Прошлое в настоящем

5. Гипноз как одна из форм измененного состояния сознания

То измененное состояние сознания, которое достигается при гипнозе, во многом напоминает мистическое. Так Б. Эронсон, ссылаясь на Крогера, пишет [Aaronson, 1963]):

Крогер отметил [Kroger, 1963], что состояние самогипноза напоминает индуцирование религиозного состояния во многих мировых религиях (с. 270).

Аналогичную мысль находим и у С. Криппнера [Krippner, 1963]):

Дзен-буддизм с его подчеркиванием роли концентрации часто рассматривается как модификация самогипноза. В самогипнозе, как и в дзен, медитация может приводить к повышенной сосредоточенности, к фокусированию внимания, а повышенная восприимчивость – к творческим идеям (с. 273).

Гипнотическое состояние достигается, когда приглушается обычное, привычное для логически структурированного сознания, восприятие реальности. Вот как это описывает Р. Шор [Shor, 1963 а]:

По мере затухания привычного восприятия реальности, возрастает возможность появления на заднем плане сознания другого опыта, отличного от привычного представления о реальности, и увеличивается возможность проявления глубинных уровней сознания, не требующих логики, анализа, оценки… и, соответственно, возможность того, что в сознание начинают проникать примитивные – синкретические – формы мышления. Исходя из этих предпосылок, мы можем определить, что есть индивид, легко поддающийся гипнозу.

Хорошо поддающийся гипнозу индивид может быть определен как лицо, обладающее способностью охотно отказаться от обычной реальной ориентации и создавать вместе с тем по-новому ориентированное представление о реальности, которое на время становится единственно возможной реальностью в его состоянии сознания (с. 247).

В другой работе Р. Шор, обсуждая природу транса, пишет [Shor, 1963 b]:

Транс… не является странным мистическим состоянием, которое возникает только в гипнозе, религиозных экстазах и подобных эзотерических проявлениях. Транс можно наблюдать ежедневно как обычное явление, как некий расширенный способ концентрации «селективного внимания», и столь же знакомый, как… забвение разума во сне (с. 253).

Со снами гипнотическое состояние сознания сближается тем, что там также появляются архаические образы. Р. Шор указывает на три размерности гипноза: повиновение, забвение и архаическое окутывание [ibid.].

6. Сон как проявление измененного состояния сознания

По-видимому, работы З. Фрейда дали первый толчок к серьезному научному изучению природы сна. Значительно более широкий и глубокий подход к решению этой проблемы мы находим у А. Адлера [Adler, 1958]. Вот как кратко излагается его интерпретация природы сновидений в работе [Foulkes, 1963]:

1. Мысли дневного и сновидческого сознания не являются полностью несовместимыми друг с другом, мы должны признать существенную непрерывность всех форм мысли…

2. Побуждениями сновидений не всегда и даже не часто оказываются сексуальные мотивы или агрессивность – не чаще, чем эти мотивы доминируют в дневных мыслях. Адлер настаивает на том, что сон не может быть в противоречии с дневной жизнью; он всегда согласуется с дневным стилем жизни. Адлер, так же как и Фрейд, полагает, что мы видим сон, когда чем-либо обеспокоены. Нам снятся сны, только если во время сна нас гнетут неразрешенные проблемы дневной жизни, которые Ульман [Ulman, 1962] назвал «болевыми точками». Задача сновидений – увидеть эти проблемы и попытаться разрешить их. Беспокоящее «нечто», вызывающее наши сны, есть, таким образом, проблемы нашей сознательной жизни, проблемы, которые подавляются и остаются невидимыми для бодрствующего индивида…

3. Сырье для сновидений берется из воспоминаний о прошлом, чувственном опыте, особенно из остаточных явлений. Но… эти остаточные явления важны сами по себе как представители дневного сознания… (с. 121).

4. …Во время сновидений мы используем те образы и эпизоды, которые лучше всего согласуются с нашим стилем жизни и лучше всего выражают существующие проблемы (с. 122).

Концепция А. Адлера представляется весьма реалистической. И что особенно важно здесь для нас, она подчеркивает связь и преемственность, существующую между дневным – логически структурированным – сознанием и свободно текущим ночным сознанием.

Здесь хочется напомнить то, о чем мы уже говорили выше, – принятие решения в сложных ситуациях приходит как озарение, часто после сна: «Утро вечера мудренее» – гласит пословица.

7. Возникновение измененного состояния сознания под влиянием прямого биохимического воздействия

Возможность изменения состояния сознания под влиянием некоторых химических веществ известна с незапамятных времен. Здесь, по-видимому, происходит тот же процесс снятия логического структурирования сознания, как в медитации и гипнозе.

Очень яркое описание измененного состояния сознания, достигаемого действием закиси азота (веселящего газа), дано У. Джемсом, американским психологом, автором хорошо известной книги Многообразие религиозного опыта [1910]. У Джемса мы читаем [James, 1963]:

…все так называемые противоречия оказываются только различиями, все различия есть только несходства в степени проявления; все степени проявления по сути – одного рода; ненарушимая непрерывность становится сущностью бытия; и мы буквально пребываем среди бесконечности, постижение существования которой есть максимум того, чего мы можем достичь… да и нет согласуются по крайней мере в том, что оба являются утверждениями; отрицание утверждения оказывается просто другим способом утверждения того же самого; противоречия могут появиться только при описании того же; все мнения, таким образом, оказываются синонимами, все синонимы – одним и тем же. Но одна и та же фраза при различных ударениях превращается в две; и здесь опять различие и отсутствие различия смешиваются в одно (с. 360).

Мы видим, как раскрывается возможность внелогической или по-настоящему диалектической организации сознания. Сейчас на Западе широко используются и тщательно изучаются так называемые психоделические (открывающие сознание) или психолитические (освобождающие сознание) препараты. Первый из этих терминов употребляется в США, второй – в Европе. Смысл введения этих терминов – в желании противопоставить наркотикам специальный класс лекарств, таких как марихуана и LSD. Эти препараты, как утверждается в [Tart, ed., 1963], не оказывают наркотического20, седативного или энергизирующего влияния. Их воздействие – перевод сознания в то особое измененное состояние, при котором открывается подсознательная деятельность. У нас эти препараты называются просто галлюциногенными.

Вот краткие выдержки из описания, характеризующего интоксикацию марихуаной – слабым психоделическим средством [ibid.]:

Восприятие человека под действием марихуаны… может изменяться – наблюдается усиление звука, повышение яркости и чистоты цвета, изменение зрительных структур, таких как картины или рисунки. Двухмерные фотографии и кадры фильмов становятся трехмерными… (с. 337).

Под действием марихуаны заметно изменяется внимание… Оно сужается – уменьшается число входящих в него объектов, включая физические предметы, действия, эмоции и т. д. (с. 349).

Значительно сужается периферическое внимание и его объем; в результате произвольное внимание получает энергию, которая в противных случаях растрачивается периферическим вниманием (с. 351).

Марихуана оказывает двойственное влияние на процессы памяти. Во-первых, уменьшает общую автоматическую доступность образов памяти; во-вторых, усиливает ту ее составляющую, которая имеет отношение к жизненной потребности (с. 352).

Ослабление памяти в какой-то мере приводит к снижению интеллектуального контроля за потоками сознания. Представляется, что память участвует в формировании взглядов и целей, регулирующих сложные мыслительные действия. Другой причиной ослабления контроля является снижение тормозящего действия (памяти), обычно фильтрующего в мыслительном процессе то, что «захламляет» сознание. Торможение может затронуть логические составляющие и связи, которые ослабляются из-за уменьшения стойкости ассоциаций (с. 354).

При этом всегда подчеркивается, что лица, принимающие марихуану, должны научиться добиваться определенного эффекта. Употребляя марихуану или другие психоделические средства, они остаются сохранными и не теряют свою индивидуальность.

Имеется интересное описание усиления познавательных способностей после приема сильного психоделического средства (LSD) [Panke, Richards, 1963]:

Существует такая форма психологического опыта, возникающая иногда после принятия малых доз или перед возвращением к обычному состоянию сознания, когда появляется необычайно острая способность быстрого и ясного мышления. Такой опыт можно определить как познавательный в противоположность интуитивному; этот процесс мы обычно называем мышлением. В этом состоянии редко появляются зрительные образы и происходят лишь небольшие изменения в гамме чувств. Часто меняется восприятие смысла слов и возникает возможность тонкого различения синонимов. Человеку начинает казаться, что он осознает предпосылки, лежащие в основе его мыслей, и взаимосвязь идей. Может также возникнуть цепь ассоциаций и впечатлений, когда человеку кажется, что он думает одновременно на разных уровнях. Поскольку параноидальное мышление может развиваться по такой же схеме, познавательная ценность этого ощущения довольно сомнительна. До сих пор все это не было подвергнуто экспериментальной проверке (с. 412).

В литературе можно встретить постоянно повторяющиеся указания на то, что психоделические препараты приводят к такому же типу состояний сознания, как и мистический опыт, достигаемый в медитациях. Это позволило авторам высказать следующие утверждения [ibid.]:

Представляется вполне логичным утверждение, что в основе изменения состояния сознания, ожидаемого или спонтанного, лежат биохимические процессы. Можно думать, что контроль дыхания в практике индийских йогов или многочасовая уединенная молитва христианского монаха воздействует на химию тела в том же направлении, что и психоделические препараты, употребляемые современным человеком. Поэтому вполне серьезно можно спросить – много ли у йогов и монахов оставалось времени для социальных действий, если большую часть своей жизни они тратили на то, чтобы уйти от мира. И далее, такая аскетическая практика является слабым средством открывания бессознательного, и ее можно сравнить с принятием исключительно малой дозы психоделических средств…

Можно думать, что специфический «эффект наркотиков» есть некая тонкая комбинация психологического состояния и обстановки, причем наркотик действует только как триггер, он лишь облегчает попадание в эту ситуацию (с. 418).

Видимо, сейчас действительно есть все основания считать, что психоделические средства действуют как своеобразный триггер, открывающий прямой доступ к непрерывным потокам сознания21. Но при этом все же остается неясным – достаточно ли включить тем или иным путем какой-то биохимический запуск, чтобы достичь проявления измененного состояния сознания, или нужно еще и воспользоваться тем селективным фильтром, который создается специальной настроенностью религиозно ориентированного сознания. Вряд ли таблетки дают возможность достижения того просветленного состояния сознания, о котором говорит Кришнамурти в приведенных выше отрывках.

С помощью таблеток открывается скорее только подобие такого состояния… В предыдущей цитате вызывает сомнение и сама постановка вопроса о социальной бездеятельности тех, кто путем медитаций переходил в особое состояние сознания. Если это так, то кто же тогда создавал религиозные учения и как эти учения оказывали всем хорошо известные воздействия на ход исторического развития?

Здесь, может быть, интересно отметить, что еще и сейчас сохранились остатки субкультур, основанных на восприятии мира в той его необычной для нас реальности, которая открывается после интоксикации психоделическими средствами (см., например, [Castaneda, 1968]).

И, наконец, последнее22 – многие психологи сейчас обращают внимание на роль эмоций в мышлении. Некоторые склонны даже видеть в этом отличие мышления человека от мышления ЭВМ. Не являются ли эмоции первым звеном естественного триггерного устройства у человека, которое затем с помощью механизма биохимического воздействия приоткрывает доступ к континуальным потокам сознания?

8. Внеязыковая культура философии дзен

Дзен-буддизм – это нечто большее, чем религиозно-философская система, это своеобразная культура, странным образом вкрапленная в наш мир23. Идеология дзен нашла свое проявление во всем многообразии японской жизни – в образе жизни, в архитектуре, поэзии, драме, юморе, церемонии чаепития, психотерапии. Практика дзен используется даже как средство повышения производительности труда.

Основной мотив мировоззрения дзен – это внеязыковой опыт, восприятие мира вне логического осмысления, без словесной коммуникации. Реальность надо непосредственно переживать – бесполезно пытаться выразить ее в словах [Berkman, 1972].

Дзенское состояние сознания достигается с помощью трех приемов: дзадзен, коанов и мондо.

Дзадзен – это особая дзенская форма медитации, позволяющая выйти за пределы обычного, логически структурированного сознания. Коаны – это краткие, лаконично сформулированные парадоксы – загадки, без логической отгадки. Размышления над ними позволяют «открыть глаза» – освободить сознание от словесно-логических ловушек. Несколько наиболее известных коанов приведено в нашей книге [Налимов, 1974], там же дана попытка их логико-семантической интерпретации. Мы пытались показать, что при семантической классификации языков коаны попадают в ту бесконечно удаленную точку, на которую замыкаются оба конца семантической шкалы. На одном конце этой шкалы находятся языки с той безграничной размерностью, которая в наибольшей степени определяется континуальной составляющей мышления.

Мондо – это вопросы и ответы «огневой скорости». Вот один из примеров такого диалога в книге [Watts, 1957] (цит. по [Berkman, 1972]):

– У меня нет мира в душе, – говорит Хуи-ко. – Пожалуйста, дайте мир моей душе.

– Принеси мне сюда твою душу, – отвечает Бодхидарма, – и я дам ей мир.

– Но когда я ищу мою душу, – говорит Хуи-ко, – я не могу ее найти.

– Так вот, – перебивает Бодхидарма, – я принес мир в твою душу24 (с. 132).

Мондо обычно практикуется в беседах между учениками и наставниками учения дзен. Вопросы выбираются так, чтобы они относились к той области, которую ученик изучает, но не понимает до конца. Наставник, не прибегая к логике и теоретическим построениям, пытается возбудить у ученика отклик на интуитивном уровне, т. е. на континуальном уровне мышления [ibid.].

Здесь для нас важно обратить внимание на одно обстоятельство – дзенское восприятие реальности невыразимо в дискретно-словесной форме, но то особое состояние сознания, в котором эта реальность возникает, достигается с помощью словесной атаки на наше обыденное, логически структурированное сознание. Это культура не дологического, а надлогического сознания.

Дзенская атака на смысл слов интересна тем, что показывает, как опасно задумываться над точным – точечным (атомарным) – значением слова. Смысл слова начинает все больше и больше ускользать от нас. В своей повседневной практике мы доосмысливаем слова и фразы в их размытости, пользуясь механизмом бейесовского чтения. Каждый из нас делает это бессознательно. Наставники дзен пытаются проанализировать этот процесс, показать невыразимость реальности в дискретной ясности языка и, таким образом, подтолкнуть ученика к прямому восприятию континуальных потоков сознания.

Любопытно и другое – как только кто-то пытается логически проанализировать смысл какого-нибудь широко употребляемого понятия, он немедленно попадает в положение дзенского ученика, а иногда и наставника. В одной из своих работ я попытался раскрыть смысл таких слов, как «цель» и «победа», и с удивлением увидел, что из этого получается почти дзенский анализ25.

9. Психосоматическая практика в византийском исихазме

В философско-психологическом плане, наверное, было бы очень интересно сравнить миропонимание философии дзен с византийским исихазмом. Но, насколько нам известно, такого сопоставления еще никто не делал. Здесь мы ограничимся тем, что приведем несколько отрывков из очень содержательной статьи И.Ф. Мейендорфа [1974]:

1. Наиболее древний и первоначально единственный смысл этого термина отражает созерцательную, отшельническую форму жизни христианского монашества, возникшую в Египте, Палестине и Малой Азии в конце III и особенно в начале IV в. Слово «исихия» (ήσυχία) – «покой», «безмолвие» – указывает на идеал индивидуального отшельничества, по своему принципу отличного от общежительского монашества, основанного Пахомием Великим и предполагающего строгую внешнюю дисциплину труда и жизни. Не исключая внешних правил, жизнь монаха-исихаста определялась внутренней молитвой, «умным деланием», стремлением к личному «обóжению» как началу преображения других людей и всего мира (с. 292).

2. В современной научной литературе термин «исихазм» часто определяет психосоматический метод творения «Иисусовой молитвы», засвидетельствованный в среде византийского монашества в XIII и XIV вв. «Постоянная молитва» – одна из основных черт созерцательного монашества со времен Евагрия; «Молитва Иисусова» есть постоянное обращение – в разных словесных сочетаниях – к Иисусу Христу, чье имя должно, по словам Иоанна Лествичника (VII в.), «прилепиться к дыханию». Это предписание иногда понималось буквально, в смысле использования дыхания как способа сосредоточить внимание и связать молитву с непрерывающейся функцией организма и тем самым достигнуть «постоянной молитвы». В отличие от платонического спиритуализма Евагрия этот психосоматический «метод» (μέθοδος) молитвы предполагает положительное отношение к телесному, материальному аспекту человеческой жизни. Он связан с традицией писаний, приписываемых Макарию Египетскому, и, весьма вероятно, употреблялся (в грубой, народной, почти магической форме) в среде мессалиан-богомилов (с. 293).

3. Термин «исихазм» также часто употреблялся как синоним термина «паламизм», т. е. системы богословских понятий, выработанной Григорием Паламой26 в процессе его полемики с Варлаамом, Акиндином и другими противниками. Эта система понятий включает утверждение о возможности реального, а не только интеллектуального, богообщения. Поскольку в ней также утверждается полная трансцендентность и непознаваемость божественной сущности, Паламе необходимо различение «сущности» от божественных «энергий», или личных «действий», в которых сама божественная жизнь передается «тварям» как личное божественное самооткровение (с. 294).

Основным отличием взглядов Григория Паламы от варлаамизма следует считать унаследованное Паламой от греческих отцов церкви учение об особой функции в человеке, определяемой как «духовный разум» или «образ божий», позволяющий иметь непосредственный «опыт бога», независимый от «созерцания тварей», а также учение Паламы о человеке как о цельном психо-соматическом существе; это учение отличается от платоновского идеализма, определяющего человека как «душу, содержащуюся в теле, как в тюрьме», и предполагает, что весь человек предназначен к общению с божественной жизнью. Бог стал плотью, чтобы сама плоть могла стать божественной (с. 296).

Для понимания сущности византийского и связанного с ним восточно-европейского средневекового искусства необходимо учитывать цельность мировоззрения, объединявшего и мысль, и искусство. Важным элементом этого мировоззрения было богословие образа, или «иконы», унаследованное от антииконоборческих споров VIII—IX вв. и основанное на самом главном пункте христианского учения: божественный Логос стал человеком, а тем самым стал и видимым, т. е. также изобразимым, не переставая при этом быть трансцендентным. Это основное положение определяло сущность образа и задачу художника: оно требовало от последнего некоего «умозрения в красках». Именно эта специфическая черта византийского искусства заменилась в искусстве западного Ренессанса независимыми автономными эстетическими исканиями (с. 300).

Паламитский исихазм отрицал платонический спиритуализм и учил о положительном значении тела: его идеалом было преображение, а не уничтожение плоти. Как общественно-культурное движение оно не могло рождать гениев искусства, но гениям Феофана и Андрея Рублева оно дало основное содержание и внутреннее вдохновение (с. 301).

Из этих высказываний об исихазме мы видим прежде всего, что средневековая русская культура молчания, о которой мы уже говорили выше, имела свои глубокие философские основания, уходящие далеко в глубь истории27. Если мы отбросим терминологические особенности, то увидим удивительное сходство с гностицизмом [Jonas, 1958] – в обоих случаях стремление понять природу человека и получить знание внутренним путем. А дальше аналогия с учением йогов и дзеном: поиск психосоматических путей прямого, внелогического вхождения в континуальные потоки. Несмотря на различие путей, удивительная глубинная общность – откуда она взялась? Это могло бы быть предметом особого исследования. В историческом плане мы видим как бы два фокуса – Будда и Христос, от которых расходятся волны поиска внутреннего знания путем непосредственного проникновения в континуальное сознание; навстречу им пришел поток логического знания, зародившийся еще в Древней Греции, который потом стал сочетаться со знанием, извлекаемым из наблюдения и эксперимента. На распутье дорог возникла наша культура…

10. Холистическое миропонимание мексиканского колдуна

Можно, наверное, полагать, что каждая культура накладывает определенные ограничения на широкий спектр сознания человека. Развитие той или иной культуры – это развертывание участка спектра, проходящего через полосу пропускания того фильтра, который задает направленное развитие данной культуры. Изучение духовного облика различных культур – это попытка взглянуть на спектр человеческого сознания во всей его протяженности. Отсюда интерес к философской антропологии.

Перед нами книга Карлоса Кастанеды, где он пытается дать некоторое представление о миропонимании мексиканского колдуна – дона Хуана из индейского племени йаки28. Автор книги – антрополог. Он пришел к дону Хуану, чтобы больше узнать о психотропных травах, играющих важную роль в той субкультуре, к которой принадлежит дон Хуан. Но колдун принял антрополога-исследователя в ученики – таково было указание, воспринятое им из глубин сознания. Опыт приобщения к миропониманию мексиканского колдуна Кастанеда описывает в трех книгах: первая The Teaching of Don Juan – эту книгу мы уже вскользь упоминали раньше; вторая – A Separate Reality и третья – Journey to Ixtlan, разбираемая здесь29.

Отчетливо изложить миропонимание мексиканского колдуна практически невозможно. Во время бесед с антропологом дон Хуан неоднократно подчеркивает невыразимость своего миропонимания в словах. Он нередко произносит краткие, полные какого-то скрытого значения фразы, звучащие загадочно, как коаны дзен. В ответ на недоуменные вопросы антрополога дон Хуан не стремится логически развить свою мысль. Он поступает иначе – пытается создать ситуацию, в которой ученик внутренне – всем своим телом, а не разумом – смог бы понять то, что ему хотят передать. Иногда дон Хуан останавливается и говорит примерно так: «Подожди, сейчас ты еще слишком тверд, чтобы начать понимать». Книга Кастанеды собственно и посвящена описанию того психосоматического метода восприятия миропонимания, которому он учился у индейца йаки. Кратко передать этот опыт в словах абсолютно невозможно. Единственное, что можно сделать, – это как-то изложить исходные предпосылки мировоззрения, что-то сказать о путях подготовки к психосоматическому его восприятию и, что особенно интересно, провести некоторые сопоставления с другими, известными нам формами религиозного осознания мира.

Первая предпосылка – это понимание таинственности мира, благоговейное отношение к нему, чувство своей ответственности за пребывание в нем, ощущение кратковременности этого пребывания и вытекающее отсюда требование – не относиться расточительно к отведенному времени жизни. Вот, впрочем, и дословное высказывание самого дона Хуана: