Петля. Том 2

Войдя, он не сразу замечает их. Секундное замешательство, озирается вокруг, и потом – вот он – бесенок. Почему-то в углу, ближайшем к двери, почему-то на полу, на коленях, почему-то повернут лицом к стене и что-то тихо нашептывает. Можно подумать, молится… Хотя это занятие никак не вяжется с характером и мировоззрением этого подростка, которые, как полагает Тито, он сумел безошибочно уловить и понять за краткое время их предыдущей встречи.

– Бесенок, что ты…?

Мальчик оглядывается, чуть отстраняется, и Тито замечает за его спиной уже знакомое цветастое пончо. Кажется, просто тряпка, небрежно брошенная в угол – трудно представить, что под ней кто-то есть. И в то же время из-под ободранной каймы выползает бледная ручонка, в какой-то нервной, суматошной панике начинает рыскать вокруг, и успокаивается, лишь когда бесенок осторожно накрывает ее своей ладонью.

– Что же вы на полу? – обеспокоенно лепечет Тито, – Садитесь лучше на диван, удобнее, – и тут же спохватывается, осознавая, что «удобный» диван все еще завален скомканными, влажными и вонючими простынями, впитавшими в себя все «прелести» беспробудного двухдневного запоя. Подрывается все поскорее убрать.

– Ему тут удобнее, – говорит бесенок каким-то бесцветным поникшим голосом, – Можешь не суетиться.

– Нет, ну, все равно… Я… Я сейчас это уберу, чтобы вы могли по-человечески… – собрав в охапку постельное белье, запихивает его в шкаф, воюет с никак не закрывающейся дверцей, – Вы простите, что у меня тут так…

Кое-как ему все-таки удается ее запереть. Поднимает хлам, который успел попадать на него сверху шкафа, не разбираясь, закидывает обратно. Ставит в нормальное положение опрокинутый стул, – Сейчас приберусь. Я просто не ждал гостей…

– А вот отец тебя ждал, – отзывается мальчик, хмуро наблюдая за ним, – Еще позавчера ждал. И вчера ждал.

– А-а… Я не мог приехать. Был очень занят…

– Занят? – переспрашивает едко и зло, с ощутимо колкой издевкой, а сам дотягивается свободной рукой до валяющейся неподалеку на полу пустой бутылки, подносит горлышко к носу, принюхивается. На секунду его юное личико перекашивает гримаска омерзения.

Понимает ведь все. Все понимает!

Коробясь от стыда, Тито подходит к бесенку протягивает руку, чтобы забрать и выкинуть раскрытую улику своего непристойного «занятия», но мальчик игнорирует этот жест. Только продолжает смотреть на него с сухой и холодной враждебностью.

– Ты решил, что он умер? – спрашивает тихо.

– Нет, что ты… Я…

– Отец так и сказал. Сказал, ты обещал приезжать, чтобы лечить его раны, а раз не приезжаешь, значит, решил, что он умер.

Бесенок больше не ждет от него лживых оправданий, да и он больше не может. Виновато молчит – молчаливо признает вину.

– Так вот, он выжил.

– Это замечательно! Ты не представляешь, как я рад, что…

– Выжил, но ему очень плохо. И становится все хуже…, -на мгновение губы бесенка судорожно сжимаются, глаза сверкают влажной поволокой, дыхание перехватывает. Он поспешно сглатывает – по натянутой трахее скатывается болезненный бугор горечи. – Отец почему-то решил, что ты сможешь ему помочь, – выдавливает уже шепотом, мотает головой, – Ничего ты не сможешь. Зря мы приехали.

Сказав это, бесенок отшвыривает злополучную бутылку в сторону, резко встает на ноги и тянется, чтобы поднять своего безропотного спутника. Еще секунда, и они уйдут. Хлопнув перед его носом дверью, уйдут раз и навсегда. Еще секунда, и он упустит свой второй шанс – свой самый волшебный, самый щедрый подарок судьбы. Еще секунда, и все будет потеряно.

В отчаянии Тито хватает бесенка за плечо:

– Рамин, нет! Не уходите!

Мальчик вздрагивает и тут же замирает, каменеет, только глаза с испугом косятся на удерживающую его ладонь.

Ошибка. Грубая ошибка. До этого мальчик относился к нему пусть как бесполезному, но хотя бы безобидному пьянчуге. Но такая попытка физического удержания, явно зародила в нем чувство угрозы, готовность в любой момент дать отпор.

– Прости… Прости… – отпускает его, отступает на пару шагов с поднятыми в знак примирения ладонями, – Пожалуйста, не уходите. Я что угодно сделаю. Я помогу. Я, правда, могу помочь. Только, умоляю, останьтесь.

Из-под цветастой ткани у ног бесенка впервые за все время доносится приглушенный звук – не то поскуливание, не то постанывание.

– Тише, chaq’, все в порядке, – легонько поглаживает выпирающий из-под пончо холмик головки, – Ладно, мы останемся. Мы останемся, потому что я сам не смогу тебе помочь. К сожалению, у нас нет выбора.

Последнее замечание, как понял Тито, предназначено ему, чтобы не строил иллюзий, будто мальчик ему хоть немного поверил. Нет, это просто безвыходность. Если бы он знал, к кому еще обратиться, он бы ушел не колеблясь. Только вот он единственный врач на всю округу, и, возможно, единственный человек, которому можно показать ребенка гринго, не опасаясь фатальных последствий. Хотя, бесенок не спешит его показывать.

–Зачем он так укутан, Рамин? – спрашивает Тито.

– Отец просил укрыть, чтобы деревенские его случайно не увидели. Да и ему так спокойнее.

–Ясно. Но тут, в доме, можно уже убрать пончо.

Поколебавшись, бесенок кивком указывает на раскрытое окно:

– Занавесь чем-нибудь. Он яркий свет не любит.

Тито спешит выполнить указание мальчика, и пока он налаживает слетевшую с балок гардину и сползшие с нее занавески, бесенок за его спиной терпеливо и настойчиво уговаривает брата открыть хотя бы лицо. Похоже, это оказывается не так-то просто. Несколько раз урезонивания старшего натыкаются на упрямое протестное мычание, но, в конце концов, срабатывают. Из-под края цветастой ткани показывается затылок растрепанной седой головки. Тито бесшумно обходит детей кругом, нарочно держась на расстоянии, чтобы не вспугнуть, пытается рассмотреть под этим поникшим пушистым облачком волос лицо малыша, как вдруг сам оказывается пойманным врасплох, пригвожденным к одной точке, пораженным и обмершим от метнувшегося в его сторону встречного взгляда: немыслимого, леденящего взгляда детских глаз, которые даже в воцарившемся полумраке нисходят ясным небесным свечением. Ему кажется, что сейчас на него смотрит вовсе не ребенок, а сам Бог, и он видит его насквозь, знает о нем все и готов судить…и не намерен щадить… Спустя мгновение, это ощущение проходит. Он замечает, что и распахнувшаяся в глазницах лазурь, и общее выражение бледного личика выдают вовсе не вселенскую мудрость карателя, а лишь немой, парализованный, животный страх. Малыш так уставился на него, потому что боится, а он… Потому что не может не смотреть, не может оторваться. Все-таки поразительные глаза! Теперь ясно, почему они свели с ума Рауля.

– Не бойся меня, миленький, – кое-как проговаривает Тито.

Звук его голоса пробегает по телу мальчика ознобным содроганием. Дыхание внезапно становится громким, отрывистым.

– Не бойся, ну… Ты такой чудесный! Давай познакомимся… – делает полшага в сторону детей.

Губы малыша растягиваются, обнажая маленькие острые зубки. Но это не улыбка – это оскал. Тихий нутряной хрип заполняет пространство комнаты точно посыпавшаяся груда острого щебня.

– Chaq’, прекрати, – строго командует старший, – Я говорил тебе, так не делать. Прекрати, – обхватывает его плечики, легонько встряхивает, заставляя смотреть на себя, а не на Тито.

Маленький примолкает. Сжимается. Инстинктивно тянется к горловине пончо, чтобы снова натянуть на голову и скрыться от всего – порыв, который бесенок тут же пресекает.

– И прятаться не нужно. Ты здесь пока в безопасности.

– Это правда, миленький. Я тебя не трону, не бойся, – заверяет Тито и снова пробует подойти к ним поближе, но жестом бесенок останавливает его, мотает головой: «Нет. Стой там».

– Ладно… Я понимаю… Бедняжке надо немного освоиться и привыкнуть. Вы все-таки идите, на диван сядьте. Нельзя же так – на полу…

Без особого желания, бесенок поднимает своего спутника, доносит до дивана, подсаживает и сам садится рядом, вплотную. Обессилено прильнув к боку старшего, маленький, наконец, находит в себе смелости немного осмотреться. Его тревожные глазки тающими льдинками быстро проскальзывают по комнате и вновь примерзают к стоящему теперь уже у противоположной стены Тито. Так, пожалуй, лучше. Лучше устанавливать с ним контакт издалека и потихоньку. А еще лучше…

Стараясь игнорировать ледяное жжение его взгляда, Тито отходит к кухонным полкам, достает две кружки.

– Ну, ребята, раз вы у меня в гостях, давайте-ка я вас кое-чем угощу. Надеюсь, вы любите какао? – начинает он старательно веселым тоном и уже тянется к кастрюльке, чтобы зачерпнуть так удачно и вовремя приготовленное угощение, но голос бесенка его останавливает.

– Не надо ничего.

Он удивленно оборачивается.

– Почему?

– Мы пришли… – бесенок запинается, отворачивается, уставившись в какую-то неопределенную точку пространства, – Не знаю, как вы там с отцом договаривались, но мне нечем тебе заплатить даже за лечение, не то что… Так что, просто вылечи его. Я, как смогу, отдам. А больше, нам ничего от тебя не надо.

До Тито даже не сразу доходит смысл этого сбивчивого заявления, настолько оно абсурдно и нелепо.

– Бесенок, ты серьезно думаешь, что мне нужны от тебя деньги?

– А что нужно? – спрашивает напряженно, настороженно.

– Да, ничего не нужно. Ни за лечение, ни за все остальное. Сейчас я просто хочу вас угостить. Это значит, бесплатно, от чистого сердца. Я же друг твоего отца, и я очень надеюсь стать другом и вам двоим.

– Предлагая какао? – хмурится мальчик, уже с явным сарказмом.

– Нет, конечно! Я понимаю, что дружба – дело серьезное…– он растеряно разводит руками, – Но с чего-то надо начинать. И мне просто будет приятно, если вы примите угощение. К тому же, это полезный напиток, придаст сил твоему маленькому спутнику. Они ему сейчас необходимы.

Последние слова заставляют бесенка задуматься.

– Ему налей. Мне не надо, – заключает он, наконец, тоном, пресекающим дальнейшие уговоры и разговоры на эту тему.

Тито наполняет одну кружку еще теплым напитком, и, медленно подходя к своим юным гостям, – «На, пей, малыш», – осторожно протягивает ее маленькому. Тот, конечно же, не берет. В панике шарахается от предложенного лакомства, ныряя за спину бесенка.

– Дай мне. Не так это делается, – старший забирает из его рук кружку, – Отойди на четыре шага, – Повернувшись лицом к белому малышу, демонстративно делает глоток, потом какое-то время выжидает, подозрительно рассматривая поверхность жидкости, и, видно, удостоверившись, что все вполне съедобно и безвредно, подносит его к маленькому ротику, – Пей, Сани. Можно, – тихо говорит он, наклоняя кружку. Тот машинально слизывает увлажнившие губы капли. Вроде как тоже оценивает вкус, но при этом совершенно непонятно, нравится ему или нет, – Ну, давай. Все хорошо, – снова уговаривает бесенок. Осторожно приподнимает его тоненькую и безвольную ручку, вкладывает кружку в ладонь: – Держи крепче. Вот так… Пей, Сани. Тебе нужно набираться сил. Пей.

Наконец, маленький все-таки делает пару боязливых глоточков.

– Так вон как у вас все сложно, – грустно покачивает головой Тито, наблюдая за детьми, – Похоже, он незнакомым совсем не доверяет.

– Он доверяет только мне, – подтверждает сын Хакобо, – Потому что знает, что я не доверяю никому.

– А дашь мне хотя бы шанс заслужить твое доверие? – спрашивает он, немного сконфуженно.

Не удостоив взрослого даже мимолетным взглядом, бесенок молча подергивает плечом. Что ж, учитывая обстоятельства, это вполне снисходительный ответ. Даже шанс на доверие теперь придется долго и скрупулезно завоевывать. Но он не отступится. Глядя на этого прелестного малыша под боком у бесенка, он готов сделать все, что в его силах! И может, когда-нибудь… Но он думает не о том, что, может, будет когда-нибудь, он вспоминает, как три дня назад они с Хоком вызволили малыша из самого ада, как три дня назад, он занес это хрупкое, истерзанное тельце сюда – к себе домой, и тоже клялся сделать все, что в его силах… А после стоял, поглаживал бесчувственное серое личико, прислушивался к неумолимо затихающему сердечку, и, сглатывая слезы, думал: «Поздно… ничего уже не сделаешь – слишком поздно…». И продолжал так думать, возвращая его Хакобо: – «Вот… Он так больше и не приходил в себя. Пять швов, отвар гуарамы, глицеринофосфат, но… Хок, что я еще мог? Что я ещё мог?!» – продолжал не верить в чудо. А оно-таки произошло! Мальчонка… – как там его бесенок назвал? – сидит перед ним живой, и уже не выглядит таким мертвенно-серым. Господи, даже вон румянец заметен! Впрочем, нет, это не румянец. Похоже, успел немного обгореть на солнце. Надо будет придумать что-нибудь, чтобы защитить его нежную светлую северную кожу от здешних жестоко-палящих лучей. Но это не первоочередное.

– Так его зовут – Сани? – уточняет Тито, любуясь издали своим маленьким гостем, который потихоньку потягивает какао, продолжая меж тем украдкой рассматривать обстановку комнаты.

– Алессандро – его полное имя. Это мы с отцом его называем Сани, что значит «древний дух», потому что он седой и похож на привидение.

– Для меня он точно как привидение – ни дотронуться, ни посмотреть поближе, – с грустью соглашается Тито, – Но, я очень рад, что он хотя бы тебя не боится. И вообще, что вы друг с другом так сдружились.

– Что значит «сдружились»? Мы же братья. Как можно сдружиться или не сдружиться с братом? – с упреком заявляет бесенок, да так уверенно, что ему – взрослому становится немного не по себе за это неудачно подобранное слово.

– Я хотел сказать, хорошо, что вы теперь вместе, – смущенно поясняет он.

Тем временем маленький Алессандро, похоже, что-то замечает на шкафу, что-то завладевшее всем его вниманием. Даже про какао позабыл – так и замер с приоткрытым ротиком, смотрит туда. Интересно, что могло его так заинтересовать? Там только старая рухлядь, до которой у него никак не доходят руки, чтобы разобрать починить или выкинуть: сломанная керосинка, глиняная чаша с отколовшимся краем, никчёмный радиоприемник, дырявая шляпа, прохудившееся корыто и…

И тут до Тито с ужасом доходит, что еще. Музыкальная шкатулка! По коже пробегают мурашки. Шкатулка, которую он вынес из поместья МакЛейнов. Все что-то выносили: деньги, драгоценности, невиданные предметы роскоши – какие-нибудь трофеи. Вот и он, чтоб не отставать… Прихватил эту шкатулку и еще серьги с сапфирами, думал потом подарить все это Скарлет. А, уже отъехав от поместья, понял, какую отчудил глупость. Нужно было быть полным идиотом, чтоб не понять, как Скарлет отнесется к такого рода подарку, да еще добытому таким путем. Да и на что ей эти побрякушки? Красоваться и хвастаться перед мужем? Хуже всего, что она могла именно так и сделать в отместку за его безмозглость – устроить подобное саморазоблачение, чтоб посмотреть, как он, тупица, будет выкручиваться. Передернулся, представив эту сцену и ее последствия, решил – нет. Ни за что. Серьги он отдал сразу же в Рио Палачио первой попавшейся женщине – этой вертихвостке Габриэлле. А музыкальную шкатулку – красивая вещица, да и мелодия в ней – не какое-то режущее слух пеликанье, а плавное, завораживающее своей необычной гармонией и грустью струение нежных звуков – зачем-то оставил себе. И вот теперь она лежала там, притаившимся диверсантом в груде хлама, и выдавала его с потрохами. Если маленький ее заметил, то догадается…

Догадается? Да, как он догадается?! Он же ничего не соображает? И… И как он заметил? – С его ракурса, если и можно что-то разглядеть, то только самый краешек. Нет, не стоит раньше времени паниковать. Просто нужно его отвлечь, а как уйдут, избавится от этой дряни раз и навсегда.

– Ну как, Сани, понравилось какао? – ласково спрашивает Тито, стараясь никоим образом не выдавать свою тревогу, – Может, тебе еще налить, миленький? Или что-нибудь еще хочешь? – и тут же спохватывается: вдруг сейчас на шкатулку укажет, и как тогда быть?

Но маленький игнорирует его вопросы. Да, наверняка, даже не понимает их. Все сидит и смотрит, смотрит туда…

– Сани не говорит, – поясняет бесенок.

– Да, знаю. Просто подумал, вдруг…

– Ничего. Я итак знаю, что ему нужно.

– И что же? – опасливо узнает Тито.

– Думаю, тот черный коробок у тебя на шкафу.

– Черный…? – шкатулка резная, из орехового дерева, и уж никак не черная. Он снова изучает груду хлама наверху, пока не натыкается взглядом на подходящий под это описание предмет, – Радио что ли?

– А, это и есть радио, – протягивает бесенок, – Да, похоже, оно его и заинтересовало. У нас дома такой штуки нет, но Сани любит возиться со всякой всячиной.

– Ну, коль любит… – Тито подходит к шкафу, достает радиоприемник, при этом, не упустив возможность незаметно затолкнуть подальше и прикрыть злополучную шкатулку, – Коль любит, пусть посмотрит. Я сам его редко включаю. Оно плохо работает – из-за помех почти ничего не разобрать, – не отсоединяя от провода, подносит его к дивану. Пронзительные глазки Алессандро теперь перепрыгивают на него.

– Это просто радио, – улыбается он, показывая малышу незамысловатый с виду предмет с регулятором частот и рядами черных отверстий, – Вот, послушай, – плотнее прижимает провод. В ту же секунду динамик едва не разрывается от оглушительного грохота помех, сквозь которые еле-еле пробивается голос диктора. От неожиданности белый мальчонка подскакивает на месте, выронив из рук кружку с недопитым какао, и, тут же – схлопывающийся механизм страха – сжимается, съеживается в комочек, опять прячется за спину бесенка, натягивая на головку пончо… Как ему кажется, мальчик напугался не столько этого громкого треска, сколько своей оплошности, будто ожидая за нее наказания: жестокого, зверского, беспощадного.

– Ничего… Ничего страшного. Не переживай, солнышко, – спешит успокоить Тито, – Это я виноват. Прости. Не хотел тебя пугать.

Его слова уходят в пустоту.

Передает приемник бесенку, замечая, что тот тоже заметно напрягся, вытянулся в струнку, насторожился, как пес, получивший команду «охранять», -Ну, ты-то чего? Я вас не трону. Держи. Попробуй его отвлечь и успокоить, а я сейчас все вытру.

И опять, пока он суетится вокруг детей с тряпкой, слышатся монотонные уговоры старшего: – Не бойся. Слышал?– Он сказал, не тронет. И я рядом, я не дам. Ну, Сани… Хватит так себя вести, ты же не трус. Что же ты так? А? Ты устал? Знаю. Знаю, как тебе сейчас тяжело. Но уже скоро.

– Если он устал, то пусть ляжет, поспит немного, – не разгибаясь, предлагает Тито.

– Нет, спать он сейчас не будет, – отрезает бесенок.

– Почему? Время еще есть, успеете засветло домой добраться. Ничего страшного, если вздремнет часок-другой.

– Ничего страшного, говоришь? – переспрашивает как-то зло и горько, но без каких-либо пояснений снова поворачивается к трясущемуся холмику цветастой ткани.

– Иди сюда. Не бойся. Ложись, – укладывает его голову к себе на колени, осторожно сдвигая с нее пончо, – Вот так, полежи. И не переживай, я не дам тебе сейчас заснуть. На вот, взгляни – радио, – вытаскивает из-под ткани апатичные маленькие ручки, вкладывает в них приемник, – Тебе ведь такие штуки нравятся? Посмотри.

Какое-то время малыш никак не реагирует на врученный ему предмет, а все озирается на ползающего по полу с тряпкой взрослого. Потом, видно удостоверившись, что тот точно не собирается его бить, все-таки приступает к изучению диковиной штуки. На сей раз, к удивлению Тито, сам прижимает провод, чуть морщится от очередного залпа скрежещущих звуков, прислоняет динамик к уху, прослушивая человеческую речь. Потом поднимает глаза на брата.

–chaq’, нет, нельзя. Так посмотри, покрути – и будет. Мы ведь не за этим пришли. И вещь чужая. Нельзя, – мягко, но повелительно говорит старший, будто и в самом деле догадываясь, что хочет братик, будто (тут Тито даже становится немного жутковато) читая его мысли…

– А что он хочет? – интересуется Тито, убирая мокрую тряпку.

– Ничего, – бросает бесенок, и снова к братику, – Все, chaq’. Давай, я верну ему. Хватит. Отдай. Отдай, говорю.

– Рамин, да, прекрати его дергать! Коль спать не даешь, так пусть хоть спокойно поиграет, – поведение бесенка начинает его злить. Нет, конечно же, он никакие мысли не читает и вообще ничего не понимает. Просто притворяется. Додумывает диалог вместо бедняжки, а после выдает свои мысли и желания за его.

– Сани не поиграть хочет, а разобраться, как оно устроено. Просит отвертки, чтобы вскрыть и посмотреть.

– Вот как?! – он порывисто всплескивает руками, – Разобраться? И что же он, по-твоему, там должен увидеть? Да для меня для самого это непонятный говорящий ящик. Что он там поймет?

– Что надо, то и поймет, – уверенно отзывается бесенок, – знаешь, папа тоже думал, что он просто поиграть хочет, когда Сани взял сломанную горелку. А он провозился с ней часа четыре и починил.

– Хватит тебе придумывать! – скептически посмеивается Тито.

– Зачем мне придумывать? Все так и было.

А злиться на бесенка тоже нельзя. Его можно понять. И пожалеть. Слишком долго жил один, рос практически в полной изоляции, даже родителей видел лишь от случая к случаю, а тут, наконец-то, судьба дарит ему друга, спутника… братика. И, на тебе! – с такими вот проблемами. А, если честно, с одними проблемами и без ничего, помимо них. Естественно, что старший не хочет это признавать. Естественно, что он хочет считать малыша полноценным, и готов искренне поверить в любую свою выдумку, превозносящую способности этого бедолаги. Дети, растущие без реальных друзей, создают себе друзей воображаемых. Вот и Сани, с которым бесенок разговаривает, такой же воображаемый – плод его фантазии, его самодельный призрак, который он наивно пытается вселить в это опустошенное, едва живое тело.

– Ну, хорошо. Буду считать его маленьким гением, раз хочешь …

– Я не прошу об одолжении. Просто не понимаю, с чего вы с папой взяли, что Сани ничего не соображает, – бесенок раздраженно фыркает, – То, что он не говорит, совсем не значит, что он неразумный. Он все понимает, а кое в чем разбирается получше вас.

Тито снова переводит взгляд на этого белокурого ребенка, тщетно пытающегося открутить тугие шурупы в корпусе приемника своими ноготочками. Может он и вправду что-то не подметил? Действительно ли взгляд малыша под своей пронзительной пропитанной страхом синевой, скрывает проблески человеческого интеллекта, в существовании которого так настойчиво пытается убедить его сын Хакобо? Кто из них неправ? Это он, слепец, ставит клеймо неполноценности на бедном малыше, потакая собственному страху разоблачения, или же Рамин выдает желаемое за действительное, отказываясь принять тот факт, что его новоявленный братишка в своем интеллектуальном развитии вряд ли превосходит выдрессированного хлыстом и цепями зверька? Что ж… Да, когда-то он был абсолютно нормальным и умным ребенком, познавал, как все дети, мир, с рвением учился новому, и во многом разбирался. Что-то из этого могло сохраниться на уровне рефлекторной памяти. Только после всего пережитого… Господи, да он ведь даже человеческий язык забыл! Впрочем, можно ведь проверить. Чем он рискует, если разрешит ему сейчас повозиться с этим хламом, которому итак самое место на помойке? Пусть поиграет, глядишь, хоть так отвлечется от страха и боли.

– Я сейчас поищу ему отвертку, – Тито выдвигает из-под стола ящик с инструментами.

– Не надо, – прикрикивает на него бесенок, – А то он сейчас начнет с этим возиться, и его будет уже не оторвать. Мы не за этим пришли. Ты должен залечить Сани раны. У него спина…

– Я знаю, что у него со спиной, – печально кивает мужчина, – обязательно этим займусь. Только пусть он сначала еще немного обвыкнется и успокоится.

Недовольно сморщившись, бесенок все же уступает.

– Вот и хорошо, – Тито присаживается на корточки напротив детей, улыбаясь, медленно протягивает отвертку лежащему на коленях брата малышу, с удовольствием отмечая про себя, что на сей раз тот от него почти не шарахается, – Держи, маленький гений. И не переживай, если вдруг сломаешь.

Тонкая белая ручка с опаской дотрагивается до инструмента, неуверенно берет. И тут же – вопросительный взгляд на брата.

– Делай, что хочешь, раз он разрешает, – бурчит бесенок, – Только недолго. И чтоб потом все обратно собрал.

Ему показалось, или малыш в самом деле кивнул… Кивнул, будто понял каждое слово. Тито становится не по себе.

– Пусть пока занимается любимым делом, – говорит он бесенку, – а я хочу с тобой поговорить. Мы можем выйти на крыльцо?

– Оставить его здесь одного? – беспокоится старший.

– Совсем ненадолго.

Бесенок колеблется.

– Мне нужно у тебя кое-что выяснить, прежде чем приступать к лечению, – настаивает Тито.

Сын Хакобо тяжело вздыхает, потом тормошит своего, якобы увлекшегося «любимым делом» брата по плечу, привлекая внимания, и, хотя тот никак не реагирует, тихо сообщает, – chaq’, я сейчас выйду с этим человеком на улицу. Буду рядом – на крыльце. А ты сиди тут, разбирайся в этой штуке. Волноваться не о чем. В доме больше никого нет.