Чтобы что-то вспомнить – надо это пройти

Стрижка овец

Наверное, все знают, что такое шерсть, не только с биологической стороны, но и с товарной, то есть материальной. Хотя в наше синтетическое время трудно определить, что есть что, но люди, несмотря на блеск и «несминаемость» синтетики, хорошо понимают, что лучше натурального продукта никакая химия ничего не произведет. И опять возвращаются в повседневный обиход такие понятия, как «чистый хлопок», «чистая шерсть».

Совсем недавно не престижные «крестьянские» ткани из хлопка, льноволокна и шерсти стали вдруг супермодными, а изделия из них супердорогими. Ничего удивительного в этом нет. Природное тянется к природному. Основным источником сырья для производства шерстяных тканей является овечья шерсть.

Раньше вряд ли можно было найти село или хутор, вокруг которого не паслись бы овцы. А сегодня это животное во многих селах стало экзотическим.

Не будет овец – не будет и шерсти. При возрастающем спросе шерсть придется закупать. А ведь еще шесть-семь лет назад шерсть некуда было девать, некому было ее сдать на обработку. Умышленно сделали шерсть никому вроде бы не нужной. Загубили овцеводство как отрасль, обеспечив работой и рынком сбыта фермеров Австралии, Германии, Польши и других стран. Кое-кто на этом, как всегда, нажился, а попробуй теперь восстанови целую отрасль!

Овцеводство – одно из самых неприхотливых направлений, и в наших краях овец можно содержать почти круглый год на подножном корме. Отрасль многопланового использования, от которой можно получить шерсть, молоко, мясо, овчину и даже материалы для сувенирного производства.

Хорошие овцы – достаток в доме или хозяйстве. Если на костюм уходит до трех килограммов шерсти, то есть такие овцы, руно которых может обеспечить выработку ткани для 4–5 и даже более костюмов. Конечно, если кто-то думает, что шерсть растет на овце сама по себе и можно ее стричь как купоны и набивать карманы, то он здорово ошибается.

У людей, которые собственно и выращивают шерсть, то есть у чабанов, очень нелегкая жизнь. Круглый год, в любую погоду, чабан один на один с ситуацией и почти всегда вне дома, часто без горячей пищи. А вокруг отар постоянно крутятся и обычные, и двуногие волки, а еще холода, болезни, а зимой окот надо принимать, следить за каждым ягненком и маткой, кормить-поить целый год, пока вырастет шерсть, затем суметь ее аккуратно и максимально полно снять и сдать на реализацию. И нельзя чабану «зевать» ни на одной из стадий, будь то окот или сдача шерсти. Во всем годичном цикле очень много желающих его обойти, обмануть и за его счет нажиться.

В общем, прежде чем трансформироваться в костюм или вязаную кофту, шерсти необходимо пройти очень длинный и трудный – как эволюционный, так и материализованный путь. В овцеводстве, как и во всех сельскохозяйственных отраслях, связанных с выращиванием продукции, важнейшим технологическим звеном является уборка урожая, то бишь снятие (стрижка) шерсти. Это очень важное звено, и от его качественного исполнения зависят результаты деятельности целого года, а иногда и всего хозяйства, если оно специализируется на выращивании овец

Сегодня не так много людей знает, откуда и как появляется шерсть и сколько труда надо вложить, чтобы на прилавке появилось шерстяное изделие.

Мне в своей жизни приходилось не раз участвовать в стрижке овец в разных ипостасях, но расскажу только об участии в самой первой стрижке. Она была своего рода классической для тех мест, где я работал, и по ней можно судить обо всех подобных мероприятиях в этой отрасли.

Если в наших краях, где в хозяйствах в лучшие годы было максимум до тысячи голов овец, и снятие шерсти не привлекало всеобщее внимание на фоне других, основных забот, то чтобы остричь многомиллионное казахстанское овцепоголовье, надо было организовывать серьезную кампанию. Эта работа курировалась на правительственном уровне. Организовывались специальные звенья-агрегаты, укомплектовывались необходимой техникой и оборудованием, тарой, транспортом, запасными частями и многим другим. По каждой зоне МТС стригальные агрегаты комплектовались в таком количестве, чтобы в течение трех, максимум четырех недель остричь все имеющееся у обслуживаемых колхозов овцепоголовье.

Стандартный типовой стригальный агрегат состоял из двенадцати специальных машинок с электромоторами и гибкими валами привода, небольшой передвижной электростанции с двухцилиндровым двигателем, одного-двух специальных дисков-точил для заточки ножей машинок. В комплект входили также брезентовый навес и разборные столы для стрижки. Но обычно агрегат разворачивали в помещении овцефермы, сбивали временные столы и развешивали в два ряда машинки.

МТС укомплектовывал только основной обслуживающий состав агрегата. В него входили четверо – начальник, моторист, точильщик и наладчик. Каждый имел свои обязанности, но практически все делали то, что надо было в определенный момент делать.

Непосредственно «стригалей», то есть овечьих парикмахеров, выделяло хозяйство. Практически работала целая бригада – двенадцать стригалей, минимум двое подавальщиков овец, учетчик шерсти, двое упаковщиков, да чабаны той отары, которую остригают, а еще ветсанитары, заведующий фермой или бригадир и т. д.

Дело в том, что овцу не спрашивают, как ее постричь и какую сделать прическу. Не приглашают в кресло. Куда там! Ее надо поймать, силой подтащить к столу, поднять, положить, специально связать три ноги и только потом начать стричь. А она не желает этого делать с самого начала. Дергается, кувыркается, ревет, как будто ее режут, и бьет ногами. А есть овцы и по 60–70 килограммов, так может двинуть, что надолго запомнится. Овцы, как и люди, все разные, бывают и очень беспокойные, отсюда бесчисленное количество порезов, даже отрезаний, особенно ног. 25 голов – норма на одного стригаля в смену. Хорошие мастера стригут по 50 и больше, а новички, тем более с эмоциями, больше режут, чем стригут, только успевают ветработники обрабатывать раны или дорезать раненых животных.

Как правило, агрегаты от МТС укомплектовывались из комбайнеров. Эта своеобразная рабочая каста в межсезонье всегда была на подхвате. Где прорыв или какое-то разовое мероприятие, – их туда и направляли.

В первую мою стрижку я попал в агрегат земляков. Все четверо были из Молдавии. И хотя среди нас были два белоруса, один украинец и я – русский, нас все равно называли молдаванами, и мы это принимали как должное.

Возглавлял агрегат Николай Воронежский, как раз тот украинец. Он был хороший комбайнер, весельчак и мастер на все руки. Но, как и у большинства мастеров, был у него один серьезный изъян. Как выпьет, а было это хоть редко, но метко, то становится неуправляемым Глаза у него стекленели, и горе было тому, кто вставал у него на пути. Боялись его и чужие, и свои, «земляки-молдаване». Трезвый – лучше не бывает, а как выпьет – все. Для него норма выпить – это когда больше нечего пить, в радиусе километра Конечно, сказались и фронт, и плен, и лагерь в Сибири после возвращения из плена, ранения и контузии. Таких, как он, в те времена хватало. Он знал хорошо моего отца и относился ко мне, как к сыну. Если он поднимал бучу в общежитии, то всегда звали меня для успокоения, конечно, не силой, а самим присутствием и часто гармошкой. Какой бы он ни был пьяный, как меня увидит, начинает плакать и обычно: «Заграй, Васыль, шось таке наше, хохляцкэ». От него не отделаешься, пока не уснет под музыку.

Так вот, в первый раз на стрижку овец, я попал в его команду. вначале нас послали в один из колхозов своей зоны. Через реку Урал, напротив этого колхоза – город Орск Оренбургской области. Председатель ежегодно нанимал стригалей из города – были у него постоянные люди, и они за десять дней остригли до 4–5 тысяч овец. Одно удовольствие было смотреть, как работают мастера. Неважно, что они стригут овец, а не людей, овцы выходят из-под их рук, как из парикмахерской – ровно постриженные, без порезов, и лежат смирно, чувствуют уверенную руку мастера

И вот в последний день, председатель хотел нас отблагодарить. Но начал это делать еще с утра, считая, что дело уже сделано. Николай не пил две недели, а тут сорвался. Пока мы ходили на Урал купаться после демонтажа и погрузки оборудования, он добавил еще и разогнал всех жителей маленького аула, включая и самого председателя. Естественно, тот по рации пожаловался в МТС. Санкции последовали мгновенно.

Нас, как первыми закончивших стрижку, хотели поощрить и заменить, оставив в МТС для подготовки новых комбайнов, но вместо этого направили на «помощь» в самый южный, полупустынный район нашей области, под Аральское море, где совхозы занимали площади, равные или превышающие всю Молдавию. Где, кроме верблюжьей колючки и саксаула по балкам, ничего не растет. Где в июле +50°С, а песок +70°С. Где воду привозят раз в неделю и пьют только кипяченой.

Как раз пришел приказ из области послать от нашей МТС один агрегат. Руководство МТС, жалея людей, тянуло время, а тут мы подвернулись…

Николая освободили от должности начальника, а он настоял, что-бы поставили меня, хотя я им всем троим, годился в сыновья. «Команда» согласилась с ним, в первую очередь потому, что на начальнике «висело» не столько руководство, сколько ответственность и канитель. Надо вести учет, отчетность, пусть даже примитивную, ходить добиваться, договариваться и т. д.

Дали нам машину – «Техпомощь». Я как раз права получил, да еще у двоих они были, так что дополнительный водитель не понадобился. От нас до того района – около пятисот километров. Два дня по пескам добирались. Ехали только ночью, хорошо, что хоть в районе проводника дали, а то мы бы и в Каракалпакию заехали.

Приехали на место на третью ночь. Правду говорят, что лучше один раз увидеть… То, что мы увидели утром, было впечатляющим, даже для бывшего военнопленного-лагерника Николая.

С десяток бескрышных мазанок, с осыпающимися стенами из дерна, да столько же высоких юрт – вот и весь поселок. Контора совхоза – в большом полевом вагоне. Это обычный двадцатитонный вагон на полозьях. Такие вагоны были почти во всех целинных бригадах тех времен.

Ночью было довольно прохладно, а часам к девяти утра уже дышать было нечем Директор совхоза и районный зоотехник встретили нас приветливо, показали подготовленное место в довольно неплохой по сравнению с жилыми домами, саманной овечьей кошаре. Я еще подумал: «Откуда они саман возили?»

В общем, начало было хорошее. Мы до вечера обустроились. Развесили и подсоединили машинки, опробовали двигатель, проверили напряжение, работу машинок, с таким расчетом, чтобы назавтра часов с 4-х начать. С вечера подогнали первую отару поближе, короче, все сделали, как надо.

Утром привели десяток женщин-казашек. Все в основном среднего возраста. Когда включили машинки, завибрировали гибкие валы, – половина из них в страхе разбежалась. Встали за машинки мы четверо, директор и зоотехники, районный и совхозный. Начали показывать, успокаивать, уговаривать. С трудом до одиннадцати дня остригли первую сотню овец. Дальше работать было нельзя. Воздух – как возле доменной печи. Вдохнул, и все пересыхает во рту. И вода теплая в деревянной многолетней бочке. Голов двадцать овец серьезно поранили. Большого курдючного барана так «постригли», что пришлось дорезать. Его нам на обед сварили.

И вот начались местные особенности. Оказалось, что в совхозе не только нет хлеба, но и ни грамма муки. Обещали подвезти, но почему-то не успели. Когда в 50-градусную жару тебе предлагают горячее мясо курдючного барана, без теста и картофеля, тем более без лука и специй, то это уже не еда, а наказание.

Николай тут же озвучил старую украинскую пословицу: «Дурнэ сало бэз хлиба», – и ушел спать в кошару. Первые два дня мы доедали продукты, что взяли из дому. А затем, что хочешь, то и де-лай, – мяса полно, а в горло не лезет. Ночью пробовали остужать, а утром кушать – еще хуже.

Директор, понимая наше состояние, поселил нас к главному зоотехнику, молодому еще, лет тридцати, парню. Они жили с женой в большой юрте. Нам поставили юрту рядом.

На один день даже крупу какую-то нашли. Но хлеба так и не было. Где-то на четвертый день, когда мы уже начали пропитываться бараньим салом, жена зоотехника на ужин подала нам сухие просяные лепешки. Она, оказывается, целый день толкла в деревянной ступе просо, чтобы доставить нам хоть какое-то удовольствие. Мы воспрянули духом, но следующий день принес полнейшее разочарование. Мы вставали в половине четвертого. Я проснулся от каких-то хлопков, как будто кто-то в ладошки хлопает. Слышу шепот Николая: «Васыль, а ну подывысь сюда!» Я откинул полог юрты, взглянул туда, куда он показывал, и обомлел. Полог соседней юрты был широко откинут. Там на камнях, над горящими саксаульными ветками, стоял довольно большой керамический сосуд. Рядом с ним, тоже на камне, сидела жена зоотехника. Перед ней в миске – желто-серая масса подобия теста из толченого проса. Она набирала в пригоршни это «тесто», придавала ему округлую форму, а затем на внутренней стороне своего бедра, натренированными шлепками «раскатывала» то тесто в лепешку. Потом одну за другой как бы «приклеивала» к внутренней стенке сосуда, прогретого на огне. Как только лепешка подсыхала – она отваливалась и падала на дно, то есть была готова к употреблению.

Лучше бы я этого не видел. Когда мы сели пить чай, двое наших коллег с удовольствием поедали лепешки, а нам с Николаем они как-то не шли… Правда, через неделю подвезли муку и даже мешок хлеба. Так что жизнь наша пошла на улучшение.

Запомнилось и еще одно событие. Казалось бы, в таких условиях ничто живое жить не может, но в этой полупустыне, особенно по ночам, чего только не выползало. И змеи, и черепахи, и всякие паукообразные существа. Николай как-то пристроился спать на крыше совхозной конторы, то есть того самого полевого вагона. Обычно он раньше всех поднимался и будил нас, а его будила холодная утренняя роса. Но однажды я проснулся раньше. Лежу, жду его побудку. Нет и нет. Уже половина пятого – нет. Что-то не то, чувствую. Пошел к вагону. Поднялся по лестнице, уже так красиво солнце поднимается, и вижу не менее красивую картину. Николай лежит на спине, по грудь укрытый одеялом. Лежит и смотрит прямо перед собой. А недалеко от его носа, прямо на груди, застыла неподвижно (наверное, пригрелась и заснула) многоногая, довольно крупная… фаланга. Николай, не дыша, лежит и на нее смотрит, боясь пошевелиться.

Я быстро слез, взял в юрте веник, поднялся опять и смахнул эту гадость на землю. Говорят, что фаланга не ядовита, только кусает больно, но кто его знает…

«Знаеш, Васыль, я як видкрыв глаза, так и забув за всэ. Дэсь ще с пивчитвэртого лыжу и боюсь дыхнуть. Ще як ты додумався пидняться до мэнэ? Ни, хай будэ духота, що хочеш, тильки нэ та зараза».

Наша командировка в тот совхоз продолжалась двадцать пять дней. Хорошо, что район стригалей подкинул, а то мы десять тысяч овец, наверное, до осени не остригли бы. Я молчал, а наши коллеги еще не раз вспоминали Николаю его дебош в колхозе, из-за которого мы из лучших, стали худшими и прожили месяц в пустыне. На что Николай беззлобно философски отвечал: «Цэ вам на мисяць – и то важко, а як же там люды викамы жывуть и ничого».

А ведь так оно и есть. Сколько только в Казахстане, да и республиках Средней Азии, таких мест? И везде живут люди, что-то делают, что-то выращивают, а мы, в большинстве своем, и не знаем, какой ценой добывается тот же килограмм шерсти, стараемся любым путем уничтожить свое, вековое, в угоду чьим-то конъюнктурным интересам. И разве только о шерсти идет речь? Уже нет кроликов и нет пчел, нет рыбы и коконов, нет лошадей, овец и птицы. Что на очереди?

Так что, надевая что-то шерстяное, знайте, что шерсть на фабрике не производится… Ее растить надо!

Частушка

Напевы, какие-то короткие песенки есть у многих народов, но такого явления, как частушка, кроме русского народа, не имеет никто. Пусть простят меня и занимающие вроде бы первое место в мире по песенному творчеству итальянцы, и вроде бы вторые, родные мне, украинцы, но факт – есть факт.

Частушка – простое и гениальное, причем законченное и понятное всем произведение из четырех строк – русское достояние.

Как говорила моя бабушка Маня: «Дав Бог, та щей кынув!» По отношению к частушке: спел, как прилепил. Ни добавить, ни убавить.

Частушки – история и душа народа. И какие бы там новшества не появлялись на наших сценах, с песнями из трех слов и набором программной компьютерной музыки, частушка жила и будет жить, пока живы Россия и народ русский. Это неразделимо и неуничтожаемо, ибо вечно.

Середина пятидесятых. Сколько молодых людей буквально из всех республик и областей приехали на освоение новых земель Сибири и Казахстана! Каждый привозил не только умение работать, но и умение петь, играть, организовывать что-то. Шла ускоренная национальная и культурная ассимиляция. Немцы женились на русских и украинках, белорусы на казашках и немках. Все это сближало, объединяло, устраняло недопонимание и не выставляло приоритетов в каких-то национальных вопросах.

С высоты уже прожитых лет могу с абсолютной уверенностью сказать, что на основном, первичном уровне, среди людей никогда не было вопросов, связанных с национальной принадлежностью. Да, ходили анекдоты и песни, рассказы и басни, но, кроме всеобщего добродушного смеха, они никогда ничего другого не вызывали. Потому что замешаны были на добром и воспроизводились не целенаправленно, чтобы кого-то обидеть, а для всех. Именно ребята из российских областей (Воронежской, Рязанской, Владимирской, Горьковской и других) привезли с собой на целину частушку, сразу пленив ею всех – как приезжих, так и местных жителей.

В моей родной Слободзее частушки были не менее популяры, чем в российских селах, поэтому мне, как гармонисту, в те времена не составляло труда аккомпанировать любому частушечному направлению. Ведь частушки бывают разные – веселые и грустные, девчоночьи и женские, мужские и стариковские. Используются при этом десятки мелодий. Каждая область или даже район, часто имели свою интерпретацию известной мелодии или вообще свою мелодию. В большинстве своем, частушки были веселые и лирические.

Люди их любили, особенно местные, им это было диковинно и интересно. И они с нетерпением ожидали наши импровизированные концерты. Не часто, пару раз в месяц, по рации шло сообщение в нашу бригаду: «Передайте Гурковскому, чтоб в эту субботу приехал в МТС, в баню». Это означало, что молодежь нашей центральной усадьбы хочет потанцевать. Мы запрягали бригадную кобылицу в обычный тарантас, а так как в основном ребята были приезжие, то грузились почти все на это транспортное средство, прицепившись, кто, где мог. Двое-трое размещались верхом на кобыле и шагом добирались за 18 километров в Ащелисай, на центральную усадьбу МТС. У меня было два гармоники – одну, купленную вскладчину, я держал в общежитии, вторая, МТСовская, была в бригаде для совершенствования. Мы подъезжали к общежитию, забирали гармонь и ребят, из тех, кто работал здесь, на месте, и ехали к клубу.

Вечерело. В клубе обычно в это время начиналось кино. Фильмы мы почти не смотрели: сперва шли в баню, а потом хотелось просто по-общаться, да еще ублажить местную публику, которая с нетерпением (мы это хорошо знали), ждала наших частушек. Обычно мы выстраивались в шеренгу человек в двадцать-двадцать пять: шли почти вполовину центральной улицы – от клуба до северного окончания ее, и пели. Туда и обратно – километра три. Так как мы шли, не спеша, то как раз успевали вернуться к клубу до конца сеанса.

В темные безлунные ночи зрителей-слушателей не было видно. Они стояли практически у каждого дома, ловили каждое слово. Смею заверить, там было, что услышать. Жаль только, что не хлопали. Неудобно, видимо, было. В светлые лунные ночи они тоже выходили, но стыдливо прятались в затененных местах.

Если частушку исполнять без купюр, то есть, такой, как она была рождена, то много чего можно было услышать. Но ребята старались подбирать то, что можно было петь на грани моральной допустимости, и это им удавалось.

Я всегда шел с гармошкой посредине. Справа – всегда Вася Самоделкин, коренной окающий волжанин, слева – всегда Виктор Морозов, парень из гармошечного города Шуя. Они были заводилами всего шествия. Они начинали, они заканчивали, они заполняли паузы при случайных сбоях.

Порядок был простой. Самоделкин, к примеру, начинает. Спел частушку – за ним тот, кто от него справа, и так – до конца шеренги. Как только спел последний, вступает Виктор, идущий слева от меня. За ним все, кто слева, по очереди. Закончили – опять идем вправо.

Чего только там не услышишь. Я знал сотни частушек разных стилей, так как играл беспрерывно и не по одному разу. Иногда ребята импровизировали и делили частушку на две части. Запевает Само-делкин: «Меня милка попросила не бросать, пока есть сила», а Морозов подхватывает: «Да не брошу, не боись, смотри с другим не завались!» И так далее.

Такие концерты были редкостью – хорошо, если в одном месте на всю область. Просто нам повезло, что ребята собрались веселые, певучие, один к одному. Да и были они совсем другими. Ну, не без того, чтоб после бани сто граммов выпить, чтобы горло для частушек очистить, да чтоб смелее пелось. За все наши молодые годы в селе не было ни поножовщины, ни других серьезных случаев, тем более грабежей или разбоев, хотя почти половина приезжих, так или иначе, пришла условно-досрочно освобожденной. Не могли они ничего противоправного сделать, потому, что мы им этого не позволяли. Да и они сами, понимая, что к чему, шли за нами – и те же частушки пели, и на работе старались. А условия там не приднестровские – суровые. Поэтому – работа, музыка и песня, частушка. Пели от души, по-доброму, потому и слушали нас люди. Может быть, нажать кнопку магнитофона и проще, но мы – живые люди, и лучше было слушать музыку живую, тем более творить ее.