Чтобы что-то вспомнить – надо это пройти
Бригадир не знал, что мне в августе будет только пятнадцать, что в отделе кадров, в связи с катастрофической нехваткой механизаторов, значительным поступлением новой техники и очень серьезными задачами по освоению новых земель по зоне нашей МТС уже в текущем году, мне просто приписали в личный листок два года. Благо, паспортов на селе в то время не выдавали, метрического свидетельства у меня не было, а большую массу архивных документов, в том числе и по году моего рождения, унесла война. Так что сверять данные было не с чем, да и никто в этом заинтересован не был. Пацан на вид крепенький, трактор и комбайн знает, курсы прошел, сезон отработал, что еще надо. Дописали пару лет в трудовую книжку, как было указано в комсомольской путевке, выданной в Кишиневе, чтобы с профкомом не было проблем – и за работу, молодой механизатор.
Сегодня иногда смотришь на 16—17-летних ребят – и своих, и чужих – и видишь, насколько они инфантильны или не подготовлены к самостоятельной жизни. Никому и в голову не придет вверить кому-то из них трактор, тем более комбайн. Вспоминаю, как встретил свое пятнадцатилетие за штурвалом комбайна, и никак не могу даже представить себе кого-то из нынешних сверстников в этой роли. Настолько изменилось время, и изменились люди. Не могу делать какие-либо выводы, лучше стало или хуже, просто фиксирую ситуацию, было – стало.
Так вот, ничего этого, тем более будущего, бригадир тогда не знал, а то не посмотрел бы ни на направления, ни на мои «дипломы» и просто не стал бы со мной разговаривать.
Ну и, слава Богу, что не знал.
Через колхозного бригадира полевой бригады, Рубцов нашел мне в селе угол. Напротив колхозного двора жила семья немцев – выселенцев с Украины. Муж с женой лет за тридцать и мальчик-дошкольник.
Полевой бригадир в моем присутствии довел до сведения хозяйки условия моего постояльства. Я буду у них ночевать, они мне будут варить еду и стирать постель. За это хозяйке станут начислять по полтора трудодня в день. Продукты можно брать за мой счет в колхозной кладовой. Время проживания – сколько будет надо.
С этого момента, собственно, и началась моя самостоятельная жизнь. Днем я вместе с другими механизаторами нашей бригады готовил к посевной технику, а ночевать приходил на квартиру. Дом у
Байеров (такой была фамилия моих хозяев) был, как и большинство сельских домов того времени, обычной глинобитной мазанкой без крыши, имел стандартную для степных буранных мест форму буквы «г», где стойку представлял сам дом, а перекладину – сарай для животных и птицы. Сараи в тех местах обязательно соединялись внутренней дверью с домом, чтобы во время снежных заносов не было проблем по уходу за скотом. Временами, в снежные зимы, такие мазанки задувало полностью, и не раз, блуждая в буран, въезжали на крыши-потолки и проваливались внутрь, как трактора, так и конные сани.
До пятидесятых годов большинство домов в старых степных селах были однообразными и небольшими – в две, максимум, три комнаты. Отапливались одной печью, хорошо утеплялись, так как морозы за сорок градусов, да еще с ветром, там были не в диковинку. Стояли в селах (в каждом по-разному) по несколько домов под крышами, как правило, жестяными. В таких домах в прежние времена жили наиболее богатые из сельчан. Еще до войнытакие дома были реквизи-рованы, и в них разместились конторы да учреждения. А если какие и использовались под жилье, то, как казенные квартиры.
В доме моих хозяев было всего две комнаты. Одна, поменьше, служила кухней-столовой-гостиной. В другой, побольше, собственно и жили хозяева. Мне выделили деревянный топчан на кухне. Днем он использовался как скамейка, а после ужина и мытья посуды на него стелили постель. Хозяева уходили к себе, а я оставался на ночь один. Словами этого не объяснить. Человеку надо вначале сделать очень плохо, а потом чуть-чуть улучшить ситуацию, и он будет доволен. Так и у меня. После общежития, где в одной комнате с тобой, живут еще десять храпящих и гремящих по ночам, разновозрастных мужиков, где воздух насыщен парами пота, перегара, запахами хрустящих портянок и взвешенных неароматизированных частиц, до такой степени, что хоть нарезай его пластами; где по ночам на голову падает невысохшая с осени штукатурка и ни один вечер, тем более в выходной, не обходится без драк, скандалов-выяснений, где по утрам в коридоре очередь к однососковому умывальнику, замерзшему наполовину, а без очереди можно умыться только снегом, где ни за что ни про что можно получить по голове пустой бутылкой или еще чем-то в полумраке длиннющего коридора, освещаемого одной тридпативаттной лампочкой и то лишь до двенадцати ночи, тихая кухня казалась мне райской обителью.
После обычных общежитейских «прелестей» тишина и спокойствие в «моей» комнате несколько первых дней даже не давали мне спать. Потом привык, зато появилось другое.
В первый же день хозяйка пошла в колхозную кладовую, получить для меня продукты. Как оказалось, кроме муки и соли, из съестного больше ничего. Столовой в колхозе не было, из приезжих – один я, люди в поле не работали, значит, и скот на мясо для хозяйственных нужд зимой почти не забивали.
Рядом с нашим домом находился небольшой магазин, там можно было купить какие-нибудь мерзлые консервы, но я зиму проучился, да еще проработал три месяца кочегаром, где зарплата еще ниже, чем на ремонте, так что денег у меня даже на курево, не хватало, что уж там говорить о дополнительном питании. Поэтому уже со второго дня пришлось перейти на супержестокую для моего растущего организма диету: хозяйка с утра варила мне трехлитровый казан постных бесформенных галушек. Вода, соль – и в этом растворе – галушки, без зажарки. Варила один раз. Вталкивал в себя эти галушки утром, продолжал есть в обед и доедал вечером. И так каждый день.
Я не хочу обидеть всех немцев. Многие из тех, с кем пришлось жить, работать и дружить, не были «жмотами». Но мои хозяева, к сожалению, заслужили такое определение.
Через неделю я стал почти членом семьи – утром чистил печь, вывозил навоз из сарая, убирал снег, если заметало, за километр ходил по воду, с двумя ведрами на коромысле, рубил дрова, то есть, делал все то, что мог бы делать один из членов семьи, к примеру, старший сын. Но ни разу, подчеркиваю, ни разу они не пригласили меня за стол. Кушали они тоже не так уж шикарно, но борщ, часто с мясом, соления, молоко, сметана были у них всегда.
Самым непонятным и обидным для меня было то, что когда они рассаживались за столом, я тоже находился в кухне и сидел рядом на топчане. Они ели, не замечая меня. Потом муж с сыном уходили, и тогда хозяйка накладывала мне мои галушки. Так продолжалось все время, пока я у них квартировал. Мою помощь по хозяйству они принимали как должное, не требующее какой-либо благодарности. Хозяин даже контролировал мою работу, правда, не делая никаких замечаний.
Позже появилась еще одна проблема. Был уже март, стало теплеть, поутихли бураны, и мои хозяева по воскресеньям начали ходить за 12 километров в бывшую свою резервацию, на рудник Батамшинский, молиться. Организовалась там какая-то секта, появился молельный дом. Да пусть бы ходили хоть в три секты, какое мне дело. Но. Не знаю, какие там у них ценности были, и не знаю, за кого они меня принимали, но, уходя с утра молиться, они запирали дверь на замок, оставляя меня на улице.
В первый раз ушли часов в десять. Я взял гармонь, пришли несколько ребят и девчат, поиграли, поговорили. Все хорошо. К обеду начало подтаивать, но после двух-трех часов потянуло холодом. Молодежь разошлась по домам обедать и греться, а мне-то идти некуда. Какая там гармонь – пальцы и на руках, и на ногах сводит! Даже ненавистных галушек не похлебаешь – замок. Хозяева пришли часов в пять, когда уже стемнело.
На следующий выходной – опять – то же, и на следующий – так же. И хотя я стал брать с собой на улицу хлеб, это не улучшало ситуацию – по выходным я оставался голодным и промерзал насквозь. Не хотелось говорить бригадиру – думал, скоро уже выйдем в поле, буду жить в бригаде, и все эти «концерты» закончатся. Однако весна затягивалась, уже было начало апреля, а холод не уходил. И меня, наконец, прорвало.
После четвертого молитвенного похода, я решил пожалеть себя и прекратить эти издевательства.
Жил я в квартирантах уже больше месяца, знал, где и что находится. По утрам, управляясь со скотом, набирал в закроме зерно и видел запасы сельских «деликатесов» моих хозяев. Над зерном вдоль стены висело восемь копченых окороков, задрапированных в марлю, а снизу на полке стояли десятка полтора кувшинов и банок со сметаной. Лампочки в закроме не было, свет едва проникал через вмазанное в стену стекло размером с ладонь, так что там и в самый светлый день царил полумрак. После месячной «галушкиной» диеты и пыток холодом по выходным, я стал все внимательнее поглядывать и на окорока, и на кувшины.
В один из очередных выходных, когда все мое существо буквально застыло, я решился. Дверь дома – на замке, а дверь сарая – на крючке, изнутри. Ножом открыл крючок, закрывающий изнутри дверь сарая, зашел в дом, немного отошел от холода и направился в закром. Выбрал в дальнем углу окорок, отрезал приличный кусок, налил кружку сметаны из кувшина, долил туда молока из неполной банки, очень оперативно все это оприходовал, полежал на топчане, а примерно за полчаса до обычного возвращения хозяев таким же путем вышел с гармошкой на улицу. И сразу показалось, что и жизнь хороша, и жить хорошо. Пришла к вечеру молодежь, даже потанцевали. Я и не заметил, когда появились хозяева, играл, пока меня не позвали на те самые злополучные галушки. Кстати, с тех пор, я галушки, а также клецки и прочая, не кушаю – я их видеть не могу. Так они меня достали.
Ну, а тогда, после моей первой вылазки в закром, в монотонной жизни появилось разнообразие. Каждое утро, ухаживая за скотом, я попутно отрезал кусок окорока, брал с собой хлеб и на обед не приходил. И зачем мне были те клейкие галушки, когда я имел кое-что получше. …..
К счастью, подходило к концу мое квартирование. Вот-вот бригада должна выйти в поле, и на вопросы хозяйки, почему не хожу на обед, я каждый раз находил какие-то отговорки. Так продолжалось еще некоторое время, но за две недели окорок закончился. Остались от него только темно-коричневая шкура, чистая белая кость и марля.
Для придания окороку видимой формы пришлось приладить несколько деревянных палочек-распорок. Обернутый марлей муляж внешне был очень похож на то, что раньше значилось окороком. По моим расчетам, очередь для его использования должна была подойти примерно к осени. Значит, время еще оставалось…
Хотя я заработал в этой семье не на один окорок, но этот случай преследовал и смущал меня долгие годы, пока, наконец, благополучно не завершился. Мы к этому еще вернемся, в конце этой были.
А в тот год, в середине апреля, мы, наконец-то, вышли в поле. Слава Богу, закончились унижения, переохлаждения и «галушкины» диеты. Настала пора определиться и с моим местом работы.
Как-то утром бригадир подозвал меня и повел на смотрины. «Вот они стоят, как раз рядом, наши гвардийцы: один колесник – СТЗ, другой – ЧТЗ, С-60, – показал рукой бригадир. – Мы их тут подлатали немного за зиму, будут робить». Возле гусеничного С-60 кружился чеченец Ахмед, парень лет тридцати, под два метра ростом, с иссиня-черной щетиной на лице и разбойничьим внешним видом. Мы с ним уже познакомились во время ремонта сельхозмашин. Ахмед, увидев меня с бригадиром, приветливо закричал: «Слушай, Василь, давай ко мне напарником, машина звер, еще на фронте тащила болшой пушка. А как поворачивает на месте! Пилотку земли в люк, где фрикцион, высыпешь, так он, как молодой крутится!»
«Ды ладно, ладно, Ахмед, – осадил его Рубцов, – не пойдеть ён к тебе, и ты знаешь почему. А ну, заведи свой тягач, пусть пацан посмотрит, как это делается» – добавил он.
Ахмед проверил, выключена ли коробка передач, взял с площадки довольно приличный лом и пошел с левой стороны заводить свой трактор.
Чтобы читатель представил себе эту технику, дам небольшую характеристику. Трактор Челябинского завода «С-60» был первым из серии тяжелых тракторов класса пятитонников. Имел четырехцилиндровый двигатель, работающий на лигроине – это горючее между керосином и бензином. Без кабины. Прямо возле тракториста, с левой стороны, крепилась двухсотлитровая бак-бочка с тем самым лигроином. Ходовая часть у этого трактора и система управления были удачными и практически неизменными переходили потом в другие модификации – уже дизельный С-65, затем С-80, С-100, и даже Т-130.
Но была у этого трактора одна (кроме прочих) очень неприятная особенность – он заводился ломом. Да, обыкновенным металлическим ломом Прямо в метре от сиденья тракториста находился открытый огромный маховик с отверстиями под лом. Тракторист вкладывал его и резким движением проворачивал маховик. Новых таких тракторов я не видел, а те, которые пришлось, никогда с первого рывка не заводились. Иногда приходилось десятки раз рвать руки и сбивать пальцы, пока двигатель, наконец, начинал реветь. Нередко, в силу различных причин, двигатель «бил назад», тогда лом, вырываясь из рук, летел смертоносным оружием в противоположную сторону, и горе было тому, кто вдруг мог оказаться на его пути. Как ни старался Ахмед показать мне класс при заводке, именно в этот раз лом у него из рук вырвало. Минут десять стоял он, сцепив руки и корчась от боли. При таком рывке руки сильно «сушит», это трудно объяснить, и пока сам не почувствуешь, – не поймешь.
Бригадир посмотрел на меня и понял, что больше ничего объяснять не надо. Помолчав, сказал; «Иди, принимай колесник, заправь его, цепляй конную повозку и езжай в бригаду».
Так я стал трактористом, полноправным членом тракторной бригады. «Стальной конь» мне достался уникальный даже по тем временам. В стране их выпускали два завода – Сталинградский (СТЗ) и Харьковский (ХТЗ). Первый работал, как правило, на Восток, второй – на западную часть СССР. Трактора обоих заводов были идентичны – из сплошного металла. Все узлы, колеса, рулевое управление и даже сидение для тракториста на жесткой прогибающейся стальной пластине – все было металлическое. Узлы и агрегаты были простыми, грубо связанными между собой, довольно крепкими и надежными. Двигатель был керосиновый и имел очень существенный недостаток – его шатунные и коренные подшипники были заливными, баббитовыми. Если снову это не было особо заметно, то на моем тракторе, который был на 5 лет старше меня, независимо от вида выполненных работ, приходилось через два дня на третий, обязательно делать «перетяжку». То есть, слить масло, снять поддон картера (чугун-ный на 32-х болтах), затем головки шатунов и убрать специальные латунные прокладки – одну, две и более, где сколько надо, на ощупь, при визуально-ручной проверке плотности посадки шатуна на шейку коленчатого вала. Если поленишься или прозеваешь, хоть на один день или на один стук двигателя – все, работа заканчивалась: в шатуне набивался эллипс, появлялся стук, и двигатель выходил из строя. Надо было или двигатель вести в МТС, или буксировать туда трактор – для заливки, шлифовки и подгонки шатунов. Это уже была целая история, и потеря массы времени. Процедура «перетяжки» была несложная, но препротивная своей частой периодичностью, грязью и необходимостью.
Сколько бы по времени не сливал масло из двигателя, все равно, когда снимешь тяжелый поддон, а затем головки шатунов, противное горячее черное, как нефть, масло, игольчатыми струйками затекает тебе то в глаза, то в уши, то в волоса и т. д. Пока сделаешь перетяжку – весь в масле. Летом еще ничего – можно раздеться, тело легче помыть, а в другие времена года это была хоть и не главная, но проблема. Кабины трактор не имел, а мой «пенсионер» вообще ничего не имел – ни генератора, ни фар освещения, просто более – менее оформленная груда металла.
Заводился, естественно, рукояткой. Конечно, это не лом, как на С-60, но приятного тоже было мало. Я, к примеру, делал это так. Для облегчения запуска двигателя каждый из четырех цилиндров имел специальные заливные краники, туда из бутылки заливался бензин, чтобы ускорить и усилить возгорание горючей смеси. Проворачиваю заводную рукоятку под «сжатие», где-то на положение под 45;, за-тем на свои сапоги одеваю обрезанные по передок сапоги Ахмеда (они были размера 45–46, я их подобрал в мастерской при выезде в поле), потом обеими ногами становлюсь на заводную рукоятку и делаю резкий толчок вниз. Если повезет, – двигатель зачихает, выпустит серию черных колец и заведется. Если не повезет, – получу при отдаче по ногам, или по чему-нибудь выше, или, что еще более неприятно, – отлечу метра на три. Тогда стараюсь быстро подняться, тихонько всплакнуть, чтобы никто не видел, и снова – бензин в краники, ручку на «сжатие», и все по новой, пока не заведу. А что делать – ты тракторист, хозяин трактора, не будешь же каждый раз звать кого-то. Бывало, Ахмед подойдет, чем-то я ему приглянулся, рванет ручкой снизу два-три раза, заведет и молча уйдет. Но это было редко. А так я старался не глушить двигатель целый день, да и некогда было его глушить.
Первая моя работа была примитивно проста, это если со стороны, конечно, смотреть. На одном из бригадных участков из нескольких полей, так называемых «кутов», работали три посевных агрегата, это три гусеничных трактора и девять сеялок. Бригадир поставил передо мной простую задачу – обеспечить подвоз семенного зерна к двум агрегатам, а третий агрегат обеспечивали на паре волов с такой же, как у меня повозкой, двое чеченцев среднего возраста – Аслан и Махмуд. Технология у них и у меня была примерно одинакова. Машина привозила семенное зерно из склада на полевой стан, ссыпалось оно на утрамбованную площадку по видам культур и сортам. Я должен был загрузить ведром повозку с наращенными бортами, чтоб хватило на дозаправку трех сеялок одного агрегата, подвезти семена за 2–3 километра и помочь сеяльщикам быстро пересыпать их в сеялки, потом так же быстро уехать назад, опять же засыпать, привезти уже ко второму агрегату и начать все сначала.
Рабочий день и у меня, и у моих коллег-чеченцев продолжался 24 часа в сутки. Задачи вроде бы одинаковы, но разница между нами была большая. И не только в том, что они вдвоем в два раза меньше меня грузили и выгружали зерна, а в том, что у меня был еще трактор. Они нагрузят зерно, ложатся в повозку и спят, пока волы не привезут к месту работы. Трактор с сеялками подъедет, их разбудят, и все нормально. Мой же конь, сам не ездил, этой грудой металла надо было управлять, делать ему технический уход при пересменах (агрегаты, работали по 12 часов и менялись утром и вечером в семь часов), на которые отпускалось по часу времени, каждый третий день делать перетяжку, о чем я уже говорил, и так далее. Темными ночами, мои коллеги-семеновозы, полагаясь на интуицию своих волов, так же спали при переездах туда-сюда, как и белым днем, а мне, без света, в кромешной тьме, по буграм и балкам надо было довезти неустойчивую повозку с зерном и, не дай Бог, его просыпать. Вначале я заикнулся бригадиру, когда же, мол, спать буду. Он, не раздумывая, выдал: «Ишо молодой, спать будешь на пенсии, подумаешь- какой-то месяц помотаешься, ничего с тобой не сделается. А спать будешь, пока агрегаты будешь ждать».
Ко всему привыкает человек. За время моей первой посевной я научился спать по 5—15 минут, мгновенно засыпая и мгновенно просыпаясь. Вначале, тело гудело от круглосуточной беготни с полными зерном ведрами, но постепенно втянулся в это однообразие. Иногда в обед, когда не надо было делать перетяжку, даже играл на гармошке по нескольку минут, ублажая своих коллег-чеченцев, страстно почему-то любивших русские песни, бригадную повариху и сторожа, старого оренбургского казака – деда Ивана Синицу.
За месяц мы отсеялись, без особых неприятностей. Был, правда, случай, когда я чуть не рассорился с Асланом и Махмудом, но все обошлось. В принципе мы мирно сосуществовали, но, честно говоря, был один момент, который меня раздражал. Дело в том, что уже после пересмены, перед заходом солнца, они стелили на одном и том же месте, у старого сурчиного холма, одеяло и молились, довольно долго. Я ничего не имел против, но в связи с этим нарушался общий ритм работы в поле, и мне приходилось делать лишний рейс в повышенном скоростном режиме. Пока они молились, «их» агрегат приходилось обслуживать мне. Посевная ждать не могла. Чеченцы относились ко мне, как к пацану, и считали мое старание в порядке вещей. Я тоже старался не придавать этим вечерним издержкам особое значение, но однажды они молились очень уж долго. Не знаю почему, но я уже сделал два рейса, весь, как говорится был в «мыле», а они все еще стояли на коленях. Проезжая мимо, я несколько раз специально «прогазовал» двигателем, чтобы хоть чем-то им досадить, и поехал дальше.
Ответ последовал уже ночью. Они подобрали момент, когда я ждал агрегат и, естественно, спал на зерне в повозке (тогда еще зерно не протравливали перед высевом). Собрали целую кучу сухого курая (перекати-поле), сложили его у повозки, рядом с моей головой, подожгли и поехали дальше. Курай горит как порох. Столб огня поднялся в два раза выше повозки. Я очнулся – огонь, с испугу прыгнул прямо в костер, загорелись мазутные брюки. Хотя быстро все потушил, но было очень неприятно. Сидел на пашне и слышал удаляющийся прямо-таки животный смех «воловиков».
В принципе, «долг платежом красен». Где-то перед утром, часа в четыре, когда от бессонницы голова раскалывается, смотрю, спят мои «коллеги». Один вол лежит, другой стоит, а братья (а они таки были братьями) спят в повозке на зерне. Я остановился, с помощью монтировки с трудом поднял лежащего вола и заставил их идти вперед. Метров через пятьсот дорога, огибая поле, выходила прямо к степной плотине, с помощью которой сберегалась до осени талая вода. Обычно возле плотин делались стоянки для скота. Волы на плотину не повернули, они просто вошли вместе с повозкой и зерном в воду, остановились, попили и остались так стоять до утра.
Утром один из ездовых очнулся, сонный сполз с повозки и, очутившись по одно место в воде, с перепугу заорал не своим голосом. Второй от этого рева вскочил и вывалился на другую сторону. Упал плашмя в воду и начал орать, что, мол, тонет, так как не умеет плавать. Ну и так далее. Все это выяснилось гораздо позже из их же рассказов. А в то утро и до самого обеда, я был не рад, что это сделал, так как мне пришлось отдуваться за все и обеспечить работу всех трех агрегатов. Хорошо, трактористы выделили по одному сеяльщику, чтобы быстрее грузить зерно, и мы вышли из этого положения.
Никто не знал, куда подевалась повозка с братьями. А часов в восемь, мы как раз заканчивали пересменку, в приятных апрельских лучах восходящего солнца, можно было наблюдать если не идилличе-скую, то уж очень милую для моего сердца картину: из-за бугра выбежала пара огромных волов в ярме, без повозки, а за ними бежали и лупили их, чем попало, братья-семеновозы. Они гнали их еще километров семь до колхозного двора и часа через два вернулись, но уже с другими волами. Всю вину за нарушение рабочего цикла они возложили на волов и рассказали, что и как получилось (по их версии). Я тоже выразил сожаление по поводу случившегося, а они поблагодарили меня за то, что выручил их с подвозкой зерна. На этом данный инцидент был исчерпан.
Но жизнь в бригаде продолжалась. После окончания основной посевной кампании, по ночам уже не работали. Вечером все уезжали домой, оставались только мы с дедом Иваном. В бригаде мне нравилось. Это тебе не квартира у Байеров. Постоянно свежие газеты, батарейное радио, приличное питание, которое для нас с дедом было усиленным, так как лучшее из того, что оставалось за день, кухарка, племянница деда, оставляла нам на ночь. После первого месяца изнурительной работы, с переходом на выполнение отдельных поручений бригадира, я чувствовал себя прекрасно. Не омрачало мое состояние и косвенное напоминание об уничтоженном окороке – в бригаде появился новый водовоз, и им оказался небезызвестный дядя Вася (так звали по-русски моего прежнего хозяина Байера). «Раз он молчит, – думал я, – значит до «моего» окорока очередь не дошла. Ну и хорошо».
Сторож, дед Синица, потомственный оренбургский казак, принимал участие еще в русско-японской войне 1904 года, затем в – первой мировой и гражданской войнах. Перед глазами у него прошло очень многое. Конечно, он, рядовой казак, воспринимал и передавал все события с точки зрения своего уровня, но мне было интересно его слушать по вечерам, когда мы оставались одни. Иногда он повторялся, но я его не перебивал, а старался слушать, даже думая о своем. С ним мы ставили и проверяли капканы на сурков и лисиц, дискутировали по поводу отдельных газетных статей, которые я ему читал. В общем, весь май жили, как дед с внуком. Даже первую в своей жизни оплеуху я получил именно от деда Ивана.
Проверяли мы как-то капканы. Хитрые сурки не попадались, а в одном оказался еще живой хорек. Ему прижало задние лапы, и когда дед попытался разжать капкан, зверек ухватил его за средний палец. Дед взвыл от боли и закричал: «Робы шо-ныбудь, бо вже сылы нэма тэрпить». Я, долго не думая, достал перочинный нож и резанул по челюсти хорька с обеих сторон, снял его с пальца и тут же получил от деда оплеуху за то, что испортил шкурку. Я и не мог по-другому, хорь извивался, как змея, ну и напоролся боком на нож.