Литерное дело «Ключ»

…Решил прогуляться, на воздухе думалось лучше. Обдумать же, а потом и придумать следовало многое. Спустился к озеру, в уютном летнем кафе велел принести чашечку черного и, уставившись немигающим взглядом на фонтан, снова погрузился в воспоминания. Они вообще часто посещали в последнее время вдали от любимой Москвы, Нины, двоих детишек («Наш пострел везде поспел!» – любил произносить шутливо по данному поводу) – старшей, Леночки (уже в седьмом, отличница), и младшего, Николая (этот пока пребывал в пятом классе и намеревался идти по стопам дорогого папы, всей правды о котором, естественно, не знал. Но главное – отец – солдат незримого фронта – повторял как молитву или заклинание, это льстило, давало внутреннее ощущение бесконечного превосходства над одноклассниками и даже друзьями). Славный мальчик, как-то сложится твоя карьера, жизнь, усмотрит ли, уследит нежная, томная Нина за нравственностью… Сам ведь прошел и Суворовское, и специальную школу, всякое там бывало, неведомое начальству. Ведь даже тупому понятно: можно увидеть и услышать (оборудуй литер – и нет проблем!), проследить – все что угодно можно, кроме одного: мысли читать. А под черепной коробкой происходит другой раз такое… Бедное начальство, никогда тебе не узнать! У Васико половина грузинской крови, но ведь человек руководствуется главным в себе… Очень, очень опасна эта взрывная смесь!

Настоящая мать Василия Андреевича была русской, настоящий отец – грузином из Тбилиси, игроком местного «Динамо». До поступления в команду отец служил в Комендантском отделе Министерства госбезопасности Грузии и, утомленный кроваво-подвальной работой, охотно внял призыву руководства спортобщества и, используя всеми признанное свое футбольное мастерство, занялся спортом, повел спокойный и здоровый образ жизни. Свою будущую жену встретил в паспортном отделе, когда дали квартиру. Нина мягко улыбнулась, тиснула в паспорт (теперь у Андрея был паспорт, как у всех, а не «красная книжечка») штамп о прописке, пожелала счастливого новоселья. Вглядываясь в ее миловидно-округлые черты, пепельные волосы, еще не тронутые пергидролем, бездонные иссиня-голубые глаза, Андрей Абашидзе рухнул мгновенно и безвозвратно: встал на колени и с истинно грузинской пылкостью предложил руку и сердце. Кто же устоит перед новой квартирой в центральном городском районе? Из окон виден дом вождей и лучших людей страны, все лучшие магазины здесь и лучшие люди рангом пониже – тоже. А бывший сотрудник комендатуры даже и не понял, что на самом деле есть удивительный закон, возникший на стыке Грузии и России: если русский перед волоокой грузинкой и может устоять, то нет такого грузина, который не рухнул бы перед голубыми глазами и вздернутым носиком русской женщины… Впрочем, Андрей – волосатый, кривоногий, с литыми бицепсами и цепким профессиональным взглядом подвального психолога последних человеческих мгновений, с огромным горбатым носом (Нина еще в юные годы узнала от более опытных подруг о том, что «в магазине всегда то, что на витрине», и, поняв сокровенный смысл поговорки, отнюдь ее не отрицала) – тоже произвел на девушку неизгладимое впечатление. Васико родился уже на следующий год и жил в атмосфере любви и заботы… А свадьбу отыграли, как и положено, в кругу горных родственников. Жужжала зурна, взлетало к беленому потолку застольное многоголосие, тосты из уважения к профессии брачующихся произносились двухчасовые. Несметное же количество красного вина, выпитого из оправленных в серебро рогов, и вообще не поддавалось учету…

…Усмехнулся: вспомнил, как однажды (было уже лет шесть или даже семь) услышал среди ночи странный шум и увидел содрогающуюся стену (квартирка была скромной – две утлых комнатенки и кухонька с ноготок), из-за которой неслись гортанные выкрики, безумное кряхтение, стук чего-то тяжелого. Одолело любопытство, тихо подобрался к дверям и заглянул в замочную скважину: то, что увидел, потрясло больше, чем страшная сказка о Вие, которую накануне прочитала вслух мать (сам читать еще не умел). Голые родители переплелись в таких причудливых позах, что подступила рвота и одолело такое отвращение, какое не испытывал даже от перловой каши – всегда от нее блевал, а беспощадная мать, подставив тарелку, сосредоточенно отправляла вторичное ее содержимое в рот сыну, приговаривая: «Трудовой народ хлебом не бросается!» Позже он понял значение того, что увидел, но ни в Суворовском, ни на первом курсе специальной школы госбезопасности о женщинах даже не помышлял. Хотя и однокашники уговаривали, и знакомые прелестницы были не против – их взгляды ощущал на себе уже с восьмого или даже с седьмого класса. Но забыть поганую сценку не мог, к тому же реальная половая жизнь требовала усилий, сосредоточенности, самоотдачи. Неохота это все было. Между тем неясный зов нарастал, туманные картинки возникали в сознании, однажды в сортире, в школе, невзначай увидел, как приятель самозабвенно занимается действом (кое между делом обозначил сложным иностранным словом). «Зачем это?» – спросил недоуменно. «А ты попробуй – узнаешь», – ответствовал приятель, доставая грязный платок. Попробовал, результат показался плевым (да и не было никакого результата – так, чепуха), однако со временем вошел во вкус и предавался пороку со страстью. Умел конспирироваться – никто никогда не заметил ничего подозрительного. Круги под глазами объяснял любознательному доктору бдением над гранитом науки. Доктор сомневался, но сказать прямо не решился. Так и шло… Когда исполнилось семнадцать (учился в последнем классе Суворовского), однажды в увольнительную распрощался с родителями пораньше и отправился в училище пешком. По пути захотелось мороженого, решил зайти в маленькое полуподвальное кафе, съесть крем-брюле и выпить газировки. Подавала молодая русская, лет двадцати на вид. Расставляя блюдечки и вазочки, она беззастенчиво зыркала по форме Василия пронзительным взглядом убойных голубых глаз и улыбалась непонятно. Наступал вечер, посетителей в кафе не было, Василий торопливо доедал мороженое и, давясь, запивал его нервными глотками. «Вы небось военный? – спросила, подбоченясь. – Вам идет…» Ничего не ответил и встал, чтобы уйти, но она неожиданно заперла двери на тяжелый засов. «Как я тебе?» – спросила, лениво поводя тугим задом и задирая край платья. Подкатила дурнота, и вдруг Васико ощутил, что дурнота эта исходит не от воспоминаний, а от ее упругого белого тела, выглядывающего из-под чулка… Дальнейшее совершилось мгновенно и длилось до утра. Он явился в училище, опоздав на шесть часов, получил арест. Вызвали отца, заместитель начальника по политчасти долго внушал притихшему Васе, что хода делу не даст исключительно в ознаменование отцовских чекистских заслуг на ниве искоренения контрреволюции и антисоветчины. «А вы, молодой человек, не срамите седины чекистов! – выкрикнул напоследок. – Ступайте! Отныне я сам буду следить за вашим поведением!»

Но не уследил. Однако рукосуйная юность прошла.

Вернувшись в служебную и достав из ящика стола шестидесятикратный цейссовский бинокль (купил еще во Франции, но никогда не пользовался), отошел в глубь комнаты (эти уроки вроде бы давно забыл, но пришло время, и оживилась память) и навел на банк. Брызги фонтана сильно мешали, размывая большую часть объекта, но волшебное приближение было столь значительно, что все выходившие из центрального подъезда казались на расстоянии вытянутой руки. Прически и губная помада женщин (можно было определить название и фирму), украшения и выражение лиц – ничто не могло укрыться от беспощадных линз. По движению губ он даже «слышал» разговор, вернее – его обрывки (недаром учили и этому). Мужчины не привлекали внимания. Манера движения, возраст, костюм и обувь выдавали должностное положение и привычки, но это не интересовало Василия Андреевича. Он был профессионалом высокого класса и знал, что сойтись дружески с чиновником крупного банка просто так, по случаю, увы, невозможно. Такой чиновник владеет секретами фирмы и ведет себя как контрразведчик: замкнуто и непримиримо во всем, что касается дела. Для шантажа, понятно, нужен компромат – и не простой (адюльтер или гомосексуальные связи, к которым здесь относятся если не сочувственно, то уж терпимо, во всяком случае), а сложный, добываемый годами каторжного труда (скользкий образ жизни, криминальные связи, выявленная нечестность) – тут даже обман уличного торговца сгодился бы, такое бывает с некоторыми, жадными. Но не было у него даже нескольких месяцев: текст приказа свидетельствовал о невероятном, невозможном нетерпении Москвы, за этим нетерпением стояли «сферы», кто же еще…

Итак, избавить от головной боли могла только женщина. Сколько бы представительницы слабого пола ни полагали себя (какой ужасающе низкий штиль) недотрогами и хранительницами банковских и иных секретов, они все равно оставались объектом утех и наслаждения, не более. Если бы Гитлер и Франко понимали это во время гражданской войны в Испании, например, – они бы подставили непримиримой Пасионарии, Долорес Ибаррури, сладчайшего и образованного агента, и республика мгновенно потеряла бы одного из самых стойких бойцов. То, что невозможно сделать с помощью денег, шантажа, «партийного» сочувствия и любого иного давления, – то открывает, подобно «сезаму», только «пылающая страсть», оргазм. Этот сладостный заряд вышибает двери любой толщины – кто бы там что ни говорил на ответственных совещаниях в главке.

Итак, метод «добычи» полезных сведений определен, теперь нужно взять бинокль и уже предметно, прицельно выбрать первую жертву.

Абашидзе не был монстром, циником, безжалостно срывающим цветы удовольствия, нисколько не заботясь о переживаниях и проблемах другой стороны. «Дело» коробило его всегда, недаром и название было воровское. В обыденной жизни – в те немногие дни и часы, когда она, эта обыденная, выпадала ему, – он являл собой высочайший образец любви и преданности жене, близким, товарищам по работе, наконец. Но «дело»… Это ведь совсем другое. И ассенизатору не всегда нравится его работа, не всегда она устраивает и прозектора или служащего общественной уборной. Есть долг, его надо выполнять вопреки всему и несмотря ни на что. Он уже давно приучил себя различать истинное и бутафорское, но только в обыденной жизни. В работе же привык погружаться «на данный отрезок времени» (так именовал процессы, возникающие в деле) в как бы истину, как бы правду, как бы любовь, наконец. Те женщины, с которыми приходилось сталкиваться по заданию – о-о, они, птички-зайчики, мгновенно утрачивали в глазах полковника абсолютно все, что думалось по их поводу в обыкновенное время, и приобретали все без исключения качества любимых. Игра, конечно, но очень натуральная… Это было трудно поначалу – отделить общественное от личного, но он научился – и в «деле» сбоя не давал никогда… Но жену, Нину, любил нежно и страстно. Иногда приходило в голову, что невежды и обыватели называют такое состояние «двойной жизнью», «аморалкой» и всяко разно еще, однако отбрасывал подобные суждения, искренне полагая, что профессия, которой обладал, исключает суд толпы. Нина… Поразило, что имя как у мамы и даже похожа чуть-чуть. Яркое юношеское знакомство. На втором курсе, перед окончанием, руководство устроило вечер. Пригласили (как и всегда) родственников, сослуживцев, – в общем, только близких. (Школа являлась совершенно секретным объектом, вывеску имела захудалую: «Военное училище тылового обеспечения», форму носили армейскую, с малиновыми курсантскими погонами. Странно: в округе все искренне полагали, что так оно и есть, вездесущая милиция – в том числе.) Здесь, на вечере, и познакомился с дочерью начальника кафедры иностранных языков – высокой, тоненькой, ясноглазой… Чувство возникло мгновенно и неистребимо, Нине он тоже понравился: хорошо сложен, блондин, лицо узкое, аристократическое, глаза голубые, широко расставленные. Только великоватый горбатый нос не то чтобы портил картину – сбивал, скорее… «Вы русский?» – спросила с улыбкой. Не обиделся, понял: в Системе национальность все равно как партбилет на партсобрании: либо войдешь, либо выйдешь безвозвратно. О, конечно, Система не страдала идиотизмом, – хотя бы потому, что в крайних обстоятельствах использовала даже евреев, присваивая им воинские звания, но это только тогда, когда нельзя было обойтись. К примеру, в переводческом деле, на постоянной основе. Идиш и иврит – дело тонкое, профессуру духовной академии или элитарную интеллигенцию (эти всегда имели склонность к обсуждению недостатков и фронде) в тонкости посвятить невозможно, посему привлекались знатоки со стороны, из среды, разумеется, но без родственных и прочих связей. Такое для евреев почти невозможно, но – находили. Страна-то огромная…

«Я русский, – ответил с пламенной, но спрятанной глубоко внутри улыбкой. – Дедушка у меня грузин…»

Это устроило, вопросов больше не возникло, хотя Василий и удивился. Ну, как же, разве мог попасть человек нежелательной национальности в святая святых? Но простил: милая, юная, папа наверняка ни во что не посвящает, краем уха слыхала о «политике» – и все. Стали встречаться. Нина свободно писала, читала и разговаривала на немецком, английском и французском, при этом весьма различала и весьма деликатно пользовалась немецкими диалектами. Позже отец Нины, полковник Кратов, сообщил своему зятю не без гордости, что немцы, англичане и французы всегда полагали, разговаривая с Ниной, что она принадлежит именно к их прекрасной нации.

Жены у Кратова не было, он, сухарь и научный червь, женщинами вообще не интересовался. С тех пор как болезнь унесла мать Нины (тому было уже десять лет), ни разу не сошелся на любовной почве ни с одной женщиной. Это удивляло Василия, но он относился к этой странности полковника даже с сочувствием.

За него, что называется, взялись. Язык учил днем и ночью, слава богу, разговорная практика была великолепная; к окончанию школы, в совершенстве овладев всеми специальностями и общими (западной литературой, например) дисциплинами, Василий, конечно же по рекомендации тестя (свадьбу сыграли тихо, без гостей, за неделю до выпуска), а также и руководства школы, был направлен на переговоры в ПГУ. Тогда-то и познакомился с ним начальник главка, только что назначенный на эту должность из высоких партийных органов. Вспомнил: самое сильное впечатление на начальника произвела не великолепная характеристика или золотой аттестат об окончании, а звание, присвоенное в связи с необыкновенными успехами: «старший лейтенант». Сам начупр звания еще не имел, только ожидал указа со дня на день, и потому поразился до глубины души.

…Подошел к зеркалу: что ж… поблекла, конечно, по сравнению с теми уже далекими днями, внешность, и глаза малость подвыцвели, а вот нос… Наследственное достояние; «что на витрине, то и в магазине». Усмехнулся. «Связи» им были довольны всегда, что же касается товарищей по оружию – о-о, они о нем складывали легенды, знал достоверно. Да вот взять хотя бы начотде-ла: однажды, прибыв в Марсель с инспекцией, усадил в кресло напротив себя, внимательно прочитал отчет (написан был так, что понять мог только посвященный), а потом, закинув нога на ногу и потягивая «Мартель» под сосиску в желе (извращение, конечно, но ведь вкусы поколения складывались не под воздействием Максима, некогда основавшего одноименный ресторан), долго выспрашивал подробности. Ах, эти подробности… мужчины и в старости глубокой сохраняют к ним невероятный интерес, хотя чего уж там…

И, устремив линзы к месту возможного действа, теперь уже прицельно высматривал ту, единственную, с которой следовало начать дорогу к победе. Увы… Прошел час, миновал второй, а она все не появлялась. Звездою севера или, может быть, юга – какая, в конце концов, разница? Мелькнет головка с трудноразличимым лицом, волна волос откроет и мгновенно спрячет изящный изгиб плеча (хотя какой может быть изгиб? Нынче в моде приподнятые прямые плечи, некая портновская затея, более похожая на протез, чем на такую значимую часть прекрасного тела). Так… Кажется, возникло нечто. Мгновенно настроив бинокль, Василий Андреевич разглядел в плывущем мареве женщину лет сорока, затянутую в модный «официальный» костюм, поля шляпки скрывали форму уха (тоже значимая часть: по овалу, изгибам ушной раковины Абашидзе безошибочно определял либидо – уровень полового влечения и даже потенции). Но вот женщина повернула лицо к фонтану, и полковник увидел приплюснутый нос, маленькие, глубоко посаженные глазки, две черные родинки синхронно расположились на правой и левой скуле – женщина являла собою то, что на бытовом русском языке принято называть витиеватым словечком «мурло». Но не смутился, не бросил бинокль, не поморщился даже: в изгибе рта незнакомки, в форме толстых, слегка припухлых губ, в едва заметном шевелении ноздрей – каждая словно вздыхала, сжимаясь и вновь распахиваясь, будто два маленьких кратера, готовых вот-вот начать невероятной силы извержение, – во всем этом скрывалась истина, которую искал… Василий Андреевич усмехнулся и положил бинокль на стол. Применительно к носу «извержение» вроде бы и не обещало ничего хорошего, но это для профанов, непосвященных. Он, изучающий науку любви, давно научившийся мыслить дискурсивно и действовать на самом что ни на есть «прикладном» уровне, – о, он-то знал: то, что тысяче обывателей от главного процесса жизни человеческой покажется чепухой, скукой невыносимой, даже извращением, – ему, гроссмейстеру, посвященному, обещает то, о чем не поется в романсах, скабрезных песенках, не рассказывается в анекдотах и даже на ухо. Эта уродливая дама несла в себе невероятный заряд. «Проведем подготовку, – решил полковник, ощущая даже некоторое волнение. – Поначалу надо выявить точное время, сопоставить, остальное – дело техники…»

Еще три дня он трудолюбиво устраивался перед окном, дожидаясь ее появления. И она появлялась – всегда в одно и то же время, все с той же умопомрачительной походкой и всегда одинаковым, с поволокой, взглядом в сторону фонтана. На третий день Василий Андреевич даже усомнился: да что же ее, черт возьми, связывает с этим идиотским фонтаном? Тут же промелькнувшая мысль свела с ума: ее поражает, ее восхищает высота струи. Длина как бы… О господи, да ведь такого просто не может быть…

На четвертый день полковник открыл тщательно замаскированный сейф, извлек грим и целый час трудился над своим безукоризненно свежим лицом. Следовало придать глазам некую загадочную усталость, наметить мешочки и прочие атрибуты мужской доблести. Закончив работу, Абашидзе появился на дальних подступах к банку. Опасность была только одна – она могла проследовать на автомобильную стоянку и благополучно уехать, оставив ловеласа в дураках, впрочем, и это было нестрашно. Сорвется в этот раз – получится в следующий. Прокатимся, это тоже приятно. Но неудача подстерегла совсем в другом…

Кандидатка (окрестил ее Стру – от струи фонтана, на которую смотрела с таким упоением) была не одна, ее сопровождал огромный негр в дорогом английском костюме, рубашке с галстуком и без всяких излишеств в остальном. «Вот это да… – подумал обреченно, – делать, пожалуй, и нечего. Лиловый негр вам подает манто… Надо же, кто бы мог предположить…» Но шел следом, никуда не сворачивая и применяя тактику наружного наблюдения так, как учили когда-то: открыто, гордо, высоко поднятая голова словно стремилась обратить на себя внимание, иногда Василий Андреевич приближался настолько, что слышал разговор – вполне ординарный, впрочем. «Что собираешься делать в отпуск?» – спрашивала она, а он отвечал, смеясь, что дел слишком много и отпуск не грозит. «А ты?» – повернул черный профиль с приплюснутым мясистым носом (этот нос мгновенно успокоил Абашидзе. Огромный рост конкурента и сразу не ввел в заблуждение, а теперь и подавно. Вспомнил, как однажды очередная пассия в порыве откровенности рассказала о том, как польстилась однажды на некоего великана, а когда дошло до дела – с недоумением и даже ужасом увидела нечто ма-а-лень-кое, ничтожное и беспринципное). «Ладно… – озорно сказал себе под нос (о, совсем другой, совсем иной – многообещающий и принципиальный), – мы еще посмотрим, чья возьмет…»

Они вошли в зеркальные двери кафе, полковник еще несколько минут видел их, щебечущих дружески, и, когда повернулся, чтобы уйти, вдруг возник где-то глубоко-глубоко и сформировался некий вывод, вызревавший, видимо, с первого мгновения: это не соперник. У нее, может быть, и есть неосознанная мыслишка попользоваться сослуживцем; ее ведь рост обманывает, как и многих; а у него – полный штиль. Она для него всего лишь милая Тутти или еще как-нибудь, слово «постель» (применительно к ней) никогда у него не возникало. И слава богу, теперь можно задержаться.

Опыт и интуиция не подвели. Выпив по чашке кофе и съев по пирожку (с креветками и луком – это определил по форме пирожков и подумал, что женщина не боится употреблять такую антилюбовную пищу и, значит, на любовь в ближайшие сутки не рассчитывает), приятели расстались у входа с дружескими улыбками. Негр направился к антикварному магазину на другой стороне улицы, Стру мгновенным движением подкрасила губы и двинулась вниз, к трамваю. Или у нее не было автомобиля, или она не желала по каким-то причинам им пользоваться. Что ж… У богатых свои причуды (вряд ли она была богата, но ведь жила в богатой стране, в этом полковник не сомневался). Теперь следовало найти предлог для знакомства, таковых в арсенале Василия Андреевича было тысяч десять, впрочем, он никогда не считал.

– Мадам, ради бога! – Он нагнал Стру и смущенно улыбнулся, коснувшись указательным пальцем уха. Этот жест всегда выходил у него трогательно и очень искренне. – Вы, должно быть, знаете, как пройти на улицу Капуцинов? Я вам так признателен… – Он смотрел незащищенно, дружески, он был готов принять любой, самый неприятный для себя ответ. Мало кто любит, когда заговаривают на улице незнакомые люди. Что ж, пусть последует наказание.

Она молча и заинтересованно всматривалась в красивое, очень мужское, выразительное лицо. Прежде ему не раз говорили, что, когда он разговаривает с женщиной, возникает в его щеках (странно, правда?) нечто по-хорошему сильное, бульдожье, а в глазах струится, нарастая, бурная река желания. «Улица Капуцинов внизу, – сказала с вдруг промелькнувшей усмешкой. – Я как раз иду туда… Если угодно…» – «О, мадам! – перебил радостно. – Вы спасли меня, это так приятно, моя признательность не имеет границ!» И, предложив руку так, как это и должен сделать порядочный человек в подобном случае, двинулся рядом, слева (справа только военные ходят, этому научили давно). «Вы не можете представить, какое невероятное впечатление производит на меня этот город! – исходил словами, чувствуя, что ей приятен этот нарастающий поток, что она хочет его и ждет. – Знаете, мне нравится спокойная и властная сила. Фонтан на озере… Вы ведь знаете?» Кивнула, соглашаясь, и едва заметно прижала его руку. Это могло произойти и случайно, но – нет! Он сразу уловил подоплеку ее движения. Оно ведь совпало, оно синхронно случилось на слове «сила». Какая женщина, какая женщина…

Вряд ли эти мысли и в самом деле сотрясали его. Он был холоден, расчетлив, действовал проверенно – много раз приходилось действовать подобным образом, да и какое, в конце концов, имело значение – искренен он или только играет? Важнее (и гораздо важнее!), что испытывает она, – здесь не могло быть ошибки…

Ее и не было. Давным-давно, после семнадцатилетнего возрастного рубежа, когда проснувшийся интерес к женщинам удовлетворялся легко и споро, услышал он во время дружеской пирушки (и такое бывало – вопреки начальственным установкам и недреманному оку приборов и людей) длинный рассказ выпускника об одном занятном знакомце того на гражданке. Знакомец был лет на восемь старше, как бы давно уже не юноша, знойный карабахский армянин, но внешне нисколько не похож (редчайший случай!), и обладал таким влиянием на женский пол, что устоять не смела ни одна (рассказчик употребил именно этот глагол). Действовал любезник просто: подойдет, бывало, на остановке к молоденькой дамочке, пусть и замужней (еще острее чувства: запретный плод – он ведь всегда слаще!), и скажет: «Вы в ту сторону?» Она повернет личико, увидит, ахнет и: «В ту!» Ну, по дороге еще пять-шесть глупостей или умностей, это от объекта зависело, и он ее… Понятно. Осечек не давал. Встретились одна за другой подряд аж две кандидатки наук – не устояли, куда там… А какой арсенал обольщения, влияния и убеждения! Улыбки, мгновенно охрипший голос (не у каждого и получится!), подрагивающие пальцы на коленях, ладони, в которых вдруг скрывается буйная головушка, и, наконец, самый веский аргумент: слезы. Они появлялись так естественно, так к месту, что самый великий актер мог взвыть от зависти.

Этим арсеналом обзавелся и полковник. Долгие, подчас бесконечные тренировки перед зеркалом принесли свои плоды. Вот только со слезами было туговато, но, если представить себе мысленно тяжкую смерть близкого человека, – появлялись и слезы.

– Мы пришли, – сказала Стру. – Вот улица Капуцинов.

– О… – Полковник будто дар речи потерял. – Я не знаю, как вас благодарить…