Приключения моряка Паганеля

Глава 9. Страсти по «Титанику»

Вне нашего «Медвежьего крыла» – нерушимого тысячелетнего убежища, созданного самой природой, – бушевала одиннадцатибалльная14 Кашуту – Пьяная Эскимоска.

Так наречена была зародившаяся между Гренландией и Аляской, редкая для этого времени года морская полярная буря.

Американские метеорологи в те годы ещё не страдали излишней политкорректностью, а потому названия бурям и ураганам давали самые фривольные.

Итак, снаружи буйствовала морская буря по имени Кашуту – дама пренеприятная во всех отношениях. Горе тому экипажу, чей борт окажется несчастливым. Выйдет ли вдруг посреди жестокого шторма из строя вся ходовая часть судна. Откажет ли бывшее много месяцев в непрерывной тяжкой работе рулевое устройство. Или возьмет и взбесится сам корабль, перестав выполнять команды из штурманской рубки. И не будет ни сил, ни времени для поиска причин корабельного безумия. Да и не найти тех причин, поскольку в царстве морских стихий чаще и гораздо сильнее, чем на берегу, действуют эманации мира тонкого, пронизывающие все сущее, но людьми не воспринимаемые.

Кто знает, может, довольно было самой малости… Да и малости ли. Кто и как может взвесить степень тоски и отчаяния жены капитана обезумевшего судна. Она одна, она видит мужа несколько раз в году. Дети растут, и она все меньше нужна им. Кто спросит – как ей, замужней, без мужа? Каково ей ложиться в одинокую, но отчего-то всё ещё супружескую постель…

И однажды вечером она пойдет в город. Встретится там с каким-нибудь мужчиной, и пойдет с ним, и проведет с ним вечер, а позже и ночь. Ей будет хорошо или просто не так одиноко, и может, она захочет повторить этот опыт еще и еще раз. Но однажды она проснется в слезах среди ночи и поймет, что её любовник чужой, не близкий ей человек. Она же все еще любит мужа и не знает, как посмотреть ему в глаза, когда он все-таки вернется. И вот уже отчаяние захлестывает её душу штормовой волной. Не ведая, что творит, шлёт она страшной силы проклятье. Проклятье мужу и его кораблю:

– Будь проклят ты, мой любимый. Тот, кто оставил меня здесь, на этом постылом берегу, одну! Будь проклят ты и твоя ржавая плавучая домовина! Бездушный кусок железа, покрытый немытыми иллюминаторами гроб! Будь проклят твой чёртов корабль, который тебе дороже меня! Так плывите же вместе туда, откуда не возвращаются!

Суша покрыта несметными скопищами людей, чьи мелкие страсти, властные над ними инстинкты, смутные желания, вязкая повседневная суета уничтожают самую суть человека – светлую его сторону. Поднимается над городами невидимое облако отчаяния и неверия. Поднимается, и чем его больше, тем плотнее оно в холодной выси. И вот уже возвышается над ареалами людских обиталищ та самая небесная твердь, которую чувствовали наши далекие предки. Имеющие духовное зрение уже видели эту, еще тонкую и не сплошную, но обещающую закрыть все небеса исполинскую конструкцию. Полный смысл и предназначение этих куполов непостижим для человека. Лишь некоторые из нас, по счастью или несчастью не утратившие микроны духовного зрения, очень грубо и примитивно, но все же способны увидеть: наша лень, наше безволие, наша ложь и жестокость, наше нежелание каждый божий день преодолевать эту внутреннюю тьму и есть те самые невидимые, мешающие излиянию на землю Горнего Света нечистые ледяные частицы. Мы сами порождаем то, что закрывает от нас Небо.

А над морем небо чище, даже в шторм и ненастье. Даже если оно закрыто тяжелыми свинцовыми облаками. Мне кажется, что в смертный час всем душам моряков, коль нет на них греха большого, куда как проще оказаться пусть не в Раю, но всё же по дороге к Свету. И не во сне…

В эту зябкую, буйную майскую ночь, светлую, по воле уже вступившего в свои права полярного дня, двоим не спалось. Разумеется, не спала и судовая вахта: моторист в машинном отделении, штурман в рубке и вахтенный матрос у переходного трапа. Сходни были круто задраны вверх по направлению от нашей верхней палубы к главной палубе норвежца. На приливе крепёжные тросы этого деревянного мостика опасно натянулись и грозили оборваться. Пришло время вахтенному матросу поработать и ослабить крепление, приведя трап в божеский вид. Так что не спали и мы. Я – «юноша бледный со взором горящим» – и друг мой – боцман Устиныч.

– Пьяная эскимоска? Кашуту? – сокрушённо вздохнув, покачал головой боцман. – Вот ведь убогие! Слышали звон!.. Бывал я там, в конце шестидесятых, а эскимосы – родня мне, считай, – как-то странно усмехнулся Друзь. – Между прочим, славный народ – братья наших чукчей. Таких отчаянных друзей-товарищей нет более на свете. Было дело, повстречался траулер-бортовик, на котором я боцманил, с айсбергом, – вблизи Готхоба, Нуука по-инуитски. Это у них, у эскимосов-инуитов, столица такая на юго-западе Гренландии. Основали ее рыбачки-датчане и порт невеликий построили. Ну да, эскимосы, конечно, настаивают, что у них там поселение уже лет пятьсот как стояло, еще до принцев этих датских. И, мол, большое селение было, иглу в триста штук, по их понятиям, считай, город.

Летом, как потеплеет немного, чуть снег в низинах сойдет, так они вместо избушек ледяных, иглу этих, землянки рыли. Кто из охотников удачливей да науку знает – чумы ставили, как наши чукчи. Для вождей да старейшин сараи строили, по местным понятиям, чуть ли не дворцы. Из настоящего корабельного дерева те сараи-дворцы были – того, что море подарило.

А бухта там богатая: на лежбищах из гальки тюлени да лахтаки, зайцы морские нежатся. Жирные, что твои купчихи. Глянешь – и до самого горизонта берег шевелится, клокочет, тявкает. Кипит жизнь!..

А в море рыбы стада, чисто бизоны в прериях. Гуляет рыбка, ходит, боками толкается, туда-сюда, туда-сюда. А нерпа-жирдяйка рыбину ухватит, чавкнет пару раз и как бросит в соседок да злобно так заверещит:

«Что это мне за тощий рыбий хвост предлагают?! Я вам не какая-нибудь фря, а как есть уважаемая дама. С моржами в родстве. Мне на обед жирненькую рыбку, высший сорт подавай!»

Ну, так вот. Вели мы там, в Гренландском заливе, рыбный промысел. Тогда только весна началась – лед в море почти сошел, а тот, что остался, рыбачкам-бортовичкам типа нашего – для промысла не помеха. И все бы ничего, да был у нас тогда штурманец молодой, на тебя, Паганелька, похожий… тот же тип психический!

– В этом месте я вздрогнул и спросил:

– Чем же я такого сравнения удостоился?

– А ты послушай, – отвечал боцман. – Есть такой тип людей – романтики-созерцатели, ценители красот Божьего мира. Народ этот часто витает в облаках. Пребывает, так сказать, в горних высях. И оттого бывает по жизни непрактичен, но главное, рассеян до крайности. И кстати, по этой причине может быть небезопасен для себя и окружающих. Называется такой психотип – Паганель.

Такой человек, как правило, много читает, обладает хорошим интеллектом. Будучи доброжелательным к людям, любит делиться информацией. Он владеет развитой речью, красноречив и в этом плане популярен у окружающих.

Так вот, штурманца того Витьком звали, фамилия Шептицкий. Моряки-то промеж собой Шептилой его окрестили…

Кстати, сейчас он с беломорскими рыбаками промышляет – капитаном у них. И капитан знатный – везун.

Кто как, а Шептила всегда с рыбой. Секрет его в том, что обходится он с рыбьим народом, как воспитанный мужчина с полюбившейся ему женщиной, – всегда с лаской да уважением. На косяк выйдет ну и пройдется малым ходом рядышком. Вроде как:

«Не поймите превратно, рыба моя дорогая. Интерес к вам имею, не дозволите ли поухаживать? Я, мол, гражданочки скумбриевичи или там окуневские, такой „жгучий лямур“ до ваших прекрасных персон ощущаю, что вот не выдержал, решил вас, гражданочки, на свой уютный борт пригласить. Для приватной, мон амур, беседы за рюмкой чаю…»

Рыбка замечтается, а Шептила, не будь дурак, в нужный момент тральчик свой и задействует. Ну, у кого ничего, а у Шептилы, как правило, в трале завсегда тонн двадцать молодой, красивой рыбки. Ну а больше-то на один подъем и не надо, если больше, подавится рыба в трале – товарный вид потеряет. Тогда у Нуука, Готхоба, стало быть, Витька Шептицкий совсем еще пацаном был. Да и как штурман – без опыта. Как говорят – «зелень подкильная». Ну вот как ты, пока что…

Вахту на мосту Витя с капитаном стоял, с подстраховкой, значит, как младший штурман. А в рейсе, бывает, капитан посмотрит вокруг – все спокойно, ну и пойдет себе из рубки – документы судовые просмотреть или еще что. А ведь не положено это – капитанский мостик на штурманца-салагу оставлять… Ну, да кто без греха?

Ну, Витюша-то наш и учудил. Увидал он «Айзенберга арктического» – айсберг, в смысле… а они порой красивые, черти. Летом, когда весна и уже солнце в силе, айсберг играет, сверкает под солнечными лучами, будто сплошь бриллиантами усыпанный. Это ведь цельный исполинский кусок льда, замерзший двадцать тысяч лет назад. Несколько тысяч лет он подтаивал да в Гренландское море сползал – а высоты они порой огромной! – пока сам не увидишь, не поверишь. Не поймёшь, что за громадина. А в воде-то всегда теплее, да и солнышко незакатное опять же. Айсберг тот постепенно тает, да так чудно. Иной раз глядишь, плывет по морю – замок короля Артура, а в другой раз – один к одному скульптора Родена «Ромео и Джульетта» из Эрмитажа. В масштабе примерно 1:1000.

Ну и как на такую красоту не поглазеть. А тут как раз такое чудо в полумиле и проплывало. Глядит Витя в бинокль и видит, будто бы на вершине той горы ледяной человек сидит, да преогромный, и то ли в шкуру звериную завёрнут, то ли своей родной буйной шерстью покрыт.

«Ну, – думает Витюня, – не иначе сам Йети, человек снежный. Стало быть, пока этот артефакт ещё тёплый, надо его брать! Даже если от капитана влетит, Нобелевская премия все окупит».

Если ты думаешь, что Витюша наш неуч какой был и про полярные оптические иллюзии да айсберги в мореходке не проходил – так, как в Одессе говорят: «Таки нет!».

Дело в другом. Он ведь как рассудил:

«Оно понятно, айсберг – это штука опасная, и под водой у него в три раза больше массы, чем над водой… Однако когда офигенный айсберг топил охрененный „Титаник“, так это ж была картина маслом – солидняк. Но в нашем-то случае с какой стати такой же сверкающий ледяной красавец станет покушаться на старое рыбацкое корыто, пропахшее к тому же не аристократичной „Шанелью“ номер пять, а вовсе даже протухшей по его ржавым щелям рыбкой?»

Ну и подвернул Витя к этой пятидесятиметровой ледышке поближе, рассчитывал, салага, что втихаря… Капитан в тот же момент неладное почуял. Чувствует, судно на несанкционированный поворот пошло. Может, он в своём капитанском гальюне думу думал, может, еще чего, но замешкался что-то…

А я в тот момент критический возле своей каптёрке под полубаком сурик, краску рыжую, которой ржавчину закрашивают, растворителем разводил, и в аккурат, когда Витька на подводную часть айсберга наскочил, я в морду лица весь тот сурик и принял…

Машина – стоп. Тревога «по борьбе за живучесть судна» названивает, панику нагнетает…

Народ пластырь разворачивает 7:7 метров. Готовится с носа, с полубака под киль его заводить. Это если пробоина в прочном корпусе, да ниже ватерлинии, успеть закрыть её временно… Ну, ты знаешь…

Я-то сам как раз этим процессом командовать должен, а с моей личности рыжий сурик стекает… Страшен я…

Люди пугаются – ну как я умом повредился, и на нож мой боцманский косятся…

Капитан, когда сам в рубку влетел, желал того Витюшу придушить, натурально…

Однако застал своего младшего помощника в состоянии прострации, нервный шок, стало быть, у парня образовался…

Только-то и успел он ручку машинного телеграфа в положение «СТОП» вздёрнуть.

И… оцепенел!..

Когда же улеглось все, и с палубы доложили капитану, мол, пробоины в борту нет, зовут меня в рубку, на мостик. Я уже тогда медицинской науке всякий свободный момент посвящал, к экзамену готовился. Ну, поднимаюсь, смотрю…

Витек наш готов… Сам в кресло капитанское усаженный и весь из себя неподвижный.. Сидит, болезный, без звука, в одну точку уставился… спина прямая, ручки на коленках сложены – вылитая статуя Аминхотепа, фараона египетского.

Ну, подошел я и, как полагается по всем правилам психиатрической науки, по личности-то его и хряпнул, чтобы, значит, из шока вывести. Да позабыл я в запарке, что у меня рука-то боцманская, тяжё-ёлая! Не дай боже… Ну, короче, не рассчитал я малость…

Ну и вот! Витюня-то мой, как птичка, в воздух вспорхнул и у дальней переборки на палубу и опустился… Некрупный был парень…

Я смотрю – он опять молчит, только уже лежа.

Ну, думаю себе, Бронислав, из нервного шока ты пациента, похоже, не вывел, а вот в стабильно летальное состояние, возможно, ввёл… Медик ты хренов!

А тут еще второй штурман Борюня, типичный солдат Урфин Джюса… Умён не по годам… Ясень ясенем….

Здоровенный бычара и такой же смышленый… Глазёнки свои коровьи на меня вылупил да как заревёт:

«Ты что, боцман, совсем наглость от субординации потерял?! Судоводительский состав сокращать? И где – на нашей исконной территории, в рубке штурманской? Валик ты, – орет, – малярный!» – и биноклем импортным, цейсовским, мне в рыло…

Каюсь, не стерпел я слов таких обидных… Личность свою, биноклем задетую, ещё стерпел бы, а вот намеков неприличных в адрес свой, выраженных в форме непристойно-эпической, не терпел и впредь терпеть не намерен…

Безобразие тут форменное началось. Капитан наш был очень даже на одного знаменитого французского комика похож. Веришь, нет, но прямо Луи де Фюнес вылитый, что лицом, что фигурою – метр пятьдесят два в прыжке…

Так он для харизмы бороду отпустил. Только и проку, что его после этого наши добрые морячки мини-барбосом звать стали. Да братва ещё и траулер, что под его началом ходил, – «Барбос-карабас» окрестила. Бывало, психанёт наш кэп с чего-нибудь и давай от нервов бороденку-то чесать, – ну прям действительно барбоска плюгавая…

Короче, плюгаш натуральный, а всё туда же – нас, быков, разнимать кинулся. А ведь он же нам с Борюней по эти, по гениталии…

Ну, задели мы его, болезного, в разминке-то. Глядь, а барбосик-то наш – Капитоша – его ещё и так за глаза весь флот звал, лежит у знакомой стенки-переборочки, Витюней нашим ранее облюбованной. Короче, лежат они оба два… Трогательные такие, что твои братики-щеночки…

В общем, охолонули мы с ругателем моим Борисом от такой Цусимы. Стоим, любуемся, гладиаторы хреновы…

Штурманец Борюня от ужаса голос потерял и тихо так шепчет:

«Устиныч, это же дуплет-мокруха… Получается, ты Витька прижмурил, а я, стало быть, Капитошу… для изящной комплектации». – «Ладно, – отвечаю, – не дрейф, дрейфила. Я же, какой-никакой, а медик… У них у обоих жилы на шеях бьются – живые они, значит».

Бог миловал, обошлось тогда…

Оттерли мы их, болезных, скипидаром. А когда оба очухались, глядь, а ведь они ни буя не помнят, амнезия… память, стало быть, им отшибло…

Ну, мы с Борисом, не будь мормышки, переглянулись. Боря левым глазом подмигнуть хотел, да как подмигнешь, ежели он у него заплыл напрочь…

Ну, да я и без того понял, чего он сказать хотел:

«Ври, дескать, боцман. У тебя складнее выйдет…»

Ему что, циклопу бестолковому, а мне грех на душу. Ну не приучен я врать… В жизни за мной такого не водилось…

А куда денешься – жизнь-то заставит. Ну и наплел я глупостей, аж вспоминать противно…

Мне как раз бинокль с треснутой линзой, об мою личность расколотый, на глаза попался. Я и выдал импровизацию:

«А вы, – говорю, – Ромуальд Никанорыч (так мастеру нашему родители удружили), когда на мостик после аварии явились, то, себя не помня, да в состоянии аффекта пребывая, за штурманский инвентарь схватились и на младшего коллегу замахнулись… Да на наше с вами удачное счастье пребывал рядом с вами второй помощник ваш, Борис Батькович, – мужчина во всех местах героический… И, стало быть, заслонил он от удара вашего могучего отрока сего злополучного лицом своим коровьим…»

Тут малость запнулся я – чего дальше-то врать? Однако смотрю, палуба капитанского мостика от моих же сапог вся рыжей краской-суриком измордована…

«Ага! – говорю и вроде как с покаянием: – Я тут давеча у вас на крыле капитанского мостика леер ржавый пошкрябал и нынче же хотел его суриком замазать. А тут, когда нас айсбергом шибануло, сурик тот возьми и пролейся… Ну а вы, Ромуальд Никанорыч, по запарке сурик тот на палубе не заметили, равновесие потеряли и головой о переборку приложились. Ну и прилегли… ненадолго».

Вроде как складно вышло. Тем более сурик тот с меня всё еще подкапывал и палубу на мостике продолжал пачкать изрядно. Ну, капитан посмотрел на меня подозрительно – не дурак же, чует, не то что-то. Потом глянул снизу вверх на Борюню, второго помощника своего, детину, и правда, здоровенного, и вроде как лестно ему стало. Как же, сам мал, да удал… Эвона какого Голиафа отделал! Короче, так размечтался капитоша наш, что даже незаметно для себя позу статуи Давида принял…

В тот же день получили мы по радио распоряжение с берега – следовать в ближайший порт Готхоб для постановки в сухой док и производства ремонта судна. Уже к вечеру встали мы у причала, а к утру подняли наш аварийный траулер в док. Спустились мы с ребятами на палубу того дока. Стоим и смотрим снизу вверх на наш бедный промысловичок. А там та ещё картинка…

Весь правый борт, от форштевня до середины корпуса, выше и ниже ватерлинии натуральная стиральная доска. Шпангоуты через обшивку выпирают, будто рёбра корабельные. Смотрится это жутко, как-то по-человечьи. Глядим, вот и сам виновник торжества стоит, Витя Шептицкий. Незаметно подошёл к днищу траулера. Невеселый… Стоит, смотрит на дело рук своих, а в шевелюре у него, двадцатилетнего пацана, прядки седые…

Глава 10. Честный Урсус

– А что у вас, Устиныч, там дальше-то было с эскимосами этими гренландскими? – спросил я заинтересованно.

– Да уж было, – усмехнулся в сивые усы боцман. – И с эскимосами, и с эскимосками… Про то, как налетели мы на айсберг, махину ледяную, и как поставили нашего рыбачка в Готхобе, Нууке по-эскимосски, в сухой док, я тебе уже рассказывал.

Должен уже ремонт начаться, и тут капитан наш, Ромуальд Никанорыч, получает радиограмму, а в ней говорится, что траулер наш должен идти под фрахт к датчанам на период местного летнего рыбного промысла.

Экипаж наш, дескать, остаётся на борту в прежнем составе. Датчане, они не дураки – русская морская рабочая сила всегда ценилась: и работать умели, что бы там ни говорили, и стоили наши морячки совсем не дорого – по их понятиям, считай, даром. Ну, экипаж наш, как узнал – возрадовался. Это же удача какая – советскому моряку под фрахтом у капиталистов поработать.

Да на материке, чтобы под этот самый фрахт попасть, надо редким жуком быть, и нужные знакомства иметь, и нужных людей из рыбного министерства уметь крутым заморским презентом растрогать. А всё почему: да потому, что простой матрос под этим самым фрахтом за полгода иной раз тысячу долларов зарабатывал, а капитан порой и больше двух тысяч зелёных американских денег.