часы). – Позовите кого-нибудь. Он разбил мою рацию.
Редактор поплёлся в указанную вытянутой рукой пепельноволосого сторону.
Тот окликнул:
– Помните, никому ни слова, пока я вам не дам дальнейших указаний.
– Конечно. – Оглянувшись через плечо, серьёзно отвечал редактор и увидел последним такое, что могло быть объяснено, разумеется, одной лишь игрой света и тени.
Как свежий рот агента подергивается на углах. И свет проник под очки, и в глазах великолепного правительственного служащего редактор увидел торжество… и страх.
Повинуясь долгу и отбросив все сомнения, которые могли быть губительны, редактор зарысил к лагерю. И только завидев солнцезащитный купол и услышав шум голосов, только подняв тревогу, остановив первого встречного инженера, вспомнил и перестал отвечать на дальнейшие расспросы.
Инженер пожал плечами. Потёр бледное лицо и прикрыл глаза в чёрных кругах.
Сознательного гражданина мучал один малый вопрос. Почему он… ведь если бы он один раз… а так три раза. Почему он трижды стрелял в воздух?
Он почувствовал родное прикосновение. Блокнот, выглядевший так, будто побывал под копытом, ласково высунулся из пиджака.
Инженер решил, что прибывший шишмак не в себе в силу воздействия климата и новизны ощущений, и твёрдо решил сдать его на попечение Силыча. Он отправился на поиски, напоив водою редактора и усадив его в теньке.
Он понимал приезжего и сочувствовал ему, вспоминая ряд событий. И в конце размышлений ему померещился какой-то костер, и чувство радости снизошло на него.
IY ДЕРЕВО
1
– Но что ты испытываешь?
– Я бы не хотела говорить об этом. Если можно.
Нин не остановилась, продолжала вышагивать, поэтому ей пришлось сделать вид, что она не заметила – Энки изобразил столб.
Он мозолил свои каштаны (смотрел карими глазами, чутка выпученными от напряжения умственной мышцы), логически обоснованно потёр затылок, где у порядочных аннунаков хранятся задние мысли, потом лоб – это уж непонятно, к чему.
Коричневый лоб напрягся под пальцами от усилий распознать скрытый смысл происходящего.
– Как ты себя чувствуешь?
Нет, это бессмысленно. Отвязаться от Энки всё равно, что избавить Родину от тоталитаризма. Энки гораздо милее тоталитаризма, это следует признать ради справедливости, но степень безнадёжности обозначена верно. Нин без вздоха замерла и даже вернулась на несколько шагов.
Можно воспользоваться неизбежностью и попробовать перевоспитать Энки. Она, как видите, исповедовала постулат – всё лечится. Жалко, что Нин не осталась дома и не попробовала баллотироваться в парламент.
– Прекрасно. Как нужно, так и чувствую.
– Но ты готова?
– Ну, разумеется. Что за вопрос? К чему это сейчас – вопросы?
– Как? Ну, как…
– Забота вот эта. Это просто – дело. Конечно, я готова. Конечно, я испытываю то, что и ты.
– Ну, не совсем.
– Эксперимент это ведь не слова, не чувства, это – действие.
– Но твои девочки в Детской, что они думают?
– Утечка тебя интересует?
– К приезду родителей желательно без утечек.
– Согласна. Но это в идеале. Утечка будет.
– Мой дорогой брат Энлиль…
– Самое большее, что нам грозит – нахмуренные брови.
– Истерика, вот как я это называю. Когда мужчина хмурит брови – это истерика.
Изнутри шло тепло, влажное и свежее, оно подпирало сердце. Эта полнота жизни, как не иронизируй, заполняла нутро и уходила дыханием, светом глаз наружу. Где от домишки на сваях Энки-инкубатора пошел, как плесень, простите за непоэтизм, – сад вроде. Он захватывал землю деликатно стелющимися растениями и высокими играющими с почти космическими ветерками тополями и стлался и шагал и блуждал, делая овал любви, и туда попадали и дом сестры, и Новый Дом с Гостиной. На верхний балкон заглядывали верхушки тех самых гвардейцев, которые некогда следили за Сборкой Автомата во дворике нибирийской школы, но здесь и теперь они выглядели совсем иначе, а то и в самом деле переменились. И новое растение виноград обещало что-то.
И колодец… их вообще вырыли на заранее кем-то отмеченных местах. В смысле, так казалось.
Шёл сад, обещанный когда-то почти бездумно, хотя и по тайному от самого себя спрятанному расчёту, и добирался почти до главных шахт.
И тут, конечно, оп-па… Распри на шахтах дали тоже всход и вялыми струйками стекали к гальюну, как называл дедушка профсоюз, а Энки спрашивал, что это такое, – и не образовав достаточно напора, проблем не вызывали, хотя и радости тоже.
Да и кто бы стал бунтовать на Эриду в тот час, когда сам июнь превышал свои, куда более основательные права?
Иногда шли дожди, двигаясь небрежно. Лужа у дома была такая, что можно было тренировать игрушечный флот, как предполагал когда-то какой-то бунтовщик.
Под сваями весело разговаривала речка. И лес, с мрачной надеждой захватить и оплести, был тут как тут, у самых ворот. Плотина не сдерживала натиска июньской души Эриду.
Мардук, которому было едва девять, а на вид круглых нибирийских двенадцать, тоже всходил, как деревце, обещающее в грядущем неожиданные всходы.
Его стройность и болтающиеся свитерки умиляли отца. Лана отпустила сына на классические каникулярные две недельки и это означает, что он проболтается тут на холмах, в речках и колодцах всё лето.
Энки сам был молод и свеж, как никогда – невинные глаза, нелюбовь к лезвию бритвы.
И только у глаз и носа, такого же дерзкого, как ласковы были глаза, обветренная кожа напряглась, затаив напряжение духа. На подбородке капля дождя держалась, пока он ждал, сунув кулаки в карманы, переступая и толкая коленом куст, тоже соревнующийся по части насыщенности дождём.
Здесь в сотне метров от чересчур материальных и откровенно готических заборов, возведённых вокруг цитадели Лабораторий, он встретился с Нин. Он хотел отобрать у неё и раскрыть над белой головой зонтик, но сестра вместо зонтика предпочла плащ, который мешком скрывал её стройную сущность.
Все знали, что Нин работает над чем-то удивительным. После краткой беседы они расстались на приподнятой чистой тропе, ведущей под пропитанными дождём клёнами, к её тайнам.
Но какое отношение к тайнам Нин имел Энки? Стало быть, не так он прост, этот Энки.
Не одна природа напоминала о своей душе благовещими переменами в климате. Всё готовилось к прилёту царя. Предполагалось, что он должен посетить их с супругой, матерью Командора. Это будет первый визит абсолютного монарха на территорию дикой колонии, на девственные земли и воды, находящиеся под юрисдикцией Родины. Уж даже в основном законе прописан пункт касательно того, что собой представляет номер седьмая.
Сам Ану, запротестовал против решения, продиктованного тонкими расчетами государственной данности.
Он явится со своими прекрасными женщинами. С обеими! Только так!..
– Я явлюсь, – не спеша, говорил он советнику по внутренним делам, двигая пальцем папку с бумагами, – со своими прекрасными женщинами, сделавшими Ану самым правильным мужчиной. Самая красивая блондинка и самая красивая рыженькая. И я между ними. Между ними – царь, – добавил он на случай, ежли советник всё-таки не понял, хотя этот нибириец понимал всё раньше, чем слово излетало.
Дед прищурился непустяково мощно – на блондинку, потом на рыженькую. Он им устроил конференцию в Мегамире. Эри в халатике, закинув одну стройную ногу на другую, читала книгу с белой птицей на обложке. Эри прицокнула от раздражения, и Ану хихикнул.
Самой Эри было всё равно – лететь с повелителем или одной. Одной, пожалуй, предпочтительней – от Антеи столько грохота.
Антея, по своей артистичной и, читай, эгоистичной и мелковатой натуре не прочь была бы оказаться единственной, всё же бессознательно желая уязвить подругу. Эри слишком уверена в себе – временами это невыносимо.
Но она знала, что детям это будет неприятно, и заявила, что эта демонстрация в семейных делах нелепа, и прочее. Они же не ложатся в постель втроём. (Хотя этот аргумент был нелогичен, но зато от чистого сердца.)
Пока возились с протоколами, Эри решила-таки лететь одна, соскучилась. И не только лишь по деткам – глаза бы мои вас… – но по всей холмистой, истоптанной и изрытой поселенцами колонии.
И в те минуты, как Нибиру всем телом и душой, в окружении лун, среди которых погасший и разбомбленный ржавый спутник – памятник несостоятельности мятежей, сам по себе, чёрный и пустой, – неуклонно двигалась к маленькой колонии, – Эри собирала подарки для детей и делала прививки.
Ожидавшей с трепетом колонии, крутившейся вокруг гостеприимной и заметно подобревшей Звезды, вся эта армада представлялась пока не более, чем выводком светлячков.
Но дети, они-то трепетали?
Они привыкли к родительской любви. Иногда она принимала со стороны Ану слегка каннибальские формы. Но Эри и Антея были ни в чём не виноваты – и почему бы не нырнуть под душистое материнское крыло? Даже заветрившимся мужикам это ужасно приятно.
Энки уже воображал, как он будет вешать Эри лапшу на крохотные ушки, водить её почти повсюду и хвастаться, хвастаться без меры. Благо было чем, вообще-то.
Нин вернулась, задыхаясь и сбрасывая капли с волос.
Она помахала сопротивляющимся зонтиком:
– Энлиль! Сел на грунтовку, в десяти кэмэшках отсюда. У него что-то с Мегамиром приключилось, он едва передал сообщение в дежурку. Просит прислать таратайку доехать. Я – туда.
Энки побежал раньше, чем подумал, и без усилий догнав ту, которую догнать нелегко, спросил:
– Он, тово?.. Шею, что ли, сломал?
Нин, не замедляя шага, плюнула:
– Тьфу. Язык без костей.
Энки на бегу увидел вблизи её яростные глаза и рассмеялся.
– Жив командор.
Нин задохнулась, он опередил ее, и она смотрела, как он перемещается в затирающих пространство струйках. Он обернулся.
– Не мотайся, ты же устанешь.
Заработали его ноги и, расплющивая лужицы, он без передышки взбежал на пригорок, вбок по тропе и парой секунд позже показал рыжий клок между деревьев.
Энлиль выпрыгнул из грузовика, того самого, в котором его когда-то везли, арестованного, на взлётное поле, и поблагодарил инженера:
– Думузи, ты уж прости…
Водитель вылез из-за дверцы, чуть не вывалившись, придерживаясь носком ботинка за чёрти что и показывая бледное худое лицо в неярком и приятном блеске глаз, сказал озабоченно:
– Штуковину починить.
– Починим.
Раздался истошный крик и, крутнувшись, Энлиль увидел мчащегося к нему на всех парах братца. Начальничек чесал неслабо, – честно? залюбуешься, – высоко поднимая ноги, так что несчастные штаны из чёртовой кожи вынуждены были демонстрировать мускулатуру бёдер со всей возможной достоверностью.
Бежал и орал. Энлиль обменялся взглядом с Думузи. Тот рассмеялся с удовольствием, как всякий, кто почти постоянно обременён печальными мыслями, но печали не привержен. Сунулся в кабину, повыло нутро машины, и грузовик уехал с вытянутой в окно рукой инженера, которой тот помахал.
Энлиль выглядел не лучшим образом, хотя шея была на месте. Как выяснилось из быстрого обмена репликами с прибежавшим и вставшим по-носорожьи Энки, командора потрепало на коротком пути с орбиты, причём неполадки начались в тот момент, когда точка невозврата на станцию была позади.
Оба замолчали, когда среди деревьев поплыл к ним силуэт дриады, к ветке припуталась светлая прядь. Дриада тишком ругнулась и заметив их, подпрыгнула и замахала.
Было удобно пойти к ней домой, если свернуть от речки, чьё сильное русло теперь было уложено в гранит и мрамор, к маленькому скверику, в котором будут репетировать Персиковый Пир, и пройти минуты три по небольшому пустырю позади коморки, где Энки свил себе диспетчерскую.
Там – резко на запад, к другому изгибу реки, и – готово. Беленький домик беленькой сестры.
Остались под навесом-козырьком, в комнаты не сунулись, чтоб не следить по полу.
Братья попросили воды. Энки пил из кружки так жадно, что вода стекала у него с губ. Он пил, не останавливаясь, запрокидывая голову, смуглая кожа натянулась на кадыке. Энлиль тоже очень хотел пить, он дважды перевёл дыхание, не отнимая край кружки от губ.
Нин, выдав воды, ушла в дом за старой книжкой о работе мозга, которая, как она считала, поможет в починке взбунтовавшегося Мегамира. Энлиля это заинтриговало.