Витька-"придурок" и другие рассказы
– Рот открыл!
Смотрит, а язык и зубы черные от ягоды!
– Газы! – командует сержант, а это означает, что ты должен быстро (опять же, уложившись в норматив) натянуть на морду резиновую маску.
– Бегом марш!
А до расположения части не меньше трех километров. Формально это не было издевательством: сержант всегда может «отбрехаться», сказать, что отрабатывал с подчиненным приемы преодоления газовой атаки. Но, как говорил товарищ Ленин (правильные вещи иногда говорил):
– По форме – правильно, по существу – издевательство!
Но солдат – существо смекалистое: или клапан перевернет, чтобы дышать наружным воздухом, а выдыхать в фильтр, или вообще его вырвет, но последнее чревато лишним кругом. Только и без клапана дышать в противогазе – не сахар и не мед, тем более в жару, когда липкая от пота резина стягивает морду лица. Благо в Германии морозов сильных не бывает, а в Союзе, рассказывали другие, в сорокаградусный мороз заставляли сержанты натягивать на свою «моську» это чудо резиноделательной отрасли.
Мудры были, все-таки, те караульные, что соорудили здесь скамейку. Удобное для наблюдения место: у тебя все, как на ладони, а тебя никто невидит. Вот в караулке открылась дверь, и в проеме показалась нелепая фигура в шинели. Никак Родичев тащится? Что это он, «с дуба рухнул», еще время смены не подошло?
– Стой, кто идет? – для форсу кричу в темноту.
А в ответ – тишина! А вдруг это не Родичев? С другой стороны, кто еще из караулки может выйти? Диверсант?
– Стой, стрелять буду! Halt! Ich werde schissen, – истерично визжу я!
– Ты что, салабон, охренел? Служба медом показалась? Захотел в следующий наряд в посудомойку? Три раза в день по четыре тысячи тарелок намыть?
– А чё ты молчишь? Вдруг нарушитель?
– Придурок! Кому нужен этот сарай?
– Тем более, трех еще нет!
– Хорь позвонил, сказал, что дежурный по части сюда едет, хочет врасплох нас застать! Вот ведь еще один придурок! Да что с него взять, у нашего замполита – одна извилина и та прямая! Давай, шуруй в караулку, надо полы помыть к его приезду, не дедушка же будет рогом упираться.
Стало понятно, почему он раньше времени приперся. Ему лучше пятнадцать минут на свежем воздухе погулять, чем встать раком и«опуститься» до мытья полов. Интересно, а вот если, действительно, придется на ядерный фугас идти, как он будет себя вести в дозоре, когда нас двое? Тоже скажет:
– Давай, салабон, вперед, а «дедушка» здесь в тенечке полежит.
А «салабон» то может и ножичком больно поковырять, и получится,как в песне Высоцкого:
«А что ему, кругом пятьсот,
И кто кого переживет,
Тот и докажет, кто был прав,
Когда припрут!»
Хотя, вероятность вернуться живым, когда до линии фронта 500 километров, и у выжившего невелика. Стрелять в тылу врага нет смысла, сразу засекут. Нас даже натаскивали, что если напорешься в лесу на ребенка или женщину, надо их «ликвидировать», не то вернутся в село и скажут, что какие-то дяденьки с автоматами в лесу прячутся. Все, тут хоть какой пояс по карате имеешь, а против батальона военной полиции не попрешь!
К счастью, не пришлось мне в жизни никого убивать! Бог миловал!
Не успел я протереть полы, прополоскать тряпку, как раздался сигнал автомобиля у ворот! Быстро схватил автомат и пропустил машину на территорию склада. Тут же выскочил заспанный Акулов (или Окулов), доложил по форме. Все-таки не прав Родичев: у замполита нашего не одна извилина, а как минимум две! Читать, писать умеет, проверил документы, пошел с Женькой на пост, убедился в целостности всех печатей на складе, нашел мусор за печкой, велел убрать, да проверил по описи все, что должно быть в караульном помещении. Оказалось, что вместо бачка для питьевой воды с краном в наличии аналогичный, но без оного. И кружки одной недосчитался.
– Как же вы проверяли, когда принимали караул?
– Виноваты, товарищ старший лейтенант, – бойко ответил Женька.
А что толку с дураком спорить.
– Завтра утром доложу комбату – промычал замполит и уехал.
Представляю, как его завтра комбат отматерит при всех офицерах, когда он будет ему эту фигню докладывать. Мужику за сорок, а он все еще старший лейтенант: долго в прапорщиках ходил. Как затянет свою лабуду на политзанятиях:
– Социализьм, коммунизьм… Наше социалистическое отечество… Интернациональный долг… Братство по оружию… Коварные планы империализьма… Немецкий реваншизьм…
Когда закрывал за ним ворота, уже и светать стало. Приперся Родичев с поста, и я лег спать. Это только называется, что ты спишь два часа. Какой сон на жестком топчане в обмундировании, сапогах и шинели? Хорошо, что хоть автомат в пирамиде. Полчаса промучился, пока заснул, да за полчаса до выхода Родичев разбудил: Хорь завтрак привез на дежурной машине. Слышно, как Акулов заходится смехом, слушая свежие анекдотыпро замполита. Отчебучил ночью: «накрыл» ребят из кухонного наряда, когда те картошку жарили.
– Захожу в подсобку, а у них там шипит…, – еле сдерживая хохот копирует голос замполита Хорь.
Быстренько съел шрапнель, запил чаем, а сахар взял с собой. Засыплю в ту самую кружку, недостачу которой замполит обнаружил, и с соком выпью. «Родина», конечно, щедро поит, но сахарку жалеет. Всё больше норовит нашу жизнь подсолить!
«В Кейптаунском порту»
В порт Кейптауна, залитый желтыми причальными огнями и светом луны на чернильно-звездном небе, мы «ворвались», как та самая«Жанетта» из популярной песни. На академическое научное судно«Академик Трешников», кроме команды, собралось нас «всякой твари попаре»: полярники, океанологи, метеорологи, гидрографы, зоологи и даже этнограф с лингвистом, которых мы должны были «забросить» на Борнео. На остров Ява, конечно, но они сами предпочитали называть его Борнеои звучит более экзотично и ассоциации вызывает с сыном губернатора острова.
Мог ли я, распевая в детстве: «В Кейптаунском порту с пробоиной в борту «Жанетта» поправляла такелаж», представить себе, что через пятьдесят лет буду своими клешами мести знаменитый причал, как те самые «четырнадцать французских моряков». И клёшей на мне не было, как и на остальных моих соотечественниках, что сошли утром на берег, и такелаж нам поправлять не было необходимости, хотя и потрепали нас шторма в Бискайском заливе. Бедный лингвист, впервые вышедший в море, весь изблевался, проклял все на свете и твердо решил в Кейптауне «сесть на «паровоз» и вернуться назад, в Питер. Правда, старпом напомнил ему, что «железка» из Кейптауна доходит только до Южной Родезии, а там дикие и голодные племена шона быстро употребятего в пищу, а кишки нарежут колечками, обжарят на костре и принесут вождю как деликатес. Успокоился океан, успокоился и лингвист, а перед заходом в Кейптаун и вовсе ожил и резво болтал по-английски с нашим провожатым из местных аборигенов.
– Спроси у него, Гена, где тут таверна «Кэт», – обратился к нему наш экспедиционный фотограф, как и я, впервые оказавшийся в Кейптауне.
– Какая еще таверна?
Генка был моложе нас и, по-видимому, не слышал этой полублатной песни нашей юности.
– Ну, как там поется: « а на пути у них таверна «Кэт»!»
Генка быстро затараторил по-английски, потом стал объясняться жестами. До нас только доносились слова гида «вотерфронт, вотерфронт». Наконец, Геннадий повернулся к нам и поведал следующее. Местный английский сильно отличается от британского и американского. Они говорят на какой-то тросянке, вплетают на каждомшагу «африканс» – голландские слова. Потомки буров, что с них возьмешь? Но, что я точно понял, никакой таверны «Кэт» он не знает и даже никогда не слышал о ней. Во всяком случае, в районе порта такой точно нет. И потом, нынешний порт построен лет 15–20 назад, а старый«Вотерфронт» давно уже слился с городом, и там швартуются только маломерки да частные яхты. Сейчас на месте старого порта – набережная Альберта и Виктории.
Я сам, когда узнал, что «Трешников» будет заходить в Кейптаун, тотчас вспомнил эту песню моей далекой юности. Когда же я впервые услышал этот шлягер? Наверное, в середине шестидесятых, когда опять входили в моду расклешенные брюки. Отец по блату достал для старшего брата путевку в элитный пионерлагерь, республиканский «Артек». Ничего общего с тем, крымским, он не имел, кроме названия. Моря рядом не было и в помине, «степь да степь кругом», хотя мы часто шутили, что в прокат вышел новый фильм – «Подводная лодка в степях Казахстана»! Справедливости ради надо сказать, что (со слов брата) «Артек» располагался в живописном сосновом бору на берегу большого чистого озера с песчаным дном. Как потом оказалось, он стал для сельской провинциальной пионерии настоящей школой жизни. Брат там начал курить, ругаться матом и выучилмножество блатных и околоблатных песен, многие из которых в девяностые годы вошли в альбом Макаревича «Пионерские блатные…». Естественно, весь усвоенный им лагерный «фольклёр» тотчас перетек в нашу повседневную жизнь. Теперь молодежь в поселке, выпив портвешка, выла под гитару песни о том, как, узнав в приговоренном к расстрелу за«мокрое» дело сына, «повесился сам прокурор», как «по тундре, пожелезной дороге», мчится поезд Воркута – Ленинград, и в том числе, как в Кейптаунском порту «увидев англичан, французы были все разозлены!» Где этот Кейптаун, что это вообще такое, никто из нас тогда не знал.«Наверное, где-то в Америке, рядом с Рио-де-Жанейро или Калькуттой, а то и с каким-нибудь Антверпеном». О том, что кто-то из нас сможет сойти на пирс этого самого Кейптауна, даже в голову не приходило. Это все равно, как мечтать о полете на Марс! Потом уже, из курса географии, мы узнали, где находится этот Кейптаун, на каком континенте, а прочитав книгу «Капитан Сорви- Голова», мы играли в «буров», мечтали о скачках по прериям на маленьких лошадках пони. А так как пони у нас не водились, то пытались оседлать молодых бычков и даже взрослых коров. Но животные категорически отказывались становиться лошадьми и неистово брыкались, пытаясь сбросить седока на землю. И чаще всего им это удавалось. Буров из нас не получилось, да и взрослели мы постепенно.
«Где пиво пенится, где бабы женятся». Мы страшно перевирали текст, потому что пели по памяти, но пели с энтузиазмом, со страстью. Сексуальное чувство только начинало просыпаться. Сейчас-то я знаю, что это гормоны переполняли молодой организм из «оживавших» желез, а тогда, произнося слова, как «бабы женятся», голова начинала затуманиваться. Все наше сексуальное воспитание ограничивалось рассматриванием затертых до дыр «голых» карт и книжкой «Что должназнать каждая женщина»! В ней были картинки, схемы строения половых органов женщины, молочных желез. Из текста мы узнали, что врачи советуют совершать половой акт в первой половине ночи, чтобы имужчина и женщина успели отдохнуть и утром следующего дня оставаться полноценными строителями коммунизма. Заботились авторы отом, чтобы социалистическое общество не понесло урона из-за секса. А вы говорите, что в Советском Союзе не было секса! Оказывается, был, но«советский» и только в первой половине ночи. Стало быть, секс во второй половине ночи был «несоветский» или даже «антисоветский». А потом еще власти удивлялись, откуда в нашем обществе столько антисоветчиков?
Мы покидали Кейптаун поздним вечером. Уже стемнело, когда буксир вывел наше судно из Столовой бухты. За время недолгой стоянки я успел подняться на Столовую гору да побродить по набережной Альберта и Виктории. Таверну «Кэт» так и не увидел, хотя специально не искал. Каждое питейное заведение по-своему хорошо, и все они в чем-то схожи .Из-за нешуточного распространения СПИДа спрос на женщин со «сниженной социальной ответственностью» в Кейптаунском порту упал, а «рома и вина» россияне пьют, как и в любом порту мира, по средствам. Тем более, у нас на судне «были» две бочки «белого золота».
Поднялся на верхнюю палубу и грустно как-то стало. Прямо по курсу – Южный Крест, слева – мыс Доброй Надежды. Надежды на что? Была Атлантика, теперь Индийский океан! А чем меня может удивить Индия? Слонами, обезьянами? Да надоели они уже, эка невидаль. Вот и Кейптаун – город как город, каких много. Не помню, кто из «великих» сказал, что «все мы родом из детства». Вот и еще одна иллюзия детства развеялась, значит, оно окончательно прошло! Похоже, брат, это уже старость на пороге!
«И по камешкам, по кирпичикам…»
Да, трудно мне было в то утро тащиться на кирпичный завод. Обычно, даже не выспавшись, в первую смену выходить легко. Выпив кружкупарного молока, идешь навстречу поднимающемуся над горизонтом солнцу. Оно еще не жжет, как в полдень, а согревает. Утренняя роса лениво испаряется, тонкими струйками поднимается над травой, стелется ковром по впадинам.
Все из-за этой дурацкой бражки. Видеть теперь ее не могу, от одного запаха воротит. Собрался вчера вечером на танцы, а как-то стремно трезвым идти, решилнемного расслабиться для смелости. Зашел к соседкеНадьке, зная, что её родители гонят самогон. Надька – моя ровесница, но к восьмому классу уже отстала от меня на два класса. Правда, она этим сильно не заморачивается. Помню в детстве кричу через забор: «Надька!». Она голову высунет, а я у виска пальцем кручу! Она, не комплексуя: «Сам такой!»
– Надьк, плесни-ка чуток самогоночки, а то собрался на танцы, надо бы выпить, для смелости, убрать ненужную стеснительность.
– Ой! А у нас все «сухо»; брага, правда, только-только «отыграла».Будешь бражку?
– Ну, налей кружечку.
Выпил я кружку этой дурацкой браги: ну, квас квасом, никакого эффекта, хоть бы чуть-чуть в голову ударило.
– Наливай, Надька ещё: это не брага, а квас какой-то!
После второй почувствовал легкий кайф, но все равно как-то слабовато.
– Ну, бог троицу любит! Плесни, Надюха, ещё!
Это уже утром я понял, что не только третья, но, пожалуй, и вторая кружка были лишними. До клуба-то я дошел благополучно. Помню еще, как танцевал со своими одноклассницами, даже татарку Гулю, что работает в нашей бригаде, пытался прижать и целовать. Она, как «целка», брыкалась, все пыталась освободиться от моих объятий, ругалась по-татарски. «Моя татарский не понимай», но, кто такой «Шайтан», знай. Что было дальше, хоть убей, не помню. Мне потом рассказывали, что я ко всем приставал, эту дуру с первой казармы обнимал и целовал, она плакала, отбивалась и говорила, что она – честная девушка, и у нее жених есть. Друзья дотащили до дома мое бесчувственное тело и передали из рукв руки матери. Та всю ночь вокруг меня колдовала, ругала, а утром еле подняла на работу. Хоть и очень хреново мне было, но не пойти не мог – из-за меня завод бы встал. Вы позже поймете, что не вру.
С утра не радовало ни утреннее солнце, ни плачущая росой трава. Пока шел эти полтора километра, меня трижды вывернуло. Это не считая того, что всю ночь блевал в таз, услужливо поставленный матерью рядом с кроватью. Да, больше не то что брагу, вина в рот не возьму. Богом клянусь!
Пришел на пресс и завалился в тени под навесом, ожидая начала смены. Вскоре подтянулся и мой напарник Васька.
– Ну, что ты, Санек, живой?
– Как видишь, но знал бы ты, как мне хреново!
– Выпьешь стопарик? Я принес специально для тебя!
– Спасибо, друг, только меня от одного запаха вывернет наизнанку! Все, больше ни грамма в рот не возьму!
– Ты уже так говорил после того, как мы упились на учениях по гражданской обороне! Помнишь?
– Помню, да только тогда это потому так плохо закончилось, что водку с портвейном мешали! Ну, да ладно, сейчас Федя пресс запустит, и некогда будет думать, только поспевай грузить да разгружать.
Нам с Васькой по 16 лет, и мы катаем вагонетки с кирпичом- сырцом от пресса до сушильных сараев. Рельсы уложены по кругу, точнее, по эллипсу, от пресса до сараев и обратно. Пока один каталь толкает гружёную вагонетку к сараям и выгружает кирпичи на транспортер, другой в это время загружает свою. Пресс – это что-то вроде большой мясорубки, только загружают в неё не мясо, а сразу полтонны глины с водой, и выходит из него, как паста из тюбика, однородная глиняная«фигня» прямоугольной формы. Специальным резаком с двумя струнами Гуля отрезает по два кирпича, откатывает станок вправо, и снимает их, на посыпанный опилками, стол. Станок подъезжает обратно к жерлу пресса, и Гуля отрезает следующую пару. Если она припоздает, то ограничитель врезается вкрайний кирпич, и он получится толще обычного; если же поспешит, то первый кирпич будет тоньше. Строго говоря, это – брак, но мы не обращаем на это внимание. Грузим на тележку все подряд. Для нас самое главное – количество, а не качество. Ведь за каждую тысячу мы с Васькой получаем по одному рублю. В те годы это были приличные деньги. За смену мы откатывали по 6–7 тысяч, если не ломался пресс, а ломался он часто. Тогда Федя крепко матерился и принимался чинить его, бормоча при этом, как Эдик из «Кавказской пленницы», вспоминая вместо Аллаха начальство, которое не обеспечило его приводными ремнями, запасными шкивами и новыми форсунками для дизеля! Федя был лет на десять старше нас, на танцы уже не ходил, а водку пил с соседом, втихаря от жены.
Но, несмотря на частые поломки, за месяц при хорошем раскладе удавалось заработать до ста рублей и больше. По тем временам это был приличный заработок. Я в то лето на свои деньги пошил брюки-клеш и купил транзисторный приемник. Его, правда, через неделю после начала занятий в школе отобрала у меня эта рыжая бестия Лапа. Это какую лапу нужно было иметь в районо, чтобы стать директором школы! Более тупой училки в Озерной школе, наверное, просто не нашлось. Транзистор онавернула мне только перед выпускными экзаменами.
Должность каталей передавалась по наследству, вернее, по возрасту.Те, кто переходил в десятый класс школы, уступал это место девятиклассникам. Вот и в это лето нас собралось четверо одногодков и одноклассников. Неделя – в первую смену, следующая – во вторую. Работа была физически тяжелой, но мы к десятому классу уже «накачали»мышцы в интернате, занимаясь атлетизмом. Володька по кличке «Амбал» работал в паре с Савой (это не церковное имя, а сокращение от фамилии Савицкий), а я – с Васькой.
В то утро первую вагонетку грузить было ну очень тяжко, а потом я втянулся в работу, в конвейер, и о своем дрянном состоянии думать было некогда. А на третьей тысяче стал уже подначивать Гулю. Она вначале сердилась, все выговаривала мне:
– Как ты себя нехорошо вчера вел!
– Это ты нехорошо себя вела, не давала себя поцеловать…
– Саша, ты нехороший человек! Разве можно приставать к женщине, у которой муж и дети…
« Так какого хера, – подумал я про себя, – ты приперлась вчера на танцы? Дети, положим, есть, сам видел, а где тот муж?»
Гуля делает вид, что злится, а сама, вижу, уже ждет, когда я подкачусь со своей вагонеткой и начну приставать с разговорами. И так часа два, до перекура. Правда, мы с Васькой курим на ходу. Ему-то родители уже разрешают, а я от своих скрываю. Тоже мне, «секретПолишинеля». Они, конечно, давно знают, просто я открыто перед ними курить не пытаюсь.
В перерыв сбегал на озеро, искупался и вообще почувствовал себя прекрасно, даже есть захотелось. Гуля угостила чебуреком.
– Это наш национальный еда!
– Не знал, что это – татарское блюдо, теперь буду есть чебуреки и тебя вспоминать, восточная красавица…
– Саша, у тебя голова нет! Ты еще мальчишка молодой…!
– Да, я еще мальчишка молодой…
Подкатив вагонетку к транспортеру, мы выгружали на движущуюся ленту кирпичи, которые медленно «уплывали» в темноту сарая. Там девочки их снимали и расставляли колодцем. Окон в сараях нет, и дневнойсвет проникает туда снизу, потому что стены не доходят до земли. Это специально так устроено, чтобы в сарае сквозняк был, и кирпич быстрее подсыхал. Правда, лучики солнца пробивались кое-где через дырки в стенах и крыше. Если всмотреться в темноту, то кажется, будто это наклонные белые нити там и сям спускаются с крыши на землю. И как вэтих нитях не путаются работающие в сарае девчушки! Если бы не их детские разговоры, то, глядя на них, можно было подумать, что в полутьме орудуют инопланетяне.
– Валя, ты все время меня толкаешь, – жалуется самая маленькая .
– А ты отходи в сторону, когда я «груженная» – отвечает дылда.
– Ой, девчонки, а сегодня в клубе «Фантомаса» показывают.
– Так нас же на вечерний сеанс не пускают.
– Ну и что: как журнал кончится, так боковые двери откроют, духота ведь в зале. Мы и пролезем в темноте.
Правда, с каждой тысячью девчонки удаляются вглубь сарая, и их голоса превращаются в «щебетанье».
После смены Васька пошел к себе на Лысановку, а я – в центр. Впереди стайкой шли девчушки из сарая. Самая длинноногая «уперла»уже на сотню метров вперед, остальные вытянулись в цепочку, как гусята, выстроились по росту, точнее – по длине ног, детских еще ножонок. Одетые в завернутые до колен трико, в клетчатых рубашках, стройные,как тростинки, без бугорков еще на груди. На головах – косынки, а в ручонках – большущие брезентовые рукавицы, все в опилках и глине. Вот и вся их спецодежда.
«И как таких малышек оформили на работу?» – подумал, глядя на эту«стайку». Но эти мои мысли перебили позывы желудка. От ночной «хвори» не осталось и следа.
«Ну, вот, приду домой, наемся борща и посплю пару часиков. А вечером снова на танцы. Надо только Надьку попросить, чтобы брюки погладила, она безотказная. А бражку точно не буду пить, лучше перед танцами выпить на троих «огнетушитель». С него точно не развезет, как вчера!»
«И поезд улетит в сиреневую даль!» (Заварзины)
В Чупу я приехал поездом вместе с моим «хорошим начальником»Андреем, или Дрюней, как его за глаза называл Вовка Лапаев, а, попросту –Лапай, другой наш попутчик. До мыса Картеш, где располагалась Беломорская биологическая станция, от причала по чупинской губе нас должно было доставить судно «Профессор Владимир Кузнецов». Губой в тех морях называют маленький залив, что-то вроде норвежских фиордов. Может быть, и не только на Беломорье, а везде на северах.
Дрюня, наш формальный начальник, был тогда «в завязке», и треп Лапая, который как раз накануне «расшился», «насытился» в дороге и болтал без умолку, его сильно раздражал. Действительно, Лапай по десять раз на дню повторял, как заезженная пластинка, одни и те же фразы.
– Приедем в Чупу, завалим в шушарку (так Лапай называл столовую), поедим борщочка! Да под водочку!
– Да заткнись ты, придурок, достал уже. Столовую при ГОКе давно уже закрыли, а школьная – только с первого сентября!
– Я три сеточки везу! Сразу по приезду поплывем в Круглую бухту, поставим на камбалку!
– Хрямбалку! Плавает только говно! Уймешься ты, наконец, или нет?
– Так я ж не тебе, а Петровичу говорю, он человек новый, первый раз на Картеш едет! Ты-то, когда водку кушаешь, с удовольствием копченой камбалкой закусываешь!
–Ну, вот и заткнись, к черту, закусывай давай, чтобы рот был занят!
–Коля Рыбаков уже, наверное, все глаза проглядел, сидит накрылечке, ждет прихода «Кузнецова»?
–Хренцова! Слушай, Лапай! Ну, надоело, одно и то же. Хоть бы пластинку сменил!
Вот такие диалоги пришлось мне выслушивать, пока ехали в поезде. Андрюшин дед был военным моряком, участвовал в боях за Севастополь, а отец, Сан Саныч, в свое время был старшим механиком («дедом») на судне, которое позднее сменил «Кузнецов». Давно это было, но всё правда! Дрюня, можно сказать, вырос на Картеше, всех знал, и его все знали еще с мальчишеских лет.
Мне не раз приходилось выпивать с ним. Трезвым он был интересным собеседником, любил говорить про море, рассуждать на исторические темы, особенно про освоение Крыма и Причерноморья в славные года матушки Екатерины. Правда, он частил, выпивал без закуски подряд несколько стопок. Уже солидно захмелев, он переводил стрелку на производственные темы. Я по его состоянию уже понимал, что сейчас он задаст свой коронный вопрос. Нет, не «Ты меня уважаешь?» , а «Скажи, хреновый у тебя начальник?».
На станции нас и других сотрудников института ждала «буханка»9, которая и доставила всех на причал. Когда-то, в первые годы советскойвласти, в Чупу американцы поставляли за золото паровозы для Советов. Их прямо с кораблей ставили на колеса, и они своим ходом «шуровали» в центр страны. И поныне ржавые рельсы обрываются прямо у обветшалого причала.
Вот на этом самом причале я и увидел впервые пришвартованное суденышко – «Профессор Заварзин».
– Это не наше, – сразу уточнил Лапай, – это университетское«судно»10 , повезет студентов на остров Средний. А наш «Кузнецов» вона прет!
Посмотрев в ту сторону , куда указывал Лапай, я увидел приближающуюся на скорости 18 узлов среднемерку». Это уже было настоящее научное судно, не в пример «Заварзину».
Заварзин? Заварзин! Моментально ожила в голове картинка. Как у Айтматова, буранный полустанок, который официально назывался«Разъезд 295 километр», а местные жители почему-то величали «Первая казарма». Все-таки слово «казарма» как-то привычнее для нашего слуха.