Осужден пожизненно
На первый взгляд корабль ничем не отличался от обычного грузового судна. Но средняя часть палубы имела странный вид. Казалось, будто кто-то построил там загон для скота; у подножья фок-мачты и на юте плотная переборка с отверстиями, входами и выходами шла поперек палубы от одного фальшборта к другому. Снаружи этот загон охранялся вооруженными часовыми. А внутри сидели, стояли или с равнодушным видом расхаживали перед рядом блестящих ружейных стволов человек шестьдесят мужчин и мальчишек в серой арестантской одежде. Все они были узниками английского короля, и загон на палубе служил местом их прогулок. Сама же арестантская помещалась ниже, между двумя палубами, под главным люком, а идущая вниз переборка образовывала ее боковые стены.
То был уже самый конец ежедневной двухчасовой прогулки арестантов, милостиво разрешенной его величеством королем Георгом IV, и все арестанты наслаждались отдыхом. Здесь, на солнцепеке, он не был столь приятным, как на корме под навесом, чья благословенная тень предназначалась только для больших людей, таких как капитан корабля, его помощник, военный врач Пайн, лейтенант Морис Фрер, а также для самых важных персон на корабле – капитана Викерса и его жены.
Было совершенно ясно, что арестанту, прислонившемуся к фальшборту, очень хотелось хотя бы на секунду избавиться от своего врага – солнца. Его товарищи, заключенные, сидя на комингсах главного люка или на корточках у теневой стороны заграждения, смеялись, болтали, сквернословили. Их веселье было отвратительно, и он держался в стороне, надвинув шляпу на лоб и засунув руки в карманы серых штанов.
Солнце изливало на него свои раскаленные лучи, все трещины и палубные пазы источали запах горячей смолы, но человек ничего не замечал – он стоял неподвижно, угрюмо глядя на сонное море. Он всегда стоял в той же позе здесь или на другом месте во время так называемых «прогулок», разрешенных арестантам после того, как «Малабар», скрипя всеми снастями, вышел из бурных вод Бискайского залива и с заключенных сняли кандалы, – сто восемьдесят каторжан, – к числу которых он принадлежал, получили возможность два раза в день вдыхать морской воздух.
Низколобые, груболицые преступники, сидевшие на, палубе, искоса поглядывали на одинокую фигуру и, кивая головой в его сторону, перемигивались, но от каких-либо замечаний вслух воздерживались. В среде преступников тоже есть свои ранги, и Руфус Доуз, приговоренный к смерти через повешение, впоследствии замененной' пожизненной каторгой, был в их глазах выдающейся: личностью. Его судили за ограбление и убийство лорда Беллазиса. Сочиненная им версия о том, что он случайно наткнулся на тропинке в Хэмпстедской Пустоши на умирающего человека, его, конечно бы, не спасла, если бы хозяин трактира «Три испанца» не показал под присягой, что когда умирающего спросили, является ли задержанный его убийцей, он отрицательно покачал головой. Поэтому с молодого повесы сняли обвинение в убийстве, но судили за ограбление; и Лондон, с интересом следивший за этим процессом, счел осужденного счастливцем, узнав, что смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой.
В плавучих тюрьмах существовал обычай не разглашать преступлений, совершенных арестантами, и держать их в тайне от товарищей с тем, чтобы каждый, если он пожелает, а прихоть тюремщиков ему не воспрепятствует, смог бы начать новую жизнь в принявшей его стране, где никто не упрекнет его в преступном прошлом. Но, как это нередко бывает со многими прекрасными правилами, их нарушают чаще, чем соблюдают, и потому почти все сто восемьдесят арестантов знали, за какие проступки осуждены их товарищи. Виновные в наиболее тяжких преступлениях хвастались своей изощренностью в пороках; мелкие преступники клялись, что их вина была намного страшнее, чем это казалось. Что же до Руфуса Доуза, то его преступление и неожиданная отмена казни вкупе с недюжинным умом, гордым характером и физической силой окружили его имя величественным мрачным ореолом. Этот двадцатидвухлетний юноша, державшийся особняком в среде арестантов, вызывал у них уважение и восхищение. Самые отпетые посмеивались за глаза над его изысканными манерами, но при встрече с ним лицом к лицу угодничали и пресмыкались, ибо на тюремном корабле самый крупный преступник – величайший герой, и единственный знак доблести, почитаемый в этом отвратительном содружестве, – это Орден Петли, даруемый рукой палача.
Молодой человек на корме, увидев высокую фигуру арестанта, прислонившегося к фальшборту, обрадовался возможности придраться к нему и тем самым нарушить монотонное течение дня.
– Эй, ты, не загораживай трап! – крикнул он и крепко выругался.
От окрика лейтенанта Фрера арестант вздрогнул. Хотя он и не загораживал трап, так как стоял от него в нескольких шагах, он послушно направился к люку.
– Отдай честь, собака! – воскликнул Фрер, подойдя к перилам. – Отдай честь, как положено, слышишь?
Руфус Доуз коснулся пальцами шапки, отдавая честь: на военный манер.
– Я живо прочищу мозги кое-кому, не забывайтесь! – продолжал бурчать разозленный Фред. – Наглое жулье!
Но тут его мысли отвлек шум на шканцах, где часовые сдавали оружие. Худой, высокий, чопорный человек с военной выправкой, надменным лицом и холодным взглядом вышел из кают-компании снизу и помог выйти (белокурой, жеманной даме среднего возраста. Это капитан Викерс из полка мистера Фрера, отправленный исполнять свой воинский долг на Земле Ван-Димена, выводил жену на предобеденную прогулку для улучшения аппетита.
Миссис Викерс было сорок два года, а выдавала она себя за тридцатитрехлетнюю. В течение одиннадцати томительных лет она слыла гарнизонной красавицей, а затем вышла замуж за чопорного Джона Викерса. Брак их не был счастливым. Викерс считал свою жену взбалмошной, тщеславной и сварливой, а она его – неделикатным, скучным и ничем не примечательным человеком. Дочь, родившаяся через два года после заключения брака, была единственным, что связывало эту неудачную пару. Викерс боготворил маленькую Сильвию, и когда ему было предписано длительное морское путешествие для восстановления пошатнувшегося здоровья, он перешел в N-ский полк, отправлявшийся в Австралию. Несмотря на решительный протест миссис Викерс, ссылавшейся на трудности с обучением дочери, он настоял на том, чтобы взять ребенка с собой.
– Если понадобится, я сам буду учить ее, – сказал он, – и ей незачем оставаться дома.
После долгой борьбы миссис Викерс наконец сдалась, отказавшись от мечты о совместной поездке в Бат, и последовала за мужем, всячески стараясь скрыть свое-недовольство. Когда корабль вышел в море, она, казалось, примирилась со своей судьбой и, в перерывах между ссорами с супругом, назиданиями дочери и распеканием горничной, пыталась вскружить голову грубоватому молодому лейтенанту Морису Фреру.
Джулия Викерс была прирожденной кокеткой. Ей: нравилось привлекать восхищенные взгляды мужчин, в этом она видела смысл своего существования; и даже здесь, на арестантском корабле, идя под руку с мужем, она искала повод для кокетства, чтобы не зачахнуть от внутренней пустоты и неудовлетворенности. В сущности, это было безобидное создание, просто тщеславная женщина средних лет, и Фрер принимал знаки ее внимания, отлично зная им цену. Более того, ее расположение было нужно ему – о причинах мы вскоре узнаем.
Обежав по трапу и держа фуражку в руке, он предложил ей свою помощь.
– Благодарю вас, мистер Фрер. Ох, эти ужасные лесенки! Один их вид бросает меня в дрожь. Бог мой, как жарко! Духота просто невыносимая. Подай мой раскладной стул, Джон! Спасибо, мистер Фрер! Сильвия, где Сильвия? Джон, ты захватил мою нюхательную соль? Кажется, на море все еще штиль? Ах, эти несносные штили!
Ее псевдосветская болтовня звучала довольно неуместно в двадцати ярдах от загона для «диких зверей» по другую сторону переборки. Но Морис Фрер об этом не думал. Непринужденная обстановка рассеивает страх. Неисправимая кокетка, потряхивая пышными юбками, демонстрировала свою сомнительную грацию перед ухмыляющимися арестантами, словно она веселилась на балу в Чэтеме. Возможно, если бы подле нее никого не было, она, хоть и с некоторым презрением, все же строила бы глазки каторжникам, имевшим более или менее приличный вид.
Поклонившись Фреру, Викерс проводил свою жену на верхнюю палубу и вернулся к дочери.
Сильвия была хрупким шестилетним ребенком с голубыми глазами и золотыми кудряшками. Родители в ней души не чаяли. Они всячески баловали ее и потакали ей во всем, но это отнюдь не испортило добрую по природе девочку. Однако результаты воспитания сказывались в тысяче мелких капризов. Являясь любимицей всего корабля, малышка Сильвия могла делать все, что ей вздумается; ее присутствие заставляло каторжников замолкать. Гуляя с отцом, девочка щебетала без умолку, упиваясь своей болтовней. Она бегала взад и вперед по палубе, приставала к отцу с вопросами и тут же сама на них отвечала, смеялась, пела, прыгала, заглядывала в футляр с компасом. Она запустила свои ручки в карманы рулевого, погладила широкую ладонь вахтенного офицера, побежала на шкафут, подергала за рукав часового на посту.
Устав резвиться, она вытащила из-за пазухи полосатый мячик и, окликнув отца, стоящего на корме, бросила ему мяч. Викерс кинул его обратно, и девочка продолжала играть, смеясь и после каждого броска хлопая в ладоши.
Арестанты, уже насладившись отпущенной им порцией воздуха, с живостью обратились к новому источнику развлечения. Невинный смех и детская болтовня были им непривычны. Некоторые улыбались, одобрительно кивали, с интересом следя за переменным успехом игры. Один молодой арестант до того увлекся зрелищем, что чуть не захлопал в ладоши. Казалось, будто в душной, томительной жаре внезапно повеял прохладный ветерок.
В самый разгар веселья вахтенный офицер, который оглядывал быстро алевший горизонт, заметил на нем какую-то точку и, прикрыв глаза рукой, стал пристально смотреть на запад.
Фрер, уже начинавший тяготиться беседой с миссис Викерс и поглядывавший на товарищей так, словно ожидал от них избавления, заметил жест вахтенного.
– Что вы увидели, Бест?
– Точно не могу сказать. На мой взгляд, это смахивает на облако дыма. – И, взяв подзорную трубу, Бест снова оглядел горизонт.
– Дайте-ка посмотреть, – сказал Фрер, беря у него трубу.
Далеко-далеко на горизонте, слева от уходящего солнца, словно застыло черное облачко. Расплесканные по всему небу золотые и пурпурные блики наплывали на это облачко, скрывая его от глаз.
– Ничего не могу понять, – сказал Фрер, отдавая обратно подзорную трубу. – Пусть солнце немного опустится, тогда будет виднее.
Миссис Викерс тоже, конечно, захотелось посмотреть, и она долго щурилась и возилась с поиском нужного фокуса, пытаясь приспособить трубу к глазам, звонко хихикала и, наконец, заявила, прикрыв один глаз ладонью, что кроме неба решительно ничего не видит и что коварный мистер Фрер все это нарочно подстроил.
Тем временем появился капитан корабля Блант и, взяв трубу у Мориса Фрера, смотрел в нее долго и сосредоточенно. Затем он окликнул вахтенного на бизань-мачте, и тот сказал, что не видит ничего.
Солнце наконец опустилось внезапным рывком, словно проскользнуло в какую-то щель, и черное пятно исчезло в сгустившемся сумраке.
После захода солнца из кормового люка вышли сменные часовые, чтобы наблюдать за спуском арестантов в тюремное помещение. Но тут Сильвия прозевала мяч. Он пролетел вперед, а судно внезапно накренилось, и мяч, перескочив через переборку, покатился к ногам Руфуса Доуза, который все еще стоял, прислонившись к борту, погруженный в свои мысли.
Яркое цветное пятнышко, катящееся по белой палубе, привлекло его внимание. Машинально наклонившись, он поднял мячик и шагнул вперед, чтобы вернуть его девочке. Дверь переборки была открыта, но часовой, молоденький солдат, не сводивший глаз со сменного караульного, не заметил, что арестант вышел в эту дверь. Еще одно мгновенье, и Руфус очутился на запретной территории шканцев.
Разгоряченная игрой, с пылающими щечками и сияющими глазами, в ореоле разметавшихся золотых кудряшек, Сильвия повернулась, чтобы прыгнуть за своей игрушкой, но тут из затененного окна кают-компании высунулась белая полная женская рука, тонкие пальцы схватили девочку за кушак и потянули к себе. Однако молодой арестант уже успел вложить мяч в руку девочки.
Спускавшийся на палубу Морис Фрер не заметил этого маленького происшествия, он только с изумлением увидел человека в арестантской одежде.
– Благодарю вас, – сказал чей-то голос, когда Руфус Доуз наклонился к девочке, надувшей губки.
Арестант поднял глаза и увидел молодую девушку лет восемнадцати-девятнадцати, высокую, стройную, в белом платье с широкими рукавами, стоявшую у двери каюты. Она была брюнетка, вьющиеся волосы обрамляли ее изящную небольшую головку, у нее были маленькие ножки, белая кожа, красивые руки и большие темные глаза. Когда она ему улыбнулась, ее алые губы приоткрыли ряд ровных белых зубов. Он сразу догадался, кто это. То была Сара Пэрфой – горничная миссис Викерс. Он никогда не видел ее так близко, как теперь, и ему показалось, что он ощутил тяжелый и дурманящий аромат какого-то неизвестного тропического цветка.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, как вдруг Руфус почувствовал, что кто-то сзади схватил его за шиворот и сильным ударом бросил на палубу.
Вскочив на ноги, он тут же хотел ответить обидчику, но сверкнул штык часового и арестант с трудом сдержал себя: перед ним стоял Морис Фрер.
– Какого черта ты здесь болтаешься? – спросил лейтенант, подкрепив свой вопрос бранью. – Паршивый пес, что ты здесь делаешь? Если я еще раз поймаю тебя на палубе, я на неделю посажу тебя в кандалы!
Руфус Доуз, побледнев от гнева и унижения, хотел было оправдаться, но слова замерли у него на губах. Разве можно что-либо объяснить?
– Проваливай отсюда и заруби себе на носу, что я сказал! – крикнул ему Фрер и, сообразив, как это произошло, постарался запомнить имя провинившегося часового.
Отирая кровь с лица, арестант отвернулся и молча прошел через толстую дубовую дверь в свое логово.
Склонившись перед девушкой, Фрер смело взял ее руку в свою, но она ее отдернула, и глаза ее сверкнули.
– Подлец! – бросила она ему сердито. Стоявший рядом флегматичный солдат услышал это, и в его глазах промелькнул огонек. Фрер с досады закусил толстую губу, он намеревался проводить девушку в кают-компанию, но Сара Пэрфой, подхватив ошеломленную Сильвию, проскользнула в каюту своей госпожи и, презрительно рассмеявшись, захлопнула за собой дверь.
Глава 2
САРА ПЭРФОЙ
После того как орава арестантов была благополучно загнана в свое логово, где и расположилась ко сну в отведенном им милостью правительства пространстве из расчета по шестнадцать дюймов на человека, еще несколько урезанном небольшим размером корабля, маленькое общество собралось в кают-компании, где оно обычно приятно проводило вечера. Миссис Викерс, обладавшая поэтической и музыкальной натурой, пела под аккомпанемент гитары. Капитан Блант был веселый, немного грубоватый человек. Военный врач Пайн обожал рассказывать занимательные истории. Если Викерс казался временами скучноват, то Фрер был всегда оживлен. К тому же отличная сервировка стола, хорошие обеды, табак, вист, музыка и бренди способствовали тому, что душные вечера пролетали с такой быстротой, о которой не могли мечтать полулюди-полузвери, заключенные в арестантской, где они спали по шести человек на нарах длиною в пять футов и три дюйма. Однако в этот вечер общество в кают-компании скучало. Обед прошел вяло, и разговор не клеился.
Когда здесь появился старший помощник капитана Бест и занял свое место за столом, капитан обратился к нему с вопросом.
– Как там насчет бриза, Бест? – спросил его Блант.
– Никаких признаков, сэр.
– Что за несносный штиль, – сказала миссис Викерс и хихикнула. – И так уже целую неделю. Я не ошиблась, капитан Блант?
– Тринадцать дней, мэм, – буркнул Блант.
– Однажды у нас на борту «Гремучей змеи», у берегов Короманделя, вспыхнула чума, – бодренько начал Пайн.
Но капитан Блант поторопился перебить рассказчика, предложив Викерсу стаканчик вина.
– Спасибо, больше не могу, – отказался тот. – У меня ужасная головная боль.
– Головная боль? Хм, немудрено, неприятностей с этим народом не оберешься. Так перегружать корабль просто бессовестно. У нас на борту более двухсот душ, а место рассчитано только для половины.
– Более двухсот душ? Не может быть, – возразил Викерс. – Ведь это идет вразрез с Королевскими предписаниями…
– У нас на борту сто восемьдесят арестантов, пятьдесят солдат и тридцать человек команды. Да мы, еще с вами в этой кают-компании… Посчитайте, сколько всего человек? – Да, на этот раз несколько тесновато, – поддержал его Б ест.
– Но это же совсем неправильно, – с важным видом начал Викерс. – Это совершенно неправильно. Согласно Королевским предписаниям…
Для общества, собравшегося в кают-компании, разглагольствования Викерса казались еще более невыносимыми, чем бесконечные анекдоты Пайна, поэтому миссис Викерс поспешила изменить тему разговора.
– Скажите, мистер Фрер, вас не тяготит эта ужасная жизнь? – спросила она.
– Еще бы! Это не та жизнь, о которой я мечтал, – ответил Фрер, проведя веснушчатой рукой по жестким рыжим волосам. – Но я стараюсь извлечь из нее все, что возможно.
– Вы правы, – ответила миссис Викерс приглушенным голосом, как подобает говорить о несчастье, всем хорошо известном. – Внезапно лишиться такого состояния – это было для вас большим ударом!
– Да, разумеется, но самое нелепое заключается в том, что ровно через неделю после смерти дядюшки этот негодяй Ричард, которому досталось все состояние, отправился в Индию, и в день похорон мужа леди Дивайн получила от сына письмо, в котором он сообщал, что отплывает в Калькутту на корабле «Гидасп» и в Англию больше не вернется.
– Вот как! Скажите, а у сэра Дивайна не было больше детей?
– Нет, никого, только этот таинственный Дик, которого я никогда не видел, но который должен меня ненавидеть.
– Боже мой, боже мой! Эти семейные распри – ужасная вещь! Бедняжка леди Дивайн! Потерять в один день и мужа и сына!
– Это еще не все. На следующее утро ей принесли весть об убийстве ее двоюродного брата. Вам известно, что мы в родстве с Беллазисами? Отец моей тетки был женат на сестре второго лорда Беллазиса.
– Да, да, конечно, я знаю. Какое ужасное убийство! Скажите, вы уверены, что его совершил тот молодой арестант, на которого вы нам указывали?
– Присяжные разошлись во мнениях, – ответил Фрер, усмехнувшись. – Но вряд ли у кого другого нашлись бы мотивы для совершения этого преступления. Пожалуй, я выйду на палубу покурить.
И как только широкая спина Мориса Фрера исчезла за дверью салона, доктор Пайн обратился к капитану Викерсу:
– Ума не приложу, что заставило старого скрягу Дивайна попытаться лишить своего единственного сына наследства в пользу этого молодчика Фрера?
– Вероятно, какие-то сыновние шалости за границей, – люди, которые сами сколотили свое состояние, всегда нетерпимы к расточительности. Но все обернулось весьма неудачно для Фрера. Правда, он грубоват, но все же неплохой малый, и если он узнает, что случай лишил его четверти миллиона, оставив без гроша за душой, лишь с офицерским патентом в полку и заданием сопровождать тюремный корабль, – он может негодовать на судьбу.
– А как случилось, что деньги все же достались сыну сэра Дивайна?
– А вот как: старый Дивайн послал за нотариусом, чтобы изменить завещание, но с ним произошел апоплексический удар, очевидно, от ярости. Когда утром взломали дверь его комнаты, он был уже мертв.
– А сын его где-то в море, – заметил мистер Викерс, – и ничего не знает о том, что ему досталось такое огромное состояние. Прямо как в романе.
– Очень рад, что деньги проскочили мимо Фрера, – мрачно отозвался Пайн, упорствуя в своем предубеждении. – Не встречал более неприятной физиономии даже там, среди моих желтых курток.
– Боже мой, доктор Пайн, разве можно так говорить? – воскликнула миссис Викерс.
– Поверьте, мэм, многие арестанты люди из хорошего общества. Среди них, там внизу, есть воры и мошенники, которые вращались в свете.
– Несчастные люди! – воскликнула миссис Викерс и оправила юбки. – Джон, я хочу выйти на палубу.
И все присутствующие встали, как по сигналу.
– Послушайте, Пайн, – сказал капитан Блант, когда они остались вдвоем, – мы с вами вечно встреваем в чужие дела.
– Нет, это женщины на борту вечно путаются под ногами, – ответил Пайн.
– Я надеюсь, доктор, вы шутите, – раздался подле него глубокий нежный голос. Это была Сара Пэрфой.
– А вот это настоящая женщина! – воскликнул Блант. – Мы только что говорили, хм… о ваших глазах.
– Ну и что? – спросила она, глядя на него в упор. – Быть может, они того стоят?
– О да, разумеется! – ответил капитан. – У вас самые красивые глаза на свете и самый прелестный рот… хм…
– Прошу вас, капитан Блант, позвольте мне пройти. И, прежде чем восхищенный капитан успел помешать ей, она скромно удалилась в каюту.
– Недурна штучка, а? – спросил Блант, глядя ей вслед. – Между прочим, девушка с перцем.
Старый Пайн втянул огромную понюшку табаку.
– Девушка с перцем? Вот именно. Послушайте, что я вам скажу, Блант: не знаю, где Викерс ее подцепил, но если бы мне когда-нибудь пришлось с ней столкнуться, я бы скорее доверил свою жизнь самому отчаянному из этих межпалубников, нежели ей.
Блант рассмеялся.
– Не думаю, чтобы она стала долго колебаться перед тем, как зарезать человека, – сказал он, поднимаясь. – Но мне пора на палубу, доктор.
Пайн медленно последовал за ним.
«Я не считаю себя знатоком женщин, – подумал он, – но не ошибусь, если скажу, что у этой девушки есть в прошлом какая-то история. Непостижимо, что могло привести ее на этот корабль в качестве горничной?» Держа трубку в зубах, он направился по опустевшей палубе к главному люку. Обернувшись и увидев, что женщина в белом порхает взад и вперед по корме и что к ней присоединилась некая личность в темном, он пробормотал про себя: «Клянусь, она замышляет что-то недоброе».
В это мгновение его тронул за плечо солдат, только что вынырнувший из люка.
– В чем дело? – спросил Пайн. Солдат вытянулся и отдал честь.
– Простите, доктор, один из арестантов заболел. После обеда ему стало очень плохо, поэтому я решился вас побеспокоить, ваша честь.
– Ну и болван! Что же ты раньше мне не сказал? – выругал его Пайн, который, несмотря на свою грубость, обладал добрым сердцем. Выбив пепел из своей только что выкуренной трубки, он заткнул ее свернутой бумажкой и последовал вниз за солдатом.
Тем временем женщина, являвшаяся предметом подозрений угрюмого доктора, наслаждалась относительной прохладой ночного воздуха. Ее госпожа с дочкой еще не выходили из своей каюты, а мужчины еще не успели докурить вечерние трубки. Тент был убран, звезды сияли в безлунном небе, стража перешла с кормы на шканцы, и Сара Пэрфой прогуливалась взад-вперед по опустевшей корме, оставшись с глазу на глаз с самим капитаном Блантом. Дважды она молча прошла мимо него, а на третий раз капитан, тревожно вглядывавшийся в сумрак, заметил призывный блеск ее больших глаз и подошел к ней.
– Милая девушка, вас не обидело то, что я сказал вам сегодня? – спросил ее капитан.
Она притворилась удивленной:
– О чем вы говорите?
– О том, хм, что я позволил себе некоторую вольность. Признаюсь, это было дерзостью с моей стороны.
– Ну что вы? Разве это дерзость?
– Благодарю за снисходительность! – ответил капитан, несколько смущенный тем, что выказал свою слабость этим признанием.
– Вы могли бы позволить себе вольность только в том случае, если бы я вам это позволила.
– Вы уверены в этом?
– Я прочла это по вашему лицу. Неужели вы думаете, что женщина не может угадать по лицу мужчины, намерен ли он обидеть ее или нет?
– Обидеть вас? Ну, знаете ли…
– Да, обидеть. Капитан Блант, по возрасту вы годитесь мне в отцы, но тем не менее вы можете поцеловать меня, только если я вас сама об этом попрошу.
Блант рассмеялся.
– Это мне нравится: если вы сами меня попросите! О, черноглазая проказница! Ей-богу, я бы не прочь!
– Уверена, что и другие были бы не прочь.
– Например, этот офицерик, не так ли, мисс скромница? Я видел, как он смотрел на вас. Уверен, что он тоже не прочь.
Девушка бросила на него искоса быстрый взгляд.
– Вы говорите о лейтенанте Фрере? Вы что, ревнуете?
– Ревную? Господь с вами! Ведь у этого юнца молоко на губах еще не обсохло. Ревную!
– А я говорю – ревнуете, и ревнуете зря. Он просто болван, хотя и лейтенант.
– Что верно, то верно! Клянусь, вы не ошиблись. Сара Пэрфой засмеялась низким грудным смехом, и от этого смеха пульс Бланта учащенно забился, кровь быстрее заструилась по жилам, так что даже стало покалывать в кончиках пальцев.
Вы ознакомились с фрагментом книги.