Утро любви
Хватало жестокости и раньше, но великодушия тогда, что у чеченцев, даже у абреков, что у русских воинов, было все-таки больше. "Планка" человечности и религиозной терпимости в ХХ веке явно понизилась. Впрочем, у рядовых противников она и тогда была не на высоте. Вот что писала по этому поводу та же М.Чичагова или описывавший в своей книге этот же случай ее современник господин Вердеровский. Через полтора года после замужества княгиня Варвара Ильинична Орбелиани (она же дочь грузинского царевича и внучка последнего венчанного государя Грузии Георгия Х111) 20 декабря 1853 года схоронила мужа в одной могиле с сыном, первенцем, в Тифлисе (Тбилиси – совр.). После того, как ее муж восемь месяцев находился в плену у Шамиля и затем погиб геройской смертью в бою при Баш-Кадышляре. Через шесть месяцев после такой тяжкой утраты ей и ее сестре Анне Ильиничне пришлось пережить еще одно горе. В имении князя Чавчавадзе в Кахетии, в Цинандалахе (с. Цинандали – совр.) они были захвачены дикими горцами во время их нападения на это имение, позднее перешедшее в собственность самого российского государя-императора.
Шамиль строго приказал мюридам никого из пленниц не обижать и велел передать им, что если будет принесена жалоба на кого-нибудь из них «в нанесении им оскорблений», с того слетит голова с плеч. Но этой угрозе дикие горцы нисколько не внимали; они беспощадно обращались с княгинями во время всего путешествия до Дарго-Ведено. Да и как Шамиль мог узнать о безобразиях мюридов в отношении пленниц? Они даже не позволяли себе и подумать о том, чтобы пожаловаться на своих похитителей в такой ситуации. Жаловаться было просто некому. А жаловаться было на что.
Даже через полтора с лишним века после тех событий нельзя без содрогания сердца вспоминать об эпизодах из того несчастного путешествия сестер Чавчавадзе через горы и леса. Княгиня Анна Ильинична не только проделала опасный путь, но и попала в такие, говоря современным языком, переплеты, что и в наше жестокое время они не кажутся заурядными. Даже относительно глубокие и бурные реки, где не трудно было утонуть, с ребенком на руках, она переходила пешком в брод. Переходя, таким образом, через реку Кизисхев, где вода была по грудь, она потеряла равновесие и была унесена течением. Чеченцы, переправлявшиеся на лошадях, успели выхватить из ее рук ребенка, и она, увлекаемая мощным потоком воды, в ужасе уже почти распрощалась с ним. Фактически княгиня уже готова была к смерти, и лишь сознание того, что малыш остается в руках злодеев, заставляло ее бороться с потоком и пытаться выплыть. Она несколько раз ударилась коленями о встречавшиеся под водой валуны, но словно не чувствовала боли – то ли от ледяной воды, спускавшейся с ледника, то ли от охватившего ее ужаса. Течением ее отнесло к правому каменистому внизу, и глиняному чуть выше берегу реки, поросшему лещиной, где княгиня успела схватиться в судорожном движении за одну из веток куста, накренившегося над водой после того, как река подмыла некоторые из его корней. Подоспевшие горцы вытащили ее из воды – полуживую, мокрую, полураздетую и все еще не пришедшую в себя. Один из мюридов посадил княгиню позади себя на седло и, видя, что у нее нет сил держаться, засунул руку пленницы себе за ременный пояс и крепко стянул его. Чтобы та не упала с коня. В левую руку ей отдали ребенка, которого тоже было очень трудно держать. А чеченец поскакал по весь опор, не обращая внимания на несчастную и ее мольбы. Рука у княгини стала постепенно неметь и ныть от тупой боли, она уже не могла нормально удерживать ребенка. Он соскользнул с груди, и женщина только успела поймать его за ножку. Так, вися некоторое время головой вниз, он раскачивался в ее руке из стороны в сторону, бился то о стремя, то о ноги скачущей лошади, потом вырвался и с криком упал на землю. Скакавшие следом горцы на лошадях невольно растоптали малыша. А везший княгиню мюрид не обращал ни на ее, ни на детские крики никакого внимания.
От случившегося на ее глазах Варвара Ильинична потеряла сознание и лишь временами приходила в себя. Но когда доехали вечером до привала, снова упала в обморок. В чувство ее привела сестра Анна. И только тогда к ней вернулись силы, желание жить – с радостью, перемешанной с горечью, когда она увидела подле себя и других своих детей – Салому шести лет, Марию – пяти и Тамару – трех. Вторую сестру Анну тоже ждало горе. Ее сына – младенца Александра – чеченцы имели жестокость или, как писала М.Чичагова, «варварство» разлучить с кормилицей. Княгиня Орбелиани взяла его к себе. Она сняла с себя все, что могла, чтобы прикрыть дрожавшую от холода и страха свою сестру. Один из провожатых сжалился было над бедной пленницей, и приказал отдать ей ее платье, но его не послушали. Гувернантку детей, француженку М-Пе Дрансе, обогрели ударами плетей, а ругавшуюся на чеченцев няньку вообще изрубили …
Не скоро пленницы пришли в себя по приезду в Ведено, не скоро оправились от трудного и опасного пути, нахлынувшего горя и всего, что им пришлось испытать в эти дни. Правда, как рассказывали очевидцы, здесь жизнь их была, по крайней мере, лишена всяких ужасающих картин. О женщинах проявил заботу сам Шамиль. Однажды по его приказанию в их комнате переделали камин, чтобы женщины и их дети не мерзли. По окончании этой работы имам, желая лично убедиться в том, что она выполнена хорошо, зашел в комнату, отведенную княгиням. Их на это время вывели оттуда, чтобы они не могли встретиться с священной особой. Осматривая камин, Шамиль нашел в нем котелок с водой, в котором плавало несколько тощих луковиц. Увидев готовящуюся скудную пищу для пленниц, Шамиль разразился гневом, потребовал вызвать свою жену Зайдат и сделал ей строгий выговор за такое отношение к пленницам. «Разве так надо кормить пленниц?» – сказал он, сурово нахмурив брови. Через полчаса другая его жена Шуанет принесла княгиням и детям чаю, масла, риса и всего, что можно было достать на скорую руку. «Ешьте, и благодарите Аллаха за то, что он послал вас к Шамилю, а то бы сдохли, как голодные собаки!» – недовольно бросила она русским пленницам.
Шамиль, как вычитал Юрий, больше никогда не заходил в комнату к пленницам. Да и они его не видели. Но он велел им передать, что лично к ним он ничего дурного не имеет. Целью их пленения была выручка его сына Джемал-Эддина, находившегося в плену у русских. Имам дал обещание обходиться с ними как с родными, при условии, если те не будут писать к своим родным и просить их о помощи. В противном случае он угрожал им поступить с ними так, как с десятью русскими офицерами, находившимися в плену и наказанными им. За то, что пытались вести переписку с родными и знакомыми через подкупаемых ими мюридов или знакомых горцев. Вон даже получили записку, запеченную в хлеб… За вероломство или обман имам не жалел никого. Даже своих. Не у одного мюрида слетела голова с плеч после того, как он не сдержал данного Шамилю слова или обманул, а еще хуже, предал его.
Княгини пробыли в плену восемь месяцев. Как ни тяжело, а порою, казалось, невыносимо было им жить у горцев, их поддерживала надежда на освобождение. Они верили, что рано или поздно наступит час избавления от горькой участи, и власти примут все меры для их скорейшего возвращения на родину.
10 марта 1854 года это, наконец-то, свершилось.
По предварительному соглашению, Шамиль с войском, численностью от пяти до шести тысяч человек, при нескольких орудиях, в сопровождении Даниэль-Бека, двенадцати султанов, выехали на левый берег реки Мичика. На правом берегу, напротив, остановился русский отряд под командованием генерал-майора барона Николаи в сопровождении князя Давида Александровича Чавчавадзе. Оба они с Джемал-Эддином, бывшим в то время поручиком Уланского Его Императорского Высочества Великого Князя Михаила Николаевича полка, с конвоем из тридцати человек и деньгами для выкупа спустились к реке Мичик. Из отряда Шамиля отделился сын его Кази-Магомед с тридцатью мюридами, сопровождавшими арбы, на которых находились пленницы. Отряд перешел Мичик, и пленницам позволили пересесть в подготовленные для них экипажи. Между тем сын Шамиля Джемал-Эддин, возвращаемый из русского плена, в сопровождении двух русских офицеров ехал в сторону чеченцев. Офицеры должны были передать его отцу. За ними следовала повозка с деньгами – суммой выкупа за княгинь. На Мичике Джемал-Эддину поднесли платье, которое он должен был одеть. Затем он поднялся с нашими офицерами на гору, где сидел его отец, окруженный мюридами. Над головой Шамиля горец держал большой синий зонтик. Имам был в белой чалме, зеленой чухе и желтых тавлинских сапогах, Сын его, сойдя с лошади, поцеловал ему руку. Шамиль обнял его и прослезился. Потом приветливо поклонился нашим офицерам и попросил их передать барону Николаи свою благодарность за его попечение о сыне и «ласки к нему». Наши офицеры распростились и уехали, а горцы открыли пальбу холостыми зарядами, приветствуя пленника и радуясь вместе с имамом его возвращению.
Сколько раз через полторы сотни лет в подобных обменах пленными приходилось участвовать и Юрию. Лежа в госпитале, он вспоминал эти эпизоды из своей службы в Чечне и задавался вопросом: «Неужели ничего за эти полтора века здесь не изменилось в отношении чеченцев к русским или в отношении русских к чеченцам?» Ведь, как ни вбивали офицеры солдатам в головы мысль о том, что это чеченцы начали войну против России и русских, они понимали, что пока война идет все-таки на земле Чечни. А не где-нибудь в Курской или Пермской областях, Подмосковье, наконец. Да и ведь Чечня – это часть России. Чеченцы в подавляющем большинстве своем свято верили в идею борьбы за свободу и независимость. Но вместе с тем хотели беспрепятственно ездить в Москву и другие крупные российские города. А в это же время в их новых зиданах сидели новые русские пленники. Слышал Юрий, что среди них были и его земляки – депутат Губернской Думы Татьяна Кузьмина и журналист Владимир Петров. Они приехали в Чечню в поисках пропавших солдат и, сами попали в ловушку. Были в плену у горцев даже русские православные священники из грозненской церкви и одного из сунженских казачьих храмов. Их морили голодом, избивали и издевались. А сами чеченцы, повторюсь, хотели свободно передвигаться по России, гулять по Москве, кутить в ее ресторанах, веселиться с русскими девушками… Что-то не сходилось. Во всем разобраться сразу было сложно. И потом, что, спрашивается, делают тут, за тысячи километров от своего дома, обученные в лагерях Хесболлы и Аль-Каиды арабы? Им бы со своими проблемами на Ближнем Востоке, в Ливане и Ираке разобраться, а туда же – воюют здесь с россиянами за деньги религиозных фанатиков. Объявили джихад. А того не ведают или не подают виду, что за всем этим стоят вечные враги России и православных, которых сами же и ненавидят. Как все неоднозначно и порой запутано в истории и современной жизни!.. С тех самых пор и появился у Юрия интерес к развязыванию различных исторических узелков и клубочков.
А еще он писал стихи. В том числе и на исторические темы. После своих раздумий об имаме Шамиле в нем как-то почти спонтанно родились такие строки:
ШАМИЛЬ
Вдалеке от Кавказа,
За тысячи миль,
У священного камня
Молился Шамиль.
Бритый череп
На солнце арабском блестел,
Прогибалась спина
И бешмет шелестел…
Что просил у Аллаха
В пустыне Шамиль,
От родного аула за
Тысячи миль? –
Знают чёрный валун
И горячий песок,
Да хранивший имама
Калужский лесок,
Где молился Аллаху
Мятежный имам,
Завещавший возмездие
Страшное нам,
За свободу, распятую
В Чёрных горах,
За бесчестие горцев
На вражьих пирах…
Но беззлобную песню
Поёт мне зурна…
Звук печали растёт,
Как росток из зерна.
Всё насквозь пробивает
Упрямый росток,
А пробьётся, и нежный
Раскроет листок.
Так и горец,
Судьбу испытавший душой,
Вдруг наполнится нежностью
Дружбы большой.
И откроет дорогу
Навстречу друзьям –
Без ухабов коварных
И мстительных ям…
Не напрасно в пустыне
Молился Шамиль,
От родного Кавказа
За тысячи миль!..
И недаром о братстве
Вещал Магомет
До того за туманную
Тысячу лет…
Сердцем друга и брата
Написан Коран,
А не кровью из старых,
Открывшихся ран.
Не отмщения просит
Бессмертный имам,
А прощения всем,
Заблудившимся нам.
Милосерден и Бог, и Великий Аллах
В светлых мыслях, словах
И бессмертных делах!
Через несколько дней он написал еще одно стихотворение.
НОЧЬ В ГОРАХ
Вспыхнула ветка сирени
Молнией резкою в раме…
Встав, как ходжа на колени,
Кланялся гром над горами,
Бился о скалы с размаху,
И проклинал иноверцев,
Белого ливня рубаху
Рвал вместе с кожей и сердцем.
Стены качались от грома,
Стёкла дрожали от страха
В доме угрюмого гнома,
Стол освещался как плаха.
Было нервозно и жутко, -
Пахло слезами и кровью…
Горец ворочался чутко,
Бурку тянул к изголовью.
Верный кинжал под рукою
Трогал не спавшей ладонью,
Крепкой дышал аракою
Во тьму, словно в душу воронью…
Грозный хозяин за стенкой
Что-то шептал про расплату
С высохшей, древней чеченкой,
Стихшему вторя раскату…
В чётках старинного рода –
Каплей янтарной – обида
За униженье народа
И извиненье для вида…
Щурился в рамочке Сталин,
Равный, поди, только Богу,
Глядя с усмешкой, как Каин,
На грозовую дорогу.
Чёрная метка сирени
Вспыхнула молнией в раме, -
Страхом, пронзившим коренья
И облака над горами.
3.
Господи, когда же это все началось? Когда человек поднял камень или дубину на другого и, убив, воспользовался плодами его трудов? Несчастный двое суток бегал по горам, выматывая оленя. Наконец, загнал его в свою ловушку с острыми кольями, вырытую накануне. И когда убедился, что тот мертв, начал освежевывать, предварительно утолив жажду и голод кровью молодого и сильного животного. Неандерталец захмелел от этого. Он потрошил оленье брюхо и бормотал однообразную дикую песню, когда его пристукнул другой, более удачливый и осмотрительный охотник, давно позарившийся на эти благодатные места. Его не остановило то, что эти земли принадлежали другому роду-племени. Он сам был голоден, как волк, да и жена с детьми, оставшиеся в находившейся за полтора десятка километров отсюда пещере, уже готовы были съесть друг друга. У него просто не было другого выхода, вот и нарушил табу, убил охотника из соседнего племени. Но кто об этом узнает? Сам он никому о своем воровском походе не расскажет, а неудачника унесут волны быстрой горной реки. Лишь бы лесное зверье не почуяло запах крови да не сбежалось к нему. А то не будет отбоя от волков или, того хуже, медведей, уже проснувшихся после долгой зимней спячки и страшно голодных и злых. Разорвут на части или наломают бока… Ану взвалил тяжелого и еще теплого оленя на могучие плечи и пошел вначале вдоль берега, чтобы прибывавшая в реке вода смыла его следы, потом через прогалину в тальнике вышел к знакомой лесной тропе и направился к перевалу, за которым находилась его родная долина, и где жили его сородичи. Северный склон горы, поросшей могучими соснами, был еще покрыт слежавшимся и уже почерневшим от времени и весеннего тепла снегом. У подножий деревьев, раньше других освободившихся от ледяной корки и покрытых осыпавшимися сверху иголками хвои и шелухой от очищаемых орехов, выбрасываемых из гнезд лесными белками, уже выскакивали первые подснежники и пролески, наполняя воздух ароматом пришедшего обновления и надежды на спасение от голодной смерти. Ану совершенно не думал об этой красоте и запахах, острым обонянием улавливая совсем другие, доносимые ветерком запахи леса, среди которых его больше всего занимали настораживавшие запахи зверей, скрытых в лесных чащобах, и расположенного под горой на реке небольшого стойбища, в котором жили люди из дружественного, но все-таки не его племени. Если они узнают о его проделке и преступлении, быть войне. Придут мстить за нарушение условной границы и убитого сородича. Да и свои люди, если узнают правду о его охоте, шкуру спустят. Ведь таким поступком он создал угрозу для всех остальных. Могут даже опозорить перед женой и детьми и изгнать из племени. А отшельником долго не проживешь: либо зверь лесной задерет, либо охотники из другого племени настигнут и прибьют.
Плечи, покрытые волчьей шкурой, уже взмокли, и ноги, уставшие от долгого и невыносимо трудного подъема в гору, стали, как каменные и бессильные. Ану на мгновение прижался спиной к широкому стволу сосны и, слушая, как шумит ветер в ее кроне и бешено колотится его сердце, засомневался, что поступает правильно. Но отступать было глупо. Если станет известно об убийстве охотника из соседнего племени, то принесет он оленя домой или не принесет, его все равно не пощадят. К тому же и оленя сами съедят, а его семья останется голодной, может погибнуть от голода. Так что уж, если погибать, то лучше сытым. Да и жена с детьми сумеют спастись от голода и выжить. А это главное. Род его должен продолжаться. Иначе духи не простят ему его мужского начала и покарают еще страшнее, чем сородичи из соседнего племени. Добытого оленя хватит для еды до самого лета. А там уже начнется совсем другая пора. К тому же ему теперь можно будет отоспаться вдоволь и отдохнуть от охоты, в сытости и тепле, женских ласках. И вообще спокойно пожить в родной пещере и даже порисовать в свободное время на каменной стене пережженной охрой сцены из его жизни. Обычно в такие минуты он рисовал незамысловатые сюжеты из опасного промысла, лесных зверей, на которых охотился с копьем и каменным ножом. И Эми – его жене – эти картины нравились, так как говорили о большом мужестве, силе и выносливости ее мужа, переносившего столько опасностей ради того, чтобы накормить их семью.
Разглядывая в отсветах поддерживаемого ею домашнего очага злых и разъяренных волков и львов, которых своим копьем поражал ее муж, она проникалась к нему чувством особой женской преданности и внутреннего, душевного тепла. Ее тянуло к нему – широкоплечему, пахнущему соленым потом и мускусом, игравшему ромбами мышц и такому близкому для нее. Она укладывала грудного ребенка на мягкое сооружение наподобие большого птичьего гнезда, выстланного мохом и покрытого шкурой горного козла, и осторожно подходила к Ану сзади, прикасаясь к нему теплыми и нежными ладонями, полными любви и горячего желания. Ану похохатывал от удовольствия, заканчивая свою очередную картину и чувствуя руки жены на своей полуобнаженной спине, медленно оборачивался к Эми, и они опускались на одну из шкур, служивших им брачным ложем. Через много веков и тысячелетий все эти картины, как наяву, представит себе Гай Юлий Цезарь, проходя через Альпы, поросшие реликтовыми соснами со своим войском, и остановившись рядом с одной из таких пещер с настенными изображениями, оставленными потомкам древними людьми. Его богатая фантазия и сны нередко переносили молодого и пылкого полководца царской фамилии в такие миры и местности, времена и эпохи, что он сам диву давался. И свято верил в свое непростое, божественное происхождение, уже не первую жизнь на этой земле. Однажды он увидел во сне будущее человечества с его летающими и ползающими металлическими машинами-монстрами, грохотом артиллерийских орудий, мощными разрывами авиабомб и снарядов, и реками все такой же алой и горячей крови, казалось, пропитавшей все мировое пространство. Он увидел своих далеких потомков, воюющих друг с другом и все так же, как и в его эпоху, убивающих друг друга, вместо того, чтобы жить в мире и согласии и наслаждаться каждым днем жизни, отпущенной Богами. Говорят, с тех пор его стала мучить падучая болезнь и ночные кошмары, которые он старался забыть в своих собственных войнах и любовных пиршествах.
4.
Чтобы современный читатель понял, – писал в своем дневнике Юрий Гаев, мечтавший в будущем создать историческую книгу о далеком времени и великих людях, кровных связях с ними, – и оценил по достоинству масштаб человеческой личности, таланта и побудительных мотивов Гая Юлия Цезаря, его значение в истории не только Римского государства (развитии форм управления им), но и всего человечества, его интеллектуального подъема из тьмы невежества и необузданного корыстолюбия, замкнутости каждого отдельно взятого великого по своим временам или ничтожного человека в себе самом, не лишним будет хотя бы вкратце напомнить о государственном устройстве Древнего Рима и геополитическом пространстве, в котором находилась и существовала на протяжении целой эпохи эта империя. Юрий Гаев был убежден, что она оставила неизгладимый след не только в судьбе человечества и, в частности, Средиземноморья с прилегающими к нему странами, но и на военном искусстве, традициях и культуре, поступательном движении всей человеческой цивилизации к ее новым горизонтам, на человеческой мысли в ее чистом виде, наконец.
Сам молодой любитель-исследователь по прочтении "Записок Юлия Цезаря", «Пифолая» Авла Цецины со ссылками на письма Цезаря, других древних книг, не мог поверить, что еще за две с лишним тысячи лет до его появления на свет, оказывается, жили яркие мыслители, беллетристы, которые так ясно и глубоко не только мыслили, но и могли излагать свои мысли на бумаге. Кроме того, владели даром ораторов, полководцев, государственных деятелей, являлись отличными хронологами, историками, философами и писателями. Во многом тип их мышления, способы передачи мысли и информации при помощи данных человеку Богом инструментов свойственны и современным развитым людям. А основы и постулаты политики, принципы государственного устройства, управления и права, политические ценности и приобретения, божественные законы, по которым должны жить власть предержащие, актуальны и сегодня. Конечно, с течением времени, многое утратило свое прежнее значение для тех, кто правит в государствах, и тех, кто им подчиняется, но основные законы и условия мудрого управления странами и союзами стран, их благополучного существования и эволюции остались. Порой достаточно только оглянуться назад, чтобы, как в волшебном зеркале, увидеть не только то, что было до нас, но и понять самих себя, собственные достоинства и ошибки, найти ответы на мучительные вопросы современности. Но, как замечал Юрий Гаев, почему-то как раз такого вот желания жить в гармонии со своим прошлым, учиться на его опыте и ошибках, не повторять их и не спотыкаться на пути в будущее, не было у многих и многих современных политиков, в том числе и российских. А все от лени ума и от исторического невежества. – Делал он вывод и записывал его в дневник. – И еще – безответственности тех, кто взял на себя роль вершителей судеб других, но словно не понял, что нельзя успешно управлять страной и людьми в отрыве от громадного и такого важного для нас интеллектуального "багажа", накопленного и созданного нашими предками, имя которым земляне. Каждая страна и народ эволюционировали по-своему. Рождались, набивали шишки, учась ходить на двух ногах. Расцветали в атмосфере мира и любви. Угасали и гибли, не соизмерив своих шагов и поступков, устремлений с земной и звездной, общемировой логикой благополучного существования и развития, испытывая тяжелые болезни политических, экономических, культурных и нравственных катаклизмов. В их основе уже не в первый раз оставались леность и эгоизм, нежелание подняться над суетным и обратить свои взоры к космосу. Услышать голос невидимого, но всепроникающего Бога или чего-то высшего, не доступного и до конца не понятого, а потому и не оцененного нами. Как много теряют люди, порою ни разу в жизни не взявшие в руки книг, не прислушивающиеся к голосу минувших эпох и сегодняшним стонам планеты, живущие не в информационном поле Земли, написанном многими и многими поколениями наших предшественников, а возможно, еще и теми, кто за всем этим наблюдает с горькой усмешкой на Небесах и дается диву от того, что люди так не практичны даже в вопросах самосохранения и спасения от настигающих их глобальных бед и катастроф. Юрий Гаев был почти уверен, что Гай Юлий Цезарь был одним из тех редких людей на планете, которые понимали значение исторического опыта и жили с глубоко осознанной потребностью передать свое знание другим. В том числе и тем, кто придет на эту землю через тысячелетия. В нем жил талант ответственного властителя, заботившегося не только о сиюминутных интересах своей державы, дорожившего жизнью каждого солдата и даже раба, но и будущим их потомков и наследников, всего человечества. И именно поэтому, считал Юрий Гаев, нужно изучать историю, учиться пониманию законов ее развития, принципов государственного устройства и существования древних стран, особенно такого феномена, как Древний Рим и его яркие личности. Центром римского государства было Средиземноморье, а пограничными окраинами – на севере Рейн и Дунай, где приходилось воевать с германцами, а на востоке Евфрат, где римляне воевали с парфянами. Императорские наместники и другие должностные лица в этих провинциях назывались прокурорами и префектами, командиры легионов – легатами. Легионов при Августе было 25, приблизительно по 6 тысяч человек в каждом (не считая вспомогательных войск). Кроме того, в Риме стояло около 10 тысяч человек преторианской гвардии под начальством «префекта претория» – как бы личная охрана императора. После удачных компаний на границах в Риме справлялся триумф – торжественное шествие полководца и войска через весь город к храму Юпитера Капитолийского. Везли добычу, вели пленников и т.д. Главным героем триумфа считался император, даже если он лично не участвовал в войне.