Премудрая царица. Историческая фантастика

– Там я тоже кругом виновата. Она вот-вот сына породит, а я к ней – не с добром, а с завистью. Сама-то еще не брюхата.

– Бог милостив – и ты понесешь в срок. Елена-то из Шереметевых, у них женщины, как кошки, плодятся, чуть ли не по два раза в год рожают.

И царь расхохотался, страшно довольный своей шуткой. Я позволила себе тихий смешок.

– Скажи мне, голубка, чего бы тебе хотелось к вечеру? Вина заморского, али фруктов каких необычных? Да что мы стоя-то беседуем?

И Иван Васильевич с комфортом расположился в самом удобном кресле. Я чинно присела на скамеечку у его ног.

– Чем попотчуешь, тому и рада буду, – уклонилась я от прямого ответа. – Дозволь, государь, рассказать тебе то, что сама слышала.

– Говори.

– Сказывают, что в стране Италии чудные ягоды есть под названием «рейзин». Сладости необыкновенной, а еще силы прибавляют, сердце лечат, чадородию способствуют. Вот бы достать…

– Сегодня же накажу послать в Вену нарочного. У них-то наверняка есть, с французами давно торгуют. Чаю, венский цесарь мне не откажет.

– Пошли, государь. Ты уж не серчай, что мне такая блажь пришла. Вот захотелось – спасу нет, во сне вижу.

Царь долго вглядывался мне в лицо, потом изрек:

– То примета добрая: либо понесла уже, сама того не ведая, либо понесешь вскорости. Будут тебе ягоды заморские, Марьюшка. Потерпи немного. Найду, чем сладеньким тебя сегодня побаловать.

Царь поднялся с кресла и я уловила легкую судорогу боли, пробежавшую по его лицу. Спина-то, небось, болит, а у него амуры в голове порхают. Что ж, совместим приятное с полезным.

Супруг благопристойно поцеловал меня в лоб и отправился по своим делам. А я хлопнула в ладоши:

– Эй, кто там есть!

Тут же вбежали две прислужницы.

– Чего изволишь, царица-матушка.

– Баню мне приготовьте, да не простую, а с разными ароматами. Сегодня вечером государь приказал мне к нему в опочивальню явиться. Нужно, чтобы я, как роза благоуханная была.

– Сей момент все исполним.

Девицы умчались, а вместо них явилась Агафья.

– Что это ты удумала, Марьюшка? Тебе еще отдыхать надо.

– С царем не поспоришь, Агаша. Да и в благостном расположении он нынече.

– Так-то оно так…

– Да у меня уже все прошло

– Ну, смотри сама. Потом не жалуйся.

– Не буду, – весело пообещала я.

Потом… потом был рай земной. Девки расплели мне косу, вымыли волосы в трех водах (две я не запомнила, а третья была розовая). Замотали голову чалмой из полотенца и принялись распаривать меня в травяных душистых настоях, точнее, в их пене. Потом окатили росной прохладной водицей и повели в светелку – сушить да расчесывать волосы, а после из короной в три обхвата на голове укладывать.

К великому огорчению Агафьи, краситься я отказалась наотрез. Ни белиться, ни румяниться, ни брови углем подводить, ни ресницы чернить. И так хороша. Но набившиеся в светелку ближние боярыни моего мнения не разделяли.

– Что же ты, государыня, к царю как девка худая пойдешь?

– Не как девка, – огрызнулась я, – а как жена послушная.

– Ну хоть щечки-то нарумянь.

– И так хороша!

Как выглядели женщины того времени, я знала еще до того, как в него попала… Превращаться в одну из окружающих меня боярынь я не собиралась. У них косметика из средства украшения стала средством устрашения. Белая маска из свинцовых белил, алые пятна на щеках, будто кто кистью провел, углем нарисованные брови… Нет, спасибо.

При этом, разумеется, мало кто связывал частые недомогания и раннюю смерть московских красавиц с «невинными» свинцовыми белилами. Температура, боль в животе, не проходящая по две-три недели, тошнота и бессонница объяснялись либо несвежей пищей, либо сглазом, порчей от недобрых людей. А на самом деле это была «свинцовая колика» от накопившегося в организме металла. Помочь им уже никто не мог.

Осуждение просто выплескивалось из глаз окружающих женщин, но слово молвить поперек никто не смел. Царица ведь! И матушка родная далеко, да и ее, поди, на послушает.

Но ведь государь зовет ее в свою опочивальню, и словечка не вымолвил, чтобы прихорошилась. Тут уж всем смириться приходится: перечить царю – себе дороже.

Зато нарядили меня так, что я вздохнуть не могла. Поверх нарядной рубашки еще и выходное платье, расшитое золотом и самоцветами. Весило это чудо не меньше пуда и удобно в нем было, как в каменном мешке. Но тут уж пришлось прикусить язык мне: не оборванкой же перед светлые государевы очи являться. Другие вон тоже на себя по десятку килограмм парчи, бархата и самоцветов носят – и ничего. Придется и мне потерпеть.

– Платье до времени уберите, – распорядилась я. – Мы с царевной Ириной к исповеди скоро пойдем. Негоже в церковь в таком виде являться.

Слава Богу, на какое-то время меня освободили от этих доспехов и заменили из простым бархатным платьем черного бархата. На голову приладили такую же шапочку с покрывалом: при желании в него можно было закутаться с головой. И отпустили с миром замаливать земные грехи перед тем, пока я еще не натворила новых.

Узкими коридорами и бесконечными лесенками я в сопровождении Агафьи добралась до дворцовой церкви. Перешагнула порог – и временно ослепла от яркого света сотен свечей. Когда я вообще последний раз была в церкви? Не помню…

Ирина уже ждала меня, одетая так же просто, с покрытой головой. И в тот же момент из боковой церкви вышел священник – высокий, дородный мужчина в просто черной рясе и с большим крестом на груди.

– Ты иди первая, – шепотом сказала Ирина. – Я пока помолюсь.

Я шагнула вперед и по какому-то наитию опустилась на колени перед батюшкой. Господи, я же вообще ни разу в жизни не исповедовалась!

– Слушаю тебя, дочь моя. Чего ты хочешь?

– Исповедаться хочу, святой отец.

– На заутрене сегодня была ли?

– Была.

– Тогда слушаю тебя. Какие грехи исповедать хочешь?

– Гордыню, батюшка. Загордилась перед невестками своими, посчитала их ниже меня по происхождению.

– Сожалеешь ли об этом?

– Сожалею. Все мы – дети господа.

– Отпускаю тебе грех сей малой епитимией: трижды в день читать «Отче наш». Еще в чем грешна?

У меня в голове не было ни единой мысли.

– Супружеский долг свой добросовестно ли и с любовью исполняешь?

– Да, батюшка.

– О других мужчинах, помимо супруга, мечтала ли?

– После свадьбы – никогда.

– Грешишь ли чревоугодием и винопитием?

– Грешна чревоугодием: хочется иной раз яств заморских.

– Отпускаю тебе грех сей: почаще молись богу, чтобы он помог тебе тать равнодушной к земным соблазнам. Греховные мысли и соблазны разные испытываешь ли?

– Нет, батюшка. Только молюсь, да о здоровье супруга тревожусь.

Священник накрыл мне голову куском материи и забормотал что-то не очень разборчивое. Надо полагать, отпускал мне мои прегрешения.

– Ступай дочь моя с миром, и не греши. Отпускаю тебе все твои прежние прегрешения, вольные и невольные.

Я поцеловала священнику руку и поднялась с колен. Вот и все. Оказывается, это гораздо проще, чем вылечить застарелый радикулит.

– Все хорошо? – с тихой улыбкой шепотом спросила меня Ирина. – Покаялась?

– И покаялась, и отпустили мне все грехи. Иди ты теперь.

– Подожди меня. Нужно про лекарства поговорить.

Я кивнула головой и принялась рассматривать богатый иконостас. Неожиданно для себя почувствовала какое-то странное умиротворение на душе, словно ее и правда очистили. И легкая тревога перед тем, что ожидало меня вечером, отступила. Воистину, Бог милостив.

– А вот и я, – услышала я голос Ирины. – Хочешь, пойдем ко мне, Кое-какие лекарства я уже достала.

Светлица Ирины была далеко не такой роскошной, как моя. Простое покрывало на кровати, простая мебель. Словно и не царевна тут жила. И множество образов на стене – почти как в церкви.

– Мазь дня через три будет готова, А настойка – через три недели. Мне лекарка посоветовала пока просто растирать спину отваром шалфея.

Что-то я про такое средство никогда не слышала.

– Спасибо тебе. Буду ждать.

– Как государь?

– Сегодня вечером узнаю точнее, – не удержавшись, похвасталась я.

– Дай Бог, чтобы после исповеди сегодня понесла ты. Пока государь тебя любит…

Вот тут она была права на все сто процентов. Какое-то время Иван Васильевич потерпит, подождет долгожданного младенца, а потом… Один Бог знает, как он со мной поступит. Или смирится с тем, что поздно ему уже еще детей иметь, или прикажет отправить меня в монастырь, а себе изберет новую супругу.

Неожиданно для себя самой я заплакала от страха. Ведь точно может отправить в какой-нибудь дальний монастырь. Вот где всласть намолюсь о грехах своих! Царь скоро пятьдесят, пора о внуках думать, а не о детях. Двое сыновей есть, что еще?

Ирина бросилась меня утешать:

– Не горюй, не надо. Бог милостив: царь к тебе привыкнет и никуда от себя не отпустит. Пора уже с одной женой век доживать.

Да, по-моему тоже пора. Только читала я в предыдущей жизни, что на склоне лет Иван Васильевич возжелал взять себе жену из Англии, послов туда слал, подарки дорогие. Умная Елизавета еле-еле отбилась от такой напасти. А потом и государя не стало.

Скорее бы лекарство было готово. Как царю полегчает, так и характер будет помягче…

Глава шестая. Перемены.

– Царевна Елена о болезни царевича знает? – спросила я у лекаря.

– Царевна в обморок упала, когда услышала.

– И что, так в нем и лежит до сих пор?

– Н-не знаю.

– Так узнай! И повитух к ней собери побольше. Как бы с младенчиком чего не случилось.

Эти мои слова слышали немногие, но слышали. И когда после смерти царевича на следующее утро царевна Елена разрешилась мертвым младенцем, по дворцу пополз нехороший шепот: ведьма. Все заранее знала.

Дворец облачился в траур по двум царевичам: наследнику и мертворожденному. На царя было страшно смотреть. Он часами сидел неподвижно, уставившись в одну точку и только шептал молитвы. Молились и все остальные.

Сорок дней прошли, как страшный сон. И все эти сорок дней я ходила то за царем, то за царевной Еленой, жизнь которой была в серьезной опасности. И только на сороковины она открыла глаза и осмысленно поглядела вокруг.

– Как ты, царевна? – спросила я.

Жар спал, а ночью случился кризис: царевна вспотела так обильно, что простыни и сорочку впору было выжимать. Ее переодели в сухое, обтерли ароматическим уксусом, переменили постель.

– Благодарю, государыня. А Ванечка…?

– Царевича погребли сорок дней назад. Вместе с твоим мертворожденным сыном.

– Кара господня, – прошептала царевна. – Священника зовите, исповедаться хочу. Грех на мне страшный.

Я поднесла к ее запекшимся губам кружку с маковым отваром. Грех – это в церковь, мое дело помочь выздороветь.

– Мы с Ванечкой задумали тебя и государя отравить. Он в Александровскую слободу за снадобьем ездил. Вот Бог и наказал.

– А нас-то с государем травить за что? – изумилась я.

Царевна поглядела на меня тяжелым взглядом.

– Засиделся Иван Васильевич на троне, да еще тебя чуть ли не рядом посадил. А годы уходят. Пора было Ивану царем становиться.

Я только покачала головой. Точно дети малые: хочу сидеть на троне, значит, папаньку с мачехой нужно отравить ко всем чертям. Логика, конечно, железная.

– Теперь мне один путь – схима, – словно в бреду шептала царевна. – Отцарствовалась Елена Премудрая. Бог не дал злодеянию свершиться.

– Тебе решать, – сухо сказала я. – Только схима – не схима, поправляться тебе еще долго. Лежи, набирайся сил. А священника я тебе пришлю. Злое вы дело с царевичем задумали, царевна, да Бог вам судья. А я на тебя зла не держу.

В этот момент в светлицу вошла царевна Ирина, исхудавшая за эти дни до прозрачности.

– Как царевна? – шепотом спросила она.

– Очнулась. Свяшеника зовет.

– Неужели…?

– Нет, поправится.

– Тогда зачем?

– Покаяться никогда не поздно, – загадочно ответила я,

И покинула светлицу несостоявшейся царицы, где, если честно, уже начала задыхаться. У меня были гораздо более важные дела.

Отметили сороковины, как полагалось. Снадобья, приготовленные царевной Ириной, давно были готовы. На сорок первый день после смерти царевича я молча вошла в покои супруга, слегка ошалевшего, по-моему, от такой наглости, и тихо сказала:

– Лекарство готово. Ложись, государь.

И грозный Иван Васильевич послушался меня, как дитя малое. Я растерла его мазью сабельника и сказала:

– Укутайся поплотнее, государь. И полежи чуток.

И ушла. Позже мне донесли, что царь почти мгновенно заснул – чуть ли не впервые за все это время. Так что на следующий день я повторила тот же номер.

Никаких разговоров, никаких утешений, никаких ласканий. Типа пришла медсестра, сделала процедуру и ушла. Через неделю Иван Васильевич вышел из своих покоев суровый, но спокойный, и повелел немедленно собрать боярскую Думу. Там он официально объявил наследником престола царевича Федора, но не одного, а с соправительницей и супругой царевной Ириной. А буде у них дите, то ему наследовать трон предков.

Вопросов, как ни странно, не было. Все прекрасно знали, что без подсказки супруги царевич Федор шагу не сделает. А партия боярина Годунова вообще впала в ликование: племянница Бориса Федоровича в один прекрасный день станет полноправной российской царицей.

А на следующий день, когда я, растерев супруга с особым тщанием собралась по обыкновению уходить, он поймал меня за руку.

– Ты что же, Марьюшка, и говорить со мной не желаешь?

– Горе у тебя, государь, – ответила я, но руки не отняла. – Огромное и неизбывное. И сорок дней надлежало нам траур держать и от мирских соблазнов отказываться. Потому и старалась не надоедать тебе. Да и теперь стараюсь.

– Но рядом-то со мной побыть можешь?

– Твоя воля, государь. Прикажи – пяльцы сюда перенесем.

Впервые после смерти сына царь слабо улыбнулся.

– Шутница… Вот ежели бы ты в шахматы умела…

– А я умею, государь.

– Ты?!

– А что тут такого?

– Так то же не женская игра.

– Это где написано? – ласково осведомилась я. – В Библии или в Евангелии?

– И кто же тебя учил?

– Батюшка. Братцам моим сия забава не показалась, а ему скучно было в поместье-то.

– И хорошо научил?

Я пожала плечами.

– Не знаю. Жалел только потом сильно.

– Отчего же?

– Да со временем ни единой партии не мог выиграть.

– А ну давай, попробуем.

– Воля твоя.

Три партии подряд царь мне проиграл, что, разумеется, изрядно испортило ему настроение. Но у меня в рукаве был запасной козырь.

– Теперь, государь, ты опять можешь меня ночевать приглашать. Я спрашивала у батюшки, он дозволил.

Недовольная гримаса моментально слетела с лица моего супруга, и он с несвойственной ему вообще-то пылкостью схватил меня в охапку и повалил на ложе. Дождаться ночи терпения не хватило.

– Только вечером снова приходи, – просительно сказал он, когда мы закончили наши ласки. – Истосковался я по тебе, Марьюшка.

– А завтра утром кофе попьем, – лукаво сказала я.

Прошел почти месяц, прежде чем я набралась смелости рассказать мужу о признании царевны Елены. И причина для этого была веская: страх. Я поняла, что все-таки наконец забеременела и испугалась, что царевна Елена, ныне старица Леонида в Ново-Девичьем монастыре, повторит свою попытку отравить царя и царицу. Просто из мести и зависти.

Наконец, я решилась.

– Государь, – сказала я за ставшим уже традиционным кофе, – поговорить с тобой хочу. Вернее, попросить.

– Проси, сама знаешь, отказу тебе ни в чем не будет. Хотя ты и не просишь никогда ни о чем.

– Сейчас попрошу не гневаться и выслушать меня.

Брови царя сошлись на переносице. Дурной знак.

– Опостылел я тебе за этот месяц? – хрипло спросил он.

– Не о том думаешь, муж мой грозный. Зачем, по-твоему, царевич Иван, царствие ему небесное, в Александровскую слободу перед смертью ездил?

Царь пожал плечами.

– За ядом сильным.

– Что?!

– Они с супругой замыслили нас с тобой отравить. Очень царевна Елена боялась, что я забеременею. И не нравилось ей, что мое лечение тебе впрок пошло.

– Да ты в уме ли, Марья?

– Царевна сама мне о том сказала, когда после родов очнулась. Решила, что так ее Бог наказал за злой умысел.

– Правильно решила, – процедил Иван Васильевич сквозь зубы. – За такое я бы родного сына не пожалел.

– Если бы от яда уберегся, – вскользь заметила я.

– Так чего же ты хочешь? Елена постриг приняла, в монастыре грехи замаливает. А Иван вообще в могиле.

– Слишком близко от нас она грехи замаливает. А яд и в монастыре добыть можно.

– Теперь-то зачем?

– А затем, что у нас с тобой ребенок будет.

Какое-то время царь сидел в оцепенении, а потом повалился к моим ногам.

– Душенька, любушка моя, услышал Бог наши молитвы. Теперь я на тебя пылинке упасть не дам.

– Лучше сошли старицу Леониду в какой-нибудь скит подале. И чтобы ни с единой живой душой не общалась. Я боюсь.

– Не бойся, голубушка моя. Никто тебя пальцем не тронет.

На следующий день государь издал указ, от которого Москва вздрогнула. Половина – старшая – семейства Шереметевых отправилась прямиком на плаху. Остальные – в сибирскую глушь, где птицы на лету замерзают. А старицу Леониду, бывшую царевну Елену – в подземную камеру Белозерского монастыря, на хлеб и воду, с глухонемой послушницей в услужении.

– Говорил же я Ивану – не бери жену из Шереметевых. Род сей зело вреден и злокознен. Не послушал…

– Сердцу не прикажешь, – только и нашлась я сказать, ошеломленная жестокостью царской расправы.

Там ведь и дети малые, и старики. Они-то в чем виноваты? Знала бы, что дело так обернется, промолчала бы.

Бояре притихли до удивления. Молились по церквам за здравие царской семьи. И, как выяснилось, не зря: царевна Ирина, наконец, сообщила благую весть: в тягости она.