Черный жемчуг

– Мне это совсем не нравится, хозяин, – что-то тут неладно.

– Собери всех слуг и предупреди, чтобы они ждали наготове.

– Если он приехал с угрозами, то ему не поздоровится.

– И не забудь извиниться за то, что я не могу принять его сам.

– Мудрый пастух боится смирных волков.

– Иди же, Клемент, и перестань ворчать, – сердито приказал Ральф. – Не беспокойся, я буду остерегаться этого смирного волка. Иди, иначе он окажется в зале раньше, чем ты успеешь спуститься.

Клемент вышел, продолжая бурчать себе под нос. Клем, помедлив на пороге, повернулся к Ральфу:

– Отец прав, сэр, вы же знаете. Должно быть, Макторп слишком уверен в себе, если осмелился приехать без охраны.

– Все, что мы можем сделать – это невежливо обойтись с ним, – ответил Ральф. – По крайней мере, молчи, если ничего не знаешь.

– Я только догадываюсь.

– Макторп тоже. Пусть каждый думает то, что ему захочется. Ступай, помоги своему отцу.

Оставшись один, Ральф поразмыслил о причинах визита Макторпа. Он ожидал этого визита раньше, думал, что Макторп приедет с большим отрядом, угрозами и бранью. Неужели он не знает, кто выпустил овец? Очевидно, визит – очередная наглость Макторпа. Значит, Клемент прав: Макторп – это волк, которому никогда нельзя доверять.

Макторп вошел, неприятно усмехаясь, принеся с собой ощутимые миазмы грязи и пота. Ральф, брезгливый и чистоплотный человек, поморщился от этого запаха, как лошади фыркают, почуяв запах свиней.

– А, мастер Морлэнд, так вы еще в постели! Как только я услышал о вашем несчастье, сразу решил навестить вас, как и полагается доброму соседу, и посмотреть, насколько плохо ваше дело. Что это у вас с рукой? Сломана? О, как неприятно!

– Лошадь сбросила и подмяла меня, – объяснил Ральф. – С вашей стороны было очень любезно приехать.

– Совсем нет, – ответил Макторп, а затем таким же формально-вежливым тоном продолжал: – Это не любезность, просто любопытство. – Улыбка соскользнула с его лица, как ящерица соскальзывает с камня, и он выслал слуг из комнаты суровым, повелительным жестом, которого никто не осмелился бы ослушаться. Макторп оглядел Ральфа холодным и оценивающим взглядом торгаша. – Я хотел посмотреть, как вы поведете себя при встрече. И что же я вижу? Убедительное зрелище. Во-первых, слуг в зале, домашних, опечаленных несчастным случаем с их хозяином. Во-вторых – самого хозяина, лежащего в постели – бледного, но бодрого. Неплохо сыграно. Вы когда-нибудь бывали в театре? Конечно, нет – вы слишком молоды, а театры закрылись много лет назад. Вы согласны со мной?

– По поводу ваших замечаний о театре мне нечего сказать, – ответил Ральф.

Лицо Макторпа исказила волчья ухмылка.

– Мудрый ответ. Замечания по такому щекотливому вопросу следует хранить при себе, особенно если посетитель – мировой судья, обеспокоенный нравственностью своих людей.

Ральф вспыхнул, услышав слова Макторпа о «своих людях», но придержал язык. Ничто в поведении Макторпа не указывало, что он знает виновника – только подозревает его. Однако следующие слова посетителя разрушили эту хрупкую надежду.

Макторп прищурился и деловым тоном проговорил:

– Итак, Морлэнд, вы пренебрегли моими предостережениями – не вмешиваться в мои дела. Вы вмешались, и довольно ощутимым, я бы даже сказал, дорогостоящим образом. Сорок овец разбрелись по полям, и сам черт не в состоянии собрать их в стадо. Акр пшеницы вытоптан, и теперь с него не собрать и пригоршни зерна. Знаете, как я берег это поле? Вся моя пшеница, отличная пшеница, драгоценная, как золото, втоптана в грязь. Значит, этой зимой мне придется есть черный хлеб, мастер Морлэнд? И это по вашей вине?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – ответил Ральф.

Макторп усмехнулся.

– Не пытайтесь отрицать, хозяин. Я знаю, что это сделали вы и ваш молодой друг. Как я уже говорил, не всем вашим слугам нравятся католики.

– Да, вы это говорили, – подтвердил Ральф. – Но к чему весь этот разговор?

– Да так, хочу напомнить, что у влиятельного человека есть друзья повсюду.

– Вы хотите сказать – шпионы.

– Называйте их, как хотите, хозяин, – пренебрежительно заявил Макторп. – Один из ваших слуг служит мне; одна из ваших собак ест у меня с рук – вот и все.

– Вы никогда не сможете доказать это, – ответил Ральф, чувствуя, как в нем закипает ярость.

– Не смогу? Не мелите чепухи! Имея свидетеля да в придачу звание судьи я смогу доказать что угодно! – Он окинул Ральфа взглядом уверенного в своей силе человека. Ральф подавил приступ гнева, чувствуя себя в невыигрышном положении в постели, да еще со сломанной рукой. – Когда я узнал об этом, – продолжал Макторп, – я так разозлился, что хотел сразу же приехать сюда и увезти вас с тюрьму. Однако, немного поостыв и поразмыслив, я решил подождать, вот почему не явился раньше. А теперь я вижу, что вы достаточно наказаны. Сломанная рука – досадная неприятность, не так ли? Кроме того, я потребую с вас большего, нежели уплаты за акр пшеницы и сорок овец – я хочу владеть поместьем Морлэндов, вы понимаете, что я имею в виду?

– Пока я жив, вы его не получите! – свирепо вскричал Ральф.

Макторп хищно улыбнулся.

– Как забавно слушать вас! Нет, я не угрожаю – оставим угрозы детям. Вы знаете, что я могу сделать. Верный слуга в вашем доме будет докладывать мне обо всем, что вы собираетесь сделать, и рано или поздно я узнаю то, что захочу. Тогда в моих руках будет и замок Морлэндов, и вы, и ваша женщина, ваша жена, эта...

– Не смейте так говорить о ней! – терпение Ральфа лопнуло окончательно.

Внезапно маска исчезла с лица Макторпа, а из-под нее выглянул оскал дикого зверя.

– Слишком много чести называть ее женщиной! Она католичка, а все католики годятся только на пищу псам! Нет, даже для собак будет позором есть грязное мясо католиков!

Такова была беспричинная ненависть множества людей к католикам. Отец Макторпа был мясником, и Макторп был заражен предрассудками своего сословия. В то время как его склонность к пуританам была лишь поверхностной, ненависть к католицизму пропитывала его до мозга костей. Ральф упал на подушки, бледный и изможденный.

– Убирайтесь! – сказал он. – Убирайтесь отсюда и не смейте никогда больше появляться здесь!

На лице Макторпа вновь оказалась непроницаемая маска. В полном сознании собственной силы и правоты он изрек:

– Я ухожу, а когда вернусь, то стану хозяином этого дома.

– Прежде я убью вас.

– Да, вам придется сделать это, – усмехнулся Макторп, – ибо кроме смерти ничто не сможет удержать меня.

Он повернулся и вышел. Мгновение в комнате стояла тишина. Беспомощным жестом подозвав своего камердинера, Варнаву, Ральф наклонился с постели, борясь с тошнотой.

– Мы должны выяснить, кто он, – уже в который раз повторил Эдуард. Они с Ральфом находились одни в комнате. Обоим казалось ужасным подозревать собственных слуг, которые до сих пор заслуживали полного доверия. – Надо найти и выгнать его отсюда.

– Знаю, но как это сделать? – устало проговорил Ральф.

– Разве ты всем доверяешь? Ведь у тебя должны быть подозрения.

– Конечно, доверяю. Слуг, вызывающих подозрения, я уже давно бы выгнал из дома.

– Тогда это гиблое дело, – заключил Эдуард. – Ты слишком доверяешь людям.

– А как я могу не доверять им? – ответил Ральф, раздраженно отбрасывая волосы со лба. – Все слуги – мои давние друзья, я знаю их всю свою жизнь. Старшие слуги постоянно живут в нашем доме, младшие – дети местных крестьян. Никто из них не питает склонности к Макторпу. Не могу поверить, что в моем доме есть предатель... – внезапно в его голове промелькнула мысль. – Это неправда! Наверное, Макторп сказал это, только чтобы запугать и встревожить меня, заставить не доверять своим людям и таким образом вывести из игры.

Эдуард укоризненно посмотрел на него.

– И ты этому веришь?

– Нет, – признался Ральф и опустил глаза. – Все верно, он сказал правду – кто-то сообщил ему о нашей ночной поездке. Нет, он не врал, говоря, что одна из моих собак ест из его рук.

– Значит, мы должны найти ее. Кто выходил из дома? Кто мог рассказать обо всем Макторпу?

– Господи, да любой из слуг! Все приходящие работники, большинство домашних слуг время от время уходят из дома. Тем более что мы не знаем, когда все было рассказано Макторпу. Он не появлялся здесь четыре дня – значит, ему могли рассказать в любой из этих дней.

– Тоже верно, – подтвердил Эдуард и надолго замолчал. – Нет, это безнадежное дело, – наконец признал он. – Нам остается только наблюдать за всеми, кто ведет себя подозрительно.

– Не можем же мы следить за каждым слугой! – ответил Ральф. – Здесь их слишком много. Кроме того, некоторые из них вне подозрения: не могу поверить, что Клемент, или Клем, или Джейк, или Джек, или Артур, или Варнава...

– Или любой другой, – с усмешкой остановил его Эдуард. – Мы вернулись к тому, с чего начали, Ральф. Ты отказываешься верить тому, что кто-то из них – шпион. Как я уже сказал, надо последить за всеми, и вести себя как можно осторожнее.

– Интересно, – вдруг проговорил Ральф, – знает ли Макторп о том, что с нами была Аннунсиата…

– Он не упомянул про нее, – задумчиво ответил Эдуард. – А ведь если ему рассказал кто-то из слуг, он должен был знать.

– Если только этот слуга не счел нужным упоминать об этом. Будем надеяться. Я ни за что не хотел бы ввязывать ее в эти неприятности. Лучше бы Аннунсиата никогда не знала о существовании Макторпа... – он задумался, а потом просиял: – Нет, клянусь Девой Марией, она храбрая девчонка!

Эдуард отвел глаза.

– Она пристыдила меня, – признался он. – Я должен был сделать то, что пришлось делать ей, Ральф. А я испугался.

– Нет, – возразил Ральф, – ты правильно сделал, что не отпустил лошадей. Без них нам пришлось бы еще хуже, так что тебе нечего стыдиться.

– Я не думал о лошадях, я просто боялся, Ральф. Я видел эти мечущиеся копыта и испытывал настоящий страх. А Аннунсиата не струсила.

– Она просто думает быстрее нас, вот и все, – примирительно произнес Ральф. – Еще минута – и ты бы сам бросился мне на помощь, верно? Ты отдал бы ей поводья и спрыгнул в ров.

– Да, но...

– Значит, все в порядке – тебе не следует стыдиться, Эдуард. Мы таковы, какими сотворил нас Господь. Ну, ну, Нанкл, взбодрись! Никто не считает тебя трусом.

Давнее шутливое прозвище заставило Эдуарда улыбнуться, и они переменили разговор, хотя Ральф видел, что Эдуард не забыл о нем. Ральф решил впредь не упоминать при Эдуарде о том, как смело действовала Аннунсиата, или о том, что она спасла ему жизнь, так как Ральф любил Эдуарда и ни за что не хотел причинять ему боль. Однако Ральф не забыл свой долг перед Аннунсиатой и решил в знак признательности сделать ей подарок – оставалось только выбрать, какой именно.

Аннунсиата почти полностью отвергла слова Эллин о том, кто был ее отцом. Время от времени она изучающе поглядывала на Кита и удивлялась, как много между ними фамильного сходства. Оба были стройными и темноволосыми, и Аннунсиата испытывала к Киту самые родственные чувства. И все-таки она не верила Эллин. Сходство между ними было не слишком заметным, а сестринские чувства Аннунсиата объясняла тем, что выросшие вместе с самого рождения дети не могут не любить друг друга.

Аннунсиата очень мало знала о своей матери – Руфь была скрытной, редко говорила с дочерью и никогда не распространялась о собственных чувствах.

Девушка удивлялась, как мать решилась на такой шаг. Как такое могло случиться? Неужели она втайне любила человека, несмотря на непреодолимое препятствие? Аннунсиата пришла к выводу, что Руфь просто-напросто был нужен ребенок. Но если ей хотелось иметь ребенка, которому она могла бы оставить наследство, не желая при этом связывать себя брачными узами и разделять власть с мужчиной, разве не могла Руфь выбрать мужчину и забеременеть от него точно так же, как могла подобрать любимой кобыле хорошего жеребца, чтобы получить от них здоровое потомство?

Эта мысль вызвала у Аннунсиаты неприятные чувства. Значит, ее мать все холодно рассчитала, чтобы на свет появилась Аннунсиата? Внезапно обратив все в шутку, она подумала, что если бы мать поступила именно так, она по крайней мере выбрала бы лучшего мужчину в графстве. А может, в ее жилах течет королевская кровь – потому Эллин так гордится ею!

Вошедшая Эллин обнаружила, что Аннунсиата сидит, подперев рукой подбородок и улыбаясь своим мечтам.

– Да что это с вами, мисс, – вы мечтаете, как язычница? Вставайте, пора собираться. Мы уезжаем – завтра утром мы должны быть в замке Морлэндов. Вы уже помолились?

– Конечно, Эллин, – спокойно ответила Аннунсиата, поднимаясь на ноги.

– Что-то мне не верится, – прищурилась Эллин. – И успели почитать молитвенник?

– Да, Эллин.

– И о чем же вы читали? – невзначай поинтересовалась Эллин. Аннунсиата ответила ей обезоруживающей улыбкой.

– О терпении, – ответила она, чувствуя, что ей не удалось рассеять подозрения няни.

– Значит, читали невнимательно, и чтение не принесло вам пользы, судя по вашей улыбке. О чем вы задумались?

– Так, ни о чем. Разве сегодня не чудесный день?

– Чем же он чудесный, если вы сидите сложа руки, когда до вечера надо так много сделать? Смотрите, не будете слушаться меня, вами займется господин из преисподней. Вставайте, мисс, и одевайтесь. С вами хлопот больше, чем с четырьмя ягнятами!

– А зачем мы едем в замок Морлэндов?

– Потому что нас зовет туда хозяин. Вот вам шитье, займитесь делом и не задавайте так много вопросов. Где иголка?

– Интересно, поедем ли мы в Ясеневый лес? Эдуард говорил, что видел там следы кабана. Как думаешь, рука Ральфа срослась достаточно, чтобы он мог выезжать? Наверное, мы останемся в замке обедать, – Аннунсиата задумчиво уставилась в окно.

– Я думаю, что вы в конце концов потеряете иголку, – проворчала Эллин.

Аннунсиата отбросила свои мысли и взяла иглу и шитье из рабочей корзинки. Каждый день ей приходилось выполнять определенную работу, и хотя она ненавидела шитье, Руфь и Эллин видели, что Аннунсиата справляется с заданием – по крайней мере, чтобы не навлечь на себя гнев Эллин. Аннунсиата села на каменный подоконник, где было больше света от высокого окна, и вдела нитку в иглу. Эллин наблюдала за ней, постепенно смягчаясь. Он думала, что несмотря на все недостатки Аннунсиаты, у нее есть масса достоинств – она никогда не жалуется и принимает все, что бы ни выпало на ее долю, а это свойство Эллин особенно ценила, считая его присущим только йоркширцам. Люди склонны ценить в других то, что они ценят в самих себе.

– Вот и умница, – похвалила Эллин, наблюдая, как Аннунсиата подвертывает рубец. – Для вас это будет хорошим упражнением – когда вы станете хозяйкой Шоуза, вам придется каждый день заниматься шитьем.

Аннунсиата подняла голову и наградила няню своей лучшей улыбкой – искренней, доброй, которая никогда не оставляла сердце Эллин равнодушным.

– Когда я стану хозяйкой Шоуза, я буду такой же, как мама. Эллин, я не верю, что отец Кита был моим отцом.

– Конечно, вы слишком хороши, чтобы быть дочерью земного человека, – пробормотала Эллин, и ее морщинистое лицо расплылось в улыбке. – Поскорее заканчивайте шитье, мой ягненочек, и я помогу вам привести в порядок синее платье, которое вы наденете у Морлэндов.

Синее платье было любимым и самым лучшим нарядом Аннунсиаты.

– А мама позволит? – с сомнением спросила она.

– Ваша матушка ничего не заметит, – успокоила ее Эллин. – Даже если вы нарядитесь в мешковину.

Ральф уже начал вставать, его сломанная рука в лубках была продета через матерчатую перевязь, перекинутую вокруг шеи.

– Я похож на Мэри с младенцем, – шутил он. Мэри, как и многие жительницы приграничных земель, обычно носила новорожденных, привязывая их к собственному животу сложенным платком. Лия не одобряла эту привычку, считая, что она несовместима с достоинством хозяйки дома Морлэндов, но Ральфу это нравилось, и он не запрещал Мэри – живой сверток на животе не затруднял ее легкую, грациозную походку.

Ральф спустился в зал, чтобы приветствовать прибывших из Шоуза, и сразу обратил внимание на наряд Аннунсиаты.

– Вы выглядите просто красавицей, – сказал он, заставляя Аннунсиату вспыхнуть от удовольствия. – Этот цвет идет вам. – Он мог бы говорить с ней и дольше, но заметил неодобрительные взгляды, поэтому обратился к остальным гостям, успев обронить девушке: – Аннунсиата, нам с вами надо поговорить до обеда. Вы придете в буфетную?

Аннунсиата, стоящая рядом с Кэти, чтобы подчеркнуть собственное очарование, очнулась от мыслей и направилась вперед, гордо подняв подбородок и чувствуя себя предметом общего внимания. Пока она шла через зал за Ральфом, к ней подбежала Ферн, и Аннунсиата погладила голову собаки, сознавая, что представляет собой восхитительную картину. Ферн медленно пошла рядом, стараясь удержать свою длинную узкую голову под маленькой белой ладошкой Аннунсиаты, пока они не скрылись за дверью.

Кэти раздосадованно смотрела на закрывшуюся дверь. Она отлично понимала, почему Аннунсиата всегда старается держаться к ней поближе и даже время от времени поддерживает с ней дружеские отношения. С этой же целью Аннунсиата иногда сближалась с Элизабет, но такое случалось гораздо реже, ибо если боязливость и туповатость Элизабет в разговоре подчеркивала достоинства Аннунсиаты, то лицо девочки, если не красивое, было все же по-своему милым. Кэти страдала от такого множества болезней, что всегда росла медленно. Она знала, что выглядит болезненной, бледной и слишком худощавой, а уж рядом с цветущей и пышущей здоровьем Аннунсиатой вообще кажется невзрачным сорняком. Кроме этого, Кэти унаследовала нездоровую кожу своей матери. Ее мать была рыхлой женщиной с кроличьим лицом, бесцветными ресницами и веснушчатым носом. Волосы Кэти, сильно поредевшие во время детских болезней, постоянно путались, секлись и имели невзрачный песчаный оттенок. Вдобавок ко всему, ни одно платье не шло Кэти, а ее обычный коричневый шерстяной наряд только усиливал грязноватый цвет волос.

Кэти изо всех сил старалась не злиться на Аннунсиату, ибо она была воспитана в строгих религиозных правилах Мэри Эстер. Она знала, что грешно роптать, но не могла избавиться от мысли, правильно ли поступил Бог, сотворив ее такой болезненной. Неужели обязательно было делать контраст таким поразительным, спрашивала она себя, несмотря на все усилия забыть об обиде. Кэти, хотя и не отличалась выдающимися способностями, была достаточно умна, и благодаря своему усердию считалась самой образованной среди девушек дома Морлэндов. Но Аннунсиата, как будто ей не хватало здоровья и красоты, была щедро одарена сообразительностью, которая позволяла ей легко схватывать знания и без усилий запоминать их. Не пытаясь приложить даже половину усердия Кэти, Аннунсиата знала вдвое больше ее; не нуждаясь в многочасовых занятиях, подобно Кэти, она и играла, и пела гораздо лучше своей кузины. Если бы Кэти удалось стать образованнее Аннунсиаты, она смогла бы примириться со своим уродством.

Она вздохнула и посмотрела на Элизабет. Маленькая, пухленькая, с каштановыми кудряшками и круглым личиком, она постоянно казалась испуганной. Ее мать, Генриетта Морлэнд, умерла при рождении девочки, а отец, Чарльз Хобарт, очень скоро женился на молодой богатой вдовушке с двумя сыновьями, и сам вскоре стал счастливым отцом еще двух сыновей. Поэтому, не заботясь об Элизабет, отец отправил ее на воспитание в дом Морлэндов. С самого начала было ясно, что отец не собирается обеспечить Элизабет приданым, а следовательно, поскольку она не сможет выйти замуж, ее ждет судьба всю жизнь провести в доме Морлэндов в качестве компаньонки кого-нибудь из женщин.

По всем этим причинам слуги пренебрегали и Элизабет, и Кэти, однако Элизабет не обижалась. Она знала свое место и, не обладая блестящим умом, легко смирилась с ним, будучи благодарной за те крохи внимания, которые ей доставались. Когда Аннунсиата оказывалась поблизости, девочка боязливо краснела, но испытывала подлинное удовольствие. Это раздражало Кэти, но научить Элизабет ненавидеть Аннунсиату оказалось невозможным.

– Как ваше плечо? – спросил Ральф, когда они с Аннунсиатой остались вдвоем. Он стоял у камина, опираясь на него здоровой рукой, поэтому Аннунсиате пришлось подойти поближе, чтобы видеть его лицо. Аннунсиата встала так, чтобы свет, падающий от окна, освещал ее волосы. Локоны ее прически поддерживали четыре розовых бутона, которые Кит прислал Аннунсиате, пока она одевалась. Девушка решила, что цветы будут отличным дополнением туалета.

– Все время ноет, – ответила она на вопрос Ральфа. – И довольно сильно – там такая противная рана. Как хорошо, что сейчас никто не носит декольтированные платья, – добавила она, – такой шрам было бы видно даже через кружево.

Ральф рассмеялся.

– О, как вы тщеславны, кузина! Могу поклясться, вы охотно вытерпели бы вдвое сильную боль, только бы ваша кожа не пострадала! Признайтесь, ведь самая сильная боль для вас лучше, чем самый маленький шрам на лице?

Аннунсиата нахмурилась.

– Не понимаю, что вы имеете в виду, – обиженно проговорила она. – Вовсе я не тщеславна! Я отлично знаю, что тщеславие – это грех, и...

– И отлично понимаете, насколько вы красивы. Иначе почему вы встали рядом с моей сестрой в зале? Почему вы всегда встаете так, чтобы лучи солнца блестели на ваших волосах? Нет, не двигайтесь – мне нравится смотреть на вас. Кто это прислал вам розы?

– Кит, – ответила Аннунсиата, пытаясь удержаться от улыбки.

– Так вы, наконец, стали добрее к нему?

– Разве это доброта – принять цветы в подарок?

– Конечно, и любой другой подарок тоже. Не спорю, всех нас учили, что блаженство в том, чтобы отдавать, а не брать, но уметь принять подарок элегантно и вежливо – это великое искусство. И я пригласил вас сегодня сюда, чтобы дать вам возможность усовершенствоваться в этом искусстве.

– У вас есть подарок для меня?

– О, как просияло ваше личико! Вам нравится получать подарки – а почему бы и нет? Красивые вещи должны принадлежать красивым людям. Делать подарки – это наслаждение, и ваше желание принять их может сослужить отличную службу, как сказал бы Эдуард. Да, я припас для вас подарок – маленький знак признательности за вашу помощь.

Он дотянулся до высокой полки над камином и снял оттуда кедровую шкатулку, открыл ее и протянул Аннунсиате. Девушка подошла поближе, заглянула в нее и смущенно подняла глаза на Ральфа.

– Да, достань их. Это для тебя.

Аннунсиата вынула из шкатулки одно из пары украшений для уздечки, подняла его так, чтобы украшение осветило солнце, и начала осторожно поглаживать и перебирать его пальцами. Украшение представляло собой золотой диск, который подвешивался на крючке, подобно сережке, а с диска спадали три золотые цепочки, на которых через равные промежутки помещались крупные бордовые коралловые бусины.

– Какая прелесть! – воскликнула Аннунсиата. – Я никогда не видела ничего подобного!

– Они принадлежали маме, – ответил Ральф. Он называл так Мэри Эстер, найдя приятный компромисс между словами «мадам» и «матушка». – У мамы была стройная гнедая кобыла – ее звали Психея, и я хорошо помню, как эти цепочки плясали и подрагивали, когда Психея неслась галопом. Мама говорила, что эти бусы похожи на грозди спелой малины. Мой дед подарил их маме, а я дарю вам. Такое украшение должно принадлежать красивой женщине.

– Они так прекрасны, – вздохнула Аннунсиата, доставая из шкатулки второе украшение и любуясь ими вместе. – Я еще не видела такой искусной работы, – она думала о том, как замечательно иметь такое богатое украшение из настоящего золота и настоящих кораллов. Внезапно по лицу девушки проскользнула тень беспокойства, и она подняла глаза на Ральфа. – Но ведь... – начала она.

Ральф усмехнулся.

– Не беспокойтесь, я имею право подарить их. Нам пришлось продать почти все фамильные драгоценности, но некоторые мне удалось сохранить. К примеру, черный жемчуг, аметистовое ожерелье, королевские изумруды и персидские браслеты, и еще некоторые из вещей мамы. Я не в силах отдать их в чужие руки, но драгоценности нужно носить, иначе они тускнеют. Мама была бы рада, что теперь эта вещь принадлежит вам.

– Благодарю вас, – произнесла Аннунсиата, чувствуя, что такой благодарности недостаточно. Она положила украшения в шкатулку, Ральф закрыл крышку и протянул шкатулку девушке.

– Теперь остается подарить вам хорошую лошадь. Вам уже давно пора ездить на настоящей лошади, а не на старом пони. Представьте себе, как вы будете выглядеть на одном из моих гнедых, с этими украшениями, сверкающими на солнце!

Аннунсиата мгновенно вообразила себе эту картину – она была действительно великолепна. Эдуард будет восхищен, когда она прогарцует мимо него, отправляясь вместе со всеми на охоту. Ральф с удивлением заметил, что девушка вдруг погрустнела.