Витька-"придурок" и другие рассказы
На «казарме» останавливался один единственный поезд «Челябинск –Джетыгара». Мы небольшой компанией провожаем в Караганду Костю Заварзина, белокурого красавца с голубыми глазами, в которого были влюблены почти все наши девочки. И сейчас его, словно конвойные,держали под руки две девицы.
– Как бы надвое не разорвали, – думал я с завистью, потому что сам оказался «расконвоированным». Честно говоря, я и на «казарму»-то поперся в надежде на то, что удастся под ручку пройти хоть с одной из них.
Костя чем-то смахивал на молодого Збруева. Хотя он и на гитаре-то не играл, и не пел, а девочки липли к нему, как будто он медом намазан. Почему все в этом мире так несправедливо?
– Нет правды на земле, – утверждал поэт и добавлял, – но правды нет и выше!
«Заварзин» отвалил от причала и пошел следом за нами, но стал заметно отставать.
–Ежу понятно: у нас 18 узлов, а он максимум может выжать 13, – сказал Лапай, комментируя увиденное. – Вона слева виднеется поселок – Пуланга! От него до Картеша – только зимник.
Что видит, о том и говорит, благо Дрюня ушел пить чай с капитаном, можно и языком «почесать». Наблюдаем с кормы, как в закатных лучах солнца «Заварзин» отворачивает вправо на Средний! Все это – поморские острова. Поморы, знатные мореходы, издавна здесь на островах живут.
–Кругляш, Кандалакшский залив, – доносятся до меня слова Лапая,а у меня свои ассоциации! Джетыгара – семь гор или холмов, кажется, переводится с казахского на русский. Костя поступил в ПТУ и уезжает в Караганду! Он «скован» двумя девицами, словно наручниками. Одна из них, вроде как «главная», имеющая больше прав на него, другая как бы «надеющаяся».
Зима! Морозно и снежно! Когда выходили из поселка, было светло, даже звезды на небо высыпали. А сейчас уже и сыплет сверху, и ветер кружит снежком, поземка через пути завевает. Полустанок освещен двумя фонарями. Их раскачивает ветром. Фонари издают скрипучие звуки, снег кружит, завихряется в лучах света и уносится прочь, в черную мглу. Тогда еще мы не слышали песни, весьма популярной сейчас: «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсьнавсегда»! Костя-то прощается и, похоже, точно навсегда! Он ждет не дождется,когда придет поезд и увезет его в «сиреневую даль»! А, может, это я занего додумываю спустя сорок лет. И девицы это понимают и все сильнее к нему жмутся. А мне досадно, что ни одна из них не жмется ко мне.
Пора бы уже и поезду быть, а его все нет. Мороз усиливается, да еще ветер со снегом. Я-то в валенках и полушубке, а девицы одеты абы как, уже пританцовывают и Костю теребят. Он, как кукла-марионетка, болтается между ними. Кому-то в голову приходит идея погреться у путейцев. Это – не станция Успенская, где есть зал ожидания с настоящей кассой и печкой- голландкой, а полустанок, но несколько семей путейцев живут здесь же. Люди не совхозные, но их лица узнаваемы: отовариваются в поселковом магазине, мелькают на почте и в бане. Стучимся в освещенное окно, открывает хозяин в майке и трусах. Маленький и худой, похож на Чарли Чаплина – короткие черные волосы с проседью, маленькие усики.
–Да-да, конечно, заходите, раздевайтесь, грейтесь! Сейчас чайку поставлю!
– Нет-нет, спасибо, чаю не надо, сейчас уже поезд подойдет!
– А кто его знает, когда он придет, – говорит уверенно хозяин, – погода-то видите какая, метель началась. Может путя замести! Бывает и до утра не проехать, ждет рассвета, когда путейцы лопатами путя расчистят. А то ветром провода оборвет, а поезду без сигнальных огней как двигаться? Машинист сбавляет ход, вглядывается, как бы под откос поезд не пустить.
В так называемой прихожей, плавно переходящей в кухню, горит лампочка без абажура, а в спальной, отгороженной тонкой фанерной перегородкой с занавеской, ночник освещает несколько детских кроваток и массивную, с когда-то никелированными шарами, железную кровать хозяев. Хозяйка – дородная женщина, слегка укрытая тонкой простыней, делает вид, что спит. Окна в их убогом жилище законопачены, от мокрой одежды и обуви поднимается пар. Душно. Я слегка обогрелся и выхожу на воздух.
– Пойду, посмотрю, нет ли поезда!
–Давай, – блаженно отвечает «целинный пленник» Костя!
Темень кругом! Только фонари полустанка да редкие огни поселка пробиваются сквозь прорехи в снежном вихре. До поселка километра два.Иногда доносится собачий лай.
– Чё брешет-то? Какой дурак будет шляться в такую погоду по улицам? Влезла бы в свою конуру и спала без задних ног. И чё я-то поперся провожать этого Костю? Он мне не друг, и не родственник, а так, бывший одноклассник старшего брата.
Но, вот, сквозь сплошную снежную лавину стал пробиваться свет прожектора.
– Поезд?
Шума пока не слышно, ветер относит звуки назад, но столб света становится все ярче! Врываюсь в помещение:
– Одевайтесь скорее, уже вторую «казарму» проехал!
Все похватали одежду: шапки, польты, влезли в валенки и высыпали на«перрон». На самом деле никакого перрона нет, несколько железобетонных плит вдоль путей возле самой «казармы». Поезд буквально налетел на наш «буранный полустанок». Мы, было, подумали, что машинист забыл про остановку, но заскрипели тормоза, состав стал замедлять ход. Первый, второй, третий… Где-то на шестом вагоне поезд окончательно остановился. Быстренько разбежались по вагонам, стучим в двери тамбуров и купе проводников. Спят, заразы, лень вставать, впустить пассажиров.
Вот в одном из вагонов открывается дверь, заспанный проводник выглядывает на улицу. Мы бежим к открытому тамбуру. Со скрипом поднимается площадка. Костя расцеловывает девиц, те плачут. Косметики тогда еще не было, поэтому черных подтеков на зарёванных лицах не видать.
– Да садись быстрее, минута стоянки, уже поезд трогается, – раздраженно шипит проводник.
Костя на ходу заскакивает в вагон, я забрасываю в тамбур его рюкзак. Все, проводник закрывает дверь, и поезд улетает в темно-белую даль.
«Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…». Да ничего он не понимает, и "осиротевшие" девицы ничего не понимают. На полминутки застыли, как жёны Лота, только что в соляные столбы не превратились. На лицах то ли слезы, то ли растаявший снег! «А, может, навсегда ты друга потеряла?»
Вдруг они, взявшись за руки, круто развернулись и быстрым шагом двинулись в сторону поселка. Я, словно надзиратель, побрел следом за ними. Полустанок остался позади, а впереди стали просвечивать слабые огни поселка. Выбрались на дорогу и бодро зашагали навстречу цивилизации, слегка наклонившись вперед, пробиваясь свозь снежную завесу. Меня, действительно, для девиц в эти минуты не существовало, был только «он». Уже в поселке, перед поворотом одна из них обернулась и кивнула в сторону, что, мол, мы туда! Я кивнул головой в противоположную. Вот и поговорили!
–Ты где шляешься в такой буран? – накинулась на меня мать.
– Да ничего я не шляюсь, Костю Заварзина провожали в Караганду.
– Какую еще Караганду?
–Ту самую! Он в ПТУ поступил, на слесаря-сборщика металлоконструкций!
– Какие металлоконструкции? – встрял в разговор отец, – он такой хилый, соплей перешибешь.
– Да там недобор в училище, всех подряд берут. Дают обмундирование, да еще и стипендию платят. Можно я тоже поеду? –стал канючить старший брат.
– Какая Караганда, какое ПТУ? Ты же только закончил одно училище, на радиста. Кто тебя отпустит? Совхоз за тебя деньги платил, теперь ты должен отработать два года!
– Да не срастается у меня с Мостовым. Он постоянно мною недоволен, вечно бурчит, подставляет перед Барсуковым.
–Ладно, с Барсуковым я сам поговорю, – вновь вступает в разговор отец, – может, и подпишет заявление на увольнение без отработки на каком-нибудь «активе».
– Ты что такое отец говоришь? – опять встревает мамаша, – нечего ему где попало и с кем попало шляться, пусть в совхозе работает. Радист! Что еще надо? Руки не в навозе, не в машинном масле. Работа чистая, непыльная! И зарплата приличная, сто двадцать рублей. Трактористы и комбайнеры, правда, и больше зарабатывают в сезон, так они и «пашут», как проклятые. Зато всю зиму отдыхают, технику к посевной готовят.
–Шурик Алимов тоже к Косте собирается в Караганду! Плевать он хотел на большую зарплату!
–Ну, так он и заработал себе на три года вперед, – пытается заглянуть в алимовский карман мамаша, – может теперь шляться по Карагандам. А мы тебя тянули, думали, что ты теперь сам будешь зарабатывать. А на той стипедии да обмундировании не шибко-то проживешь, будешь опять с родителей тянуть!
Костю я больше никогда в своей жизни не встречал, забыл о его существовании. Закончив через год среднюю школу, я уехал в Ленинград, где и растворился на 40 лет. Одна из девиц через год вышла замуж, другая уехала черт знает куда. И вот это научное судно. Сомневаюсь, что оно названо в честь того Кости, но воспоминания об этом вечере на «буранном полустанке» унеслименя опять в «сиреневую даль»!
«Во ку, да во куузнице…»
О чем я думал, возвращаясь в расположение отряда? Конечно же,хотелось сразу же раздеться и завалиться в постель. До подъема оставалось чуть больше пяти часов, и хотелось выспаться и отдохнуть. Завтра опять целый день таскать эти дурацкие носилки с бетоном и вываливать его в бездонные ямы фундамента.
Из этой картины мира меня вырвал ослепительный сноп огня. Опа! Попался, как «кур в ощип», оказался в перекрестии света фар от двух тракторов «Беларусь» и был виден своим «противникам», как те немецкие самолеты в перекрестии прожекторов войск противовоздушной обороны, что показывали нам вкино. Но сейчас это было не кино, а я, хотя и был на советской территории, но не на своей земле. «Коми хлеб едите», заметила однастарая комячка. «Не склоняется ни по числам, ни по родам, ни по падежам этноним «коми», сразу предупредил нас комиссар объединенного стройотряда, но между собой мы часто называли местных жителей«комиками».
И вот сейчас я лицом к лицу столкнулся с ними, и ситуация была далеко не комическая. Почти как у Высоцкого:
Иду с дружком, гляжу стоят.
Они стояли молча в ряд,
Они стояли молча в ряд,
Их было восемь.
Недосуг мне было считать, сколько их, но явно больше десяти, плюс двое в кабинах тракторов. Правда, на флангах собрались молодые«волчата», которых можно легко разбросать, когда дойдет до дела. Их преимущество, что их много, и они у себя дома, а у меня под курткой армейский штык-нож, близость леса и ночная темень. Но нож я, конечно, вытащу в крайнем случае.
Хотя фильм «Место встречи изменить нельзя» вышел года через три после описываемых событий, но задним числом я помню, что чувствовал себя, как Володя Шарапов, попавший в лапы к «Черной кошке»! Я косил взглядом, следил, чтобы эти «волчата» не напали на меня сзади.
В роли «Горбатого» был парень лет двадцати. Он стоял посредине и немного в глубине шеренги.
– Ну что, давай поговорим, – обратился он ко мне.
Страх постепенно улетучился, осталось только чувство опасности и настороженность. Мысли роились в голове. Надо было быстро соображать и принимать верное решение.
– Давай, поговорим, – выдержав паузу, ответил я, а про себяподумал: «Уже хорошо, что пошел «базар», надо «заболтать» мужика!»
– Откуда путь держишь?
– Ну, зачем в прятки играть, сами знаете, откуда и куда иду.
– И что, не боишься ночью по чужим деревням шататься? Тут же самоеды живут!
– Ну, положим, коми если и были когда-то самоедами, только времена теперь другие. Что случится со мной, уже утром кинутся искать. Вот эти сопляки, – я мотнул головой в сторону «волчат», – все и расскажут дознавателям, когда те их по разным камерам рассадят да покрепче прижмут. И девочки ваши местные видели, куда и с кем я пошел.
– Ну, а если не до конца тебя зарежем? Как тебе перспектива всю жизнь на аптеку работать?
– А что, собственно, произошло? За что вы собираетесь меня«немножко порезать»?
– А чтобы ты с нашими девками не гулял, – высунулся один из тех, что встретился нам с Надей по дороге туда.
– Погоди, не суйся поперед батьки, – остановил его «главный». – Ну, что скажешь на это?
– А то, что вы рановато «приватизировали» ваших деревенских девчонок. А вы у них спросите, почему они к нам на танцульки бегают? Мы всех приглашаем, и девчонок и парней. Вы её спросите?
– Славно языком «стелешь»! А ты приди к нам в субботу с ней.
– Да это же он, «кузнец», – громко вслух сказал один, стоявший рядом с «главным».
«Вот он, спасительный шар, – тотчас пронеслось в моей голове, – за это и надо быстрее уцепиться.»
Впервые мы с Антоном спели эту песню где-то на полях Ленинградской области. В те годы положено было в стройотрядах (ССО )брать на перевоспитание «трудных подростков», проводить с местным населением политинформации на полевых станах, устраивать концерты художественной самодеятельности прямо на полях, во время сенокоса или жатвы. Мы выступали с оригинальным номером, пели народную песню «Во кузнице…». Антон наяривал на балалайке, а я вовсю раздувал свои«меха»:
Во ку, да во куузнице,
Во ку, да во куузнице,
Во кузнице д молодые кузнецы,
Во кузнице д молодые кузнецы.
Антон – вообще уникум. Он закончил музыкальную школу по классу скрипки, но параллельно освоил фортепьяно и гитару. Если новый музыкальный инструмент попадал к нему в руки, он тотчас начинал на нем играть, дудеть, гудеть и свистеть. Баян, аккордеон, саксофон… Нет, про саксофон я приврал, точнее, не замечал, чтобы он на нем когда-нибудь играл, но не сомневаюсь, что при желании освоил бы и игру на саксофоне. Как-то в сельском клубе ему в руки попала балалайка. Показал ли ему кто аккорды и бой, или он интуитивно это нащупал, но только сразу же начал наяривать народные мелодии типа «Во кузнице…»! В семидесятыегоды народные инструменты были не в чести, про их существование все забыли. А тут балалайка, да такая залихватская песня! На фестивале строительных отрядов в Выборге мы заняли с ней призовое место. Короче, она стала нашей коронной песней. Мы выходили на сцену топлес, волосы у меня были убраны под ленточку. Ну, точно как два бравых кузнеца, только что вышедших из кузницы.
И вот следующим летом мы с Антоном поехали в Коми как «квартирьеры», дней на десять раньше всех. Нужно было подготовить для стройотряда жилище и быт. Когда самолет стал снижаться, бросилось вглаза обилие огороженных «колючкой» зон со сторожевыми вышками. «Архипелаг ГУЛАГ» уже ходил в машинописных копиях среди студентов.
Сыктывкар или Усть-Сысольск (как он назывался до 1930 г.) и прибатюшке-царе был перевалочным пунктом для ссыльных, и при Сталине. Нынче не гонят, а привозят этапами, напихав в вагоны «зэков», как сельдей в бочки. Замечу, что обратно «мчали» поездом Воркута –Ленинград.
Но, попав в суету большого города, все эти мысли улетучились. Погрузились в микроавтобус и поехали в райцентр Визинга, где располагалась контора нашего работодателя ПМК11№4. Природа по дороге, конечно, впечатляла. Вроде бы и то же самое, что в Ленинградскойобласти, а косогоры круче, пространства больше и речки пошире. Визинга встретила деревянной застройкой и дощатыми тротуарами. Тотчас вспомнилась песня Городницкого:
Укрыта льдом зелёная вода,
Летят на юг, перекликаясь, птицы.
А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят, как половицы.
Укрытую льдом воду мы увидим позднее, в конце августа, а здесь реально поняли, что попали на севера. Еще одно этому продтверждение: вмагазинах продается в бутылках не водка, а 70% спирт. Завалились в книжный магазин, и глаза на лоб полезли – в продаже книги, которые в Ленинграде с руками оторвут: Кэрролл, Сэлинджер, Стругацкие, сборникиАхматовой и Цветаевой. Конечно, все авансовые деньги остались в книжном. Дня два мы формировали колонну из вагончиков и двинули вдеревню Куратово, где наш отряд должен был возводить молочную ферму, точнее, не саму ферму, а нулевой цикл для животноводческого комплекса.
Село Куратово в Коми –это как Михайловское для русского человека. Здесь в 19 веке, кажется, еще при жизни «нашего всего» родился коми-поэт Иван Куратов. И крановщик, что снимал наши вагончики с колесных тележек, тоже был Куратов и тоже Иван. И почти все жители села носили эту фамилию. Дня два мы с потомком поэта расставляли вагончики на открытом месте, и получился довольно удобный жилой городок, чем-то напоминающий военное укрепление запорожских казаков или цыганскийтабор –кольцо вагончиков, в центре которого мы установили столовую. Понятно, что еда для студентов – всему голова, после девушек, разумеется. Столовая у нас была славная – настоящий вагон-ресторан. Экзотика – сидишь, обедаешь и посматриваешь в окно вагона, а за окном красивый вид –поросшая мелким кустарником долина рябящей насолнце речки Ель и до самого горизонта – поля и перелески.
В деревне еще сохранился прежний крестьянский быт, различные туески и короба, орудия труда и ремесла, плетение из лозы и лыка. Конечно, для совхозного скота сено косили уже механической косилкой, но для личного – специальной косой с изогнутой, как бумеранг, ручкой. Косят ею внаклонку, согнувшись в поясе, без всякого замаха. В однусторону, затем ловко переворачивают косу и делают движение в другую. Возможно, это труднее, но экономят одно движение. Ведь нашей«литовкой» ты делаешь сначала замах, а потом скашиваешь траву. А коми-косарь каждым движением срезает порцию травы, правда, и захватывает меньшую площадь.
Еще удивило, что сельские жители не имели сепаратора для получения сливок. Как-то, еще в наше квартирьерство, мы обменяли у шофера бидон молока на бутылку рома. Напились молока вволю, но литров 30 ещеоставалось. Что делать? Пошел я по дворам в поисках сепаратора. Прошелчуть ли не пол-деревни: ни у кого нет.
– А как же вы сметану-то добываете?
– Да мы ложечкой!
Самое смешное, что в очередной избе я «нарвался» на заведующую фермой, молодую девицу. Она, конечно же, сразу просекла, откуда у нас образовалось молоко, обещала завтра поутру наказать шофера и на нас кому следует пожаловаться. Не знаю, как она поговорила с шофером, а для нас никаких последствий не наступило, разве только то, что она потом зачастила к нам на танцы.
Ну, про танцы речь впереди, а теперь про художественную самодеятельность. Когда приехал весь отряд, мы, естественно, в выходны евыезжали на поля и давали концерты. Иногда нас включали в районную или республиканскую агитбригады, и мы разъезжали уже по всей земле Коми. И опять мы с Антоном были фаворитами. Наш дуэт заметили работники республиканского телевидения и пригласили сняться. В Сыктывкар нас привезли на машине, а обратно мы добирались на перекладных, автостопом. Запись была утром, нас заставили одеть куртки ,не рискнули снять обнаженных по пояс кузнецов»! Ну, была в те временатакая дурь: все подстраховывались в мелочах, «как бы чего не вышло»!
Добрались мы до расположения отряда поздно вечером, когда уже ролик с нашим участием прошел на экранах, но местные жители нашевы ступление увидели и вот, кстати, припомнили.
– Ну и что, «кузнец», какие у тебя планы на нашу Надюшу? – уже более мирно продолжил разговор «главный», – нравится она тебе?
– Планы серьезные, и она мне нравится!
– Может, женишься?
– Может, и женюсь! Только мы пока об этом не думали.
– А почему вы с ней таитесь, к нам в клуб на танцы не приходите?
– Да как-то не приходило в голову.
– Ну, так ты приходи в субботу.
– Хорошо, приду.
– Точно придешь, не испугаешься?
– Ну, а чего мне пугаться, если ты приглашаешь! У вас, наверное, как у всех, гостя обижать нельзя?
– Хорошо, будем ждать обоих в субботу.
– До субботы, –ответил я и, поняв, что разговор окончен и ситуация разрулена, пошел своей дорогой. Фары погасли, я бодро зашагал по дороге в сторону Куратова, как вдруг почувствовал удар по голове.
«Ну, что же я опять бдительность-то потерял, расслабился?»
Резко развернувшись, увидел, что меня догнали два «волчонка», и один из них снова замахнулся солдатским ремнем. Пригнувшись, я захватилрукой ремень и резко дернул его в сторону. Сопляк полетел в кювет.Другого ткнул открытой ладонью в лицо, так что он опрокинулся на спину. Не дожидаясь, пока подоспеет подкрепление, побежал по дороге. Фары снова зажглись. Резко свернул с дороги в поле. Позади слышен топот ног. Бежали двое или трое «волчат», остальные отстали. Развернулся и резким движением выхватил из ножен штык. При свете луны блеснуло его длинное лезвие с кровопускательными канавками.
– Ну, давай, кто первый?
Вижу, не ожидали такого расклада, остановились. Начали болтать между собой на зырянском. Развернулся и ускорил шаг, все время оглядываясь. Вот и заросли кустарника. Попетляв по нему, постоял, прислушался.
«Вроде отстали».
Ощупал голову. Видно удар пришелся не ребром пряжки, а вскользь, кожу на голове рассекло, но спасла толстая вязаная шапка. Ничего, жить буду. Не кстати, а может, как раз, кстати, пришли на память строки Сельвинского:
И я себе прошел, как какой-нибудь ферть,
Скинул джонку и подмигнул глазом:
«Вам сегодня не везло, мадамочка смерть?
Адью до следующего раза!»
Командиру отряда я рассказал об этом случае спустя лет десять. Марик вначале покраснел, потом посерел. Задумался, видимо прокручивая в голове перспективы самого плохого сценария.
– От кого угодно ожидал такую подлянку, – после долгой паузы выдавил он из себя, – но только не от тебя!
Естественно, в субботу я ни в какой сельский клуб не пошел. Удар по голове и дальнейшее преследование я расценил как одностороннее нарушение договоренности. Надю «до крыльца» я больше не провожал, так, целовались и обнимались после танцев в нашем «баре» или в другом закутке. Последний вечер перед нашим отъездом мы провели в куратовской школе: она «одолжила» у матери ключи. И тоже, только поцелуи и страстные объятия. Конечно же, я пытался добиться большего, но она меня остановила, сказав:
– Нет, не надо, не то на следующий год мы будем встречать тебя вдвоем!
Но, на следующий год мы с Антоном пели уже на Вычегде, с Надей не встретились, и никогда больше я ее не видел.
Они куют да куют,
Они куют да куют,
Куют, Дуне приговаривают,
Замуж Дуню уговаривают.
«Губит людей не пиво, губит людей вода…»
Дело было летом 1974 года, после окончания «рабфака» 12. Так называемая «сессия» была «успешно» сдана, и мы ждали «поездки» в стройотряд. Почему слово «поездка» я взял в кавычки? Да потому, что ехать никуда не надо было, ибо работать предстояло вместе с югославскими студентами в Купчино,13 а жить в «шестерке»14.
К «выпускному» Кочкин «пива наварил!» Не подумай, мой благосклонный читатель, что он был потомственным пивоваром. Совсем наоборот, это был первый опыт в его практике и, пожалуй, последний. Почему последний, ты узнаешь, если хватит терпения дочитать мое повествование до конца. Где Кочкин вычитал рецепт пива и откуда взял солод – один бог ведает. Случайно, наверное, наткнулся в каком-нибудь бакалейном магазине и решил всех удивить. Кочкин, вообще, был большой оригинал. Взять хотя бы то, что он увлекался йогой. Зайдешь, бывало, к нему в комнату, а он сидит в позе «лотоса» и дышит «праной». В это время к нему с вопросами лучше не лезть, не то выйдет из нирваны и вспомнит чью-то «мать», чем испортит карму и себе, и тебе. Еще он мечтал стать психологом, но поступал почему-то на матмех. Над его койкой в общаге висел портрет Зигмунда Фрейда с надписью: «Что в голове у мужчины?»
Специально для пива Кочкин купил эмалированное ведро с крышкой. Каждый вечер, как перед иконой, он опускался перед ним на колени, снимал крышку, с шумом втягивал в себя исходящий из ведра «елей» (а, может быть, «прану»), снимал большой деревянной ложкой пену, облизывал её и оглашал свой вердикт:
– Ещё не готово!
Сгорая от нетерпения, в его отсутствие мы подходили к «священному» сосуду и без всякого трепета черпали кружкой эту темно-коричневую жидкость, плевались и добавляли в ведро воду и сахар, чтобы Кочкин не обнаружил недостачу.
На выпускной «акт» нас собрали в большой аудитории на физфаке, который приютил «рабфак», зачитали приказ ректора о зачислении таких-то слушателей на такой-то факультет, поздравили с поступлением в университет, и все разошлись. «Продолжение банкета» автоматически переносилось в «десятку».
Я сам по натуре – нелюдим, но благодаря Кочкину, с которым учился в одной группе, познакомился с геологами и теологами. Хотя про теологов я, конечно, привираю. В отличие от средневековых университетов в ленинградском не то что факультета такого не было, но и помыслить такое было «грешно»! Это сейчас на философском факультете не только теологию, но и иудаистику преподают.