Огни над Деснянкой
– И сколько, мил человек, господин бургомистр, мы будем иметь на один трудодень? – спросила Агриппина Солодова, бывшая сожительница Кондрата-примака. И тон, и то выражение мести и справедливости, что застыло на лице молодицы, не предвещали ничего хорошего. Ещё с первого мгновения, когда женщина увидела такого начальника, глаза заблестели, губы хищно сжались, тонкие ноздри подрагивали в предчувствии большого скандала.
– Иль мне по старой памяти поблажка будет, ай как? Всё ж таки тебя, страдалец, сколько годочков кормила, от деток отрывала. А ты, негодник, сбёг! Сейчас ты снова в начальниках, как и хотелось твоей душеньке. А мне как жить старой, немощной? Долги-то отдавать надо! Не за бесплатно же обжирался у меня, прости господи, детишек моих родных объедал, харю наедал, что хоть поросят бей об эту рожу, такая жирная была, не хуже теперешней.
– Заткните поганый рот этой бабе! – прохрипел Кондрат, не ожидавший такого подвоха от некогда приютившей его женщины. – Халда! Шалава!
– К-к-как ты сказал? – взвилась Агриппина, уперев руки в бока.
Ни для кого не секрет в Вишенках, что сварливей и скандальней бабы в деревне не сыскать, а тут такой повод.
– Кто я? Как ты сказал? Это я-то халда и шалава? А ты-то, ты кто? Мужик? Как бы ни так! Бабы! Людцы добрые! – женщина перешла на крик, крутила головой, чтобы слышно было всем. – Я ж его взяла в примы, приютила, дура. Думала, надеялась, что ублажит, успокоит тело моё исстрадавшее без мужицкой ласки. А он, а он-то, бабоньки!? Елозил, и то по праздникам, тьфу, а поди ж ты, гонорится. Я тебе спесь собью, что места не найдёшь, антихрист! – и решительно двинулась на бургомистра. – Забыл, холера, чёрт бесстыжий, как я тебя рогачом охаживала?
Кондрат кинулся, было, по старой памяти бежать, но вспомнил вдруг, что он уже не примак, а начальник, да ещё какой! Остановился, смерил презрительным взглядом женщину, поджидал, пританцовывая от нетерпения, от предвкушения.
Агриппина налетела из толпы прямо на застывшего в ожидании Кондрата, уцепилась ногтями в жирное, обрюзгшее лицо бывшего сожителя.
– Хлопцы! Хлопцы-ы! – заблажил бургомистр. – Чего ж стоите? В расход курву эту! В расход! – и всё никак не мог сбросить, отцепить от себя Агриппину.
И жители, и полицаи заходились от хохота, наблюдая за тщетными потугами бургомистра освободиться от женщины.
– Я тебе дам курву! Пёс шелудивый! – не унималась женщина, продолжая нападать на Кондрата, доставая ногтями лицо противника. – Я тебе покажу и халду, и шалаву!
Ефим видел, как бургомистр выхватил пистолет из кобуры, и тут же раздались выстрелы.
Агриппина ещё мгновение недоумённо смотрела на бывшего сожителя, потом начала оседать на землю всё с тем же застывшим недоумённым выражением на лице.
Тело женщины уже лежало у ног Кондрата, а он всё стрелял и стрелял с каким-то упоением на грани остервенения.
– Вот тебе! Вот тебе! Шалава! Шалава! Халда! Халда! Курва! Курва!
И даже когда вместо выстрела прозвучал холостой металлический щелчок, бургомистр всё ещё тыкал пистолетом в неподвижно лежащее тело женщины.
Смех мгновенно сменился ужасом, тяжёлым вздохом, что пронёсся над площадью у бывшей колхозной конторы.
Несколько полицаев бросились к начальнику, повисли на руках, Ласый отнял пистолет, отвёл Кондрата в сторону, что-то нашёптывая на ухо.
И тут над площадью раздался душераздирающий крик: к лежащей на земле матери кинулась младшая дочь Агриппины Анюта.
– О-о-ой ма-а-аменька-а-а-а! – заголосила, заламывая руки, упала на мать, обхватила, запричитала.
К ней присоединились голоса и её детей, внучек убитой, девчонок семи и десяти лет, что облепили Анну с двух сторон.
Сначала женщины из толпы колыхнулись, сделали попытку приблизиться к Агриппине, за ними и мужики двинулись следом, как над головами раздались выстрелы.
– Назад! – полицаи вскинули винтовки, начали теснить толпу обратно. – Назад! Стоять!
Люди отхлынули, в страхе теснее прижимались друг к дружке.
Это была первая смерть в Вишенках с начала войны.
– Ну, вы поняли, сволочи, что ожидает того, кто смеет поднять руку на законного представителя оккупационной власти? – Кондрат к этому времени оправился и, чувствуя поддержку и защиту со стороны полицаев, опять взирал на притихшую толпу, гневно поблескивая заплывшими жиром глазками. На щеках ярко выделялись глубокие царапины, наполненные кровью.
– Напоминаю! С завтрашнего дня приступить к уборке! Головой отвечаете! – и направился к ожидавшим машине, по пути пнув сапогом лежащую на земле бывшую сожительницу.
– Шалава, курва, халда! Она ещё будет… – бормотал бывший первый председатель колхоза в Вишенках Кондрат-примак, а ныне – бургомистр районной управы Кондрат Петрович Щур. – Все-е-ем покажу! Вы ещё не знаете меня, сволочи. По одной половице… это… дыхать через раз… Шкуру спущу с каждого, если что, не дай боже. Будут они тут…
Полицаи поселились в доме Галины Петрик, выселив хозяйку в хлев. Готовить им, прибирать в хате приказали старшей дочери Гали тридцатилетней Полине, что жила по соседству с матерью.
Василий Никонорович Ласый зашёл в контору колхоза, долго беседовал с Никитой Кондратовым, инструктировал, что да как должно быть с уборкой.
– Смотри мне, человече! – напутствовал Никиту. – Я не знаю, какие у вас были отношения с господином Щуром. Мне это неинтересно, наплевать и размазать. Мне моя жизнь во стократ важнее и ближе твоей и всей деревни вместе взятой. Так что не вздумай шутковать: себе дороже. У меня разговор будет ещё короче, чем у пана бургомистра с этой бабой: в расход без предупреждения. Понятно я говорю? Переводчик не нужен? – полицай сунул к лицу Никиты большой волосатый кулак.
– Да-а уж… я это… – Никита Иванович отвечал неопределённо, тряс головой, пожимая плечами. – Да-а уж… вон оно как. Вот уж бог наказал ни за что, ни про что.
…Ефим сидел на ганках, смотрел, как зарождается новый день над Вишенками.
Притихла деревенька, ушла в себя, затаилась, себе на уме. Только Деснянка всё так же бежала, катила воды мимо, подтачивая на повороте высокий крутой берег. А он потихоньку осыпался, обнажая всё больше и больше корней вековой сосны на краю берега, что у Медвежьей поляны. Уже не только мелкие, тонкие корни её обнажились, но и явилась миру часть корней старых, толстых, заскорузлых, что десятилетиями удерживали дерево по-над обрывом. Пока ещё держали, но река своё дело тоже знала, подтачивала, постепенно сводя на нет усилия корней, лишая опоры.
Глава третья
Так дружно женщины не выходили на уборку урожая даже при колхозе, до войны.
Сразу на рассвете, когда хозяйки только-только собирались идти в хлев доить коров, Никита Кондратов и Аким Козлов уже пошли делать обход по деревне, заходили в каждый двор, в каждый дом, где была хоть какая-то женская душа.
– В поле, бабаньки, в поле. Жать рожь, а потом и за пшеничку возьмётесь. А сейчас рожь, бабы, рожь надо убрать, в наших интересах это, – наставлял хозяйку Никита. – Только работать надо как никогда хорошо, понятно я говорю?
– С чего это рвать пупа на немца, Никита Иванович? – иногда спрашивала хозяйка. – Чай, не на родных отца с мамкой пластаться в поле надо?
– Потом всё обскажу, моя хорошая. Это для себя, для нас, а не для германцев. Так надо, поверь.
С такими же речами по противоположной стороне улицы передвигался на самодельном протезе с батожком в руках Аким Козлов, убеждал молодиц:
– Берите домой столько зерна, сколько унести сможет. Да смотрите, чтобы на глаза полицаев ни-ни!
Собирались в поле и в доме Кольцовых.
– Как тут не пойдёшь? – Марфа уже перекусила, вылезла из-за стола, а сейчас ждала остальных. – Это тебе не колхоз, по трудодням вряд ли что достанется, а жить-то надо. Вот оно как. Мёртвый, а пойдёшь. Спасибо и на том, что хотя бы предупредили, надоумили. Тут ещё и торбочки подготовить надо. А во что зерно для себя набирать? И подумать, куда их спрятать, чтобы, не дай боже, полицаи не заметили. Собирайтесь, девки, небось, вся деревня в поле, а мы всё чешемся, будто нам принесут.
Марфа с дочерью Агашей и Глаша жали рядом, шли друг за дружкой с краю поля, что граничит с Борковским картофельным полем. Чуть поотстав, четырнадцатилетняя Фрося жала наравне с взрослыми, хотя отец и не хотел отпускать её.
– Пусть бы дома была, в своём огороде дел невпроворот. Да и дитё ещё вроде как.
Фрося на самом деле была по росту самой маленькой среди остальных детей Кольцовых. В четырнадцать лет чуть-чуть опережала одиннадцатилетнюю сестру Таню.
– Успеется в огороде, отец, – рассудила Марфа. – По вечерам управимся с ним, никуда не убежит. А тут лишний килограмм зерна не помешает, сам знаешь. Дитё говоришь? Так и оно есть-пить просит. Пускай при мамке и поработает, корона не отвалится.
– Оно так, – вроде как соглашался Данила. – Однако кто его знает? – не найдя правильного решения, махнул рукой. – А-а, будь, что будет. Баба, она… ей виднее в бабьих делах.
Тут же рядом со жницами сновали Ульянка, Танюша и двенадцатилетний Никита. Стёпку оставили дома приглядеть за хозяйством, пасти гусей, нарвать травы свиньям, дать пойло телку, что привязан на облоге за огородом. Вовка и Вася работали где-то вместе с мужиками.
Снопы оставляли на стерне. И когда их набиралось на суслон у каждой жницы, тогда распрямляли спины, сносили снопы в суслоны, ставили, отдыхая между делом. И снова приступали жать.
Девчонки несколько раз просили у старших серпы, пытались и сами жать, однако быстро уставали.
Приставленный для надзора за молодицами полицай большую часть дня валялся под суслонами, иногда вставал, нехотя обходил поле и снова ложился спать. Или курил, не отходя от снопов.
«Ну-у, – решили бабы, – если и дальше так вести себя будет, то так тому и быть: пусть спит или курит».
Тайком от полицая стали скручивать, срывать колоски со ржи, но так, чтобы и не особо заметно было на снопе. С каждого по горсти, а уже за пазухой у Никиты да Ульянки с Танюшей хорошо заметно, оттопыривается.
– Бегите домой, в кадку, что в сенцах, высыпьте, да и обратно сюда, – наставляла детей Марфа. – Только смотрите, полицаям на глаза не попадайтесь, упаси боже! Мы уж потом и вылущим, а как же.
– А чтоб не так заметно было, наберите яблок летника полные пазухи, – подсказала Глаша. – Да полицая угостите. Пусть жрёт, чтоб он подавился.
Малышня сновала туда-сюда по полю от мамок к дому и обратно. Знать, не сговорившись, бабы делали одно дело: таскали рожь.
Марфа жала, перевязывала перевяслом, кидала готовый сноп на землю, а мысли так и крутились в голове, перескакивали с одного на другое. Но чаще всего вспоминался сын Кузьма. Очень волновалась она за его судьбу.
– Ох, Господи! Что делается, что делается на белом свете? – женщина на секунду распрямилась, качнулась из стороны в сторону, размялась самую малость и снова принялась жать.
Левая рука хватала горсть стеблей, а правая с серпом тут же подрезала на непривычной высоте, бросала на изгиб в локте, готовила новый сноп.
Передал утром Аким Макарович Козлов, чтобы жницы оставляли стерню повыше. Так надо. Ну, надо, так надо. Марфа против ничего не имеет. Она чувствует и понимает, что мужики что-то замышляют. Им виднее. Так тому и быть.
Тут ещё молва прошла серёд баб, что вечером, после того как подоят коров, надо бежать снова в поле, будет жать каждый сам себе рожь. Кто сколько сжал, тащить домой надо, прятать, а уж потом обмолотить втихую, чтобы эти полицаи с немцами не учуяли. Получается, сами же своё и воруем. Вон оно как. Да бежать в поле тоже тайком надо. Эти, что у Галки Петрик, грозились всё держать под контролем, глаз не спускать. Как оно будет, одному Богу ведомо, а пойти придётся.
Женщина оторвалась от работы, разогнулась, по привычке осенила лоб, из-под руки глянула на ржаное поле.
Мысли снова и снова кружились вокруг семьи, детей.
Вон Агаша. Свадьбу сыграли, расписались за день до войны. Муж её Петро Кондратов, хороший, работящий, на тракторе работал в бригаде Кузьмы. Не успели призвать в армию, потому и остался в Вишенках.
– Что ни делается, всё к лучшему, – прошептала Марфа. – Как оно будет, одному Богу ведомо. А тут мужик рядом живой, здоровый. Слава Господу, живут отдельно от родителей.
По весне Кузьму проводили в армию, а тут и Надя, что замужем в Пустошке, родила первенца.
– Стареем, куда деваться, – Марфа снова распрямилась, украдкой оглядела поле: не видит ли кто, не догадываются ли люди о её греховных мыслях? Но нет, все молодицы жнут, не отрываясь. Детишки снуют по полю туда-сюда.
Женщина опять принялась вспоминать, не прекращая жать. Руки по привычке делали своё дело, а мысли закрутились, наскакивают друг на друга в голове, только успевай думать.
Размышления Марфы прервали детские крики, громкая мужская ругань, что доносились от суслона, где сидел полицай. На крик к суслону кинулись бабы, побежала и Марфа.
Какое же было изумление, когда увидела полицая, который держал за воротник её сына Никиту.
– Чей хлопец? – вопрошал полицай, гневно глядя на толпу женщин, что собрались к суслону, сбежались на крик.
– Мой, мой, – кинулась к сыну Марфа, но её грубо оттолкнул полицай.
– Не подходи! – загородился свободной рукой от матери. – С ворами у нас будет один разговор: к стенке и никаких гвоздей!
– Да ты что? – оторопела Марфа. – За что?
– А вот за что, – мужчина выдернул рубашку у ребенка из штанишек и на стерню посыпались сорванные только что колоски ржи, полные зерна.
– По законам Германии вора надо расстрелять, понятно вам? Я обязан доставить его в комендатуру.
– Ой, мой миленький! – Марфа упала на колени, поползла к полицаю. – Мой миленький мужчиночка! Пощади! Пожалей мальца, умоляю! Пожалей моего сыночка родненького! Дитё совсем, истинно, дитё! – и ползла, ползла по высокой стерне, не смея поднять голову.
Все женщины замерли, молча, с замиранием сердца смотрели на мать, ползущую к полицаю. И на ребёнка, который, казалось, отрешённо смотрел на происходящее, не до конца понимая, что здесь происходит.
Марфа обхватила ногу полицая, умоляя оставить, пощадить дитё неразумное, как мужчина с силой ударил её сапогом в лицо, а потом добавил прикладом винтовки сверху по спине. Женщина вдруг, разом безвольно рухнула лицом в стерню и замерла, как неживая.
– Я сказал: вора в комендатуру и под расстрел! – полицай, почуяв силу, входил в раж. – Я покажу вам воровать! Дыхать будете, как я скажу! – и решительно направился в сторону деревни, удерживая за воротник Никитку.
Женщины, дети застыли, лишь безмолвно глядели на происходящее
И в это мгновение сзади к полицаю кинулась Агаша, за два-три прыжка нагнала, с лёту ухватив одной рукой за волосы, дернула на себя, и тот же миг серп женщины застыл на горле мужчины.
– Стоять! – прошипела Агаша.
Он замер.
– Одно движение и я перережу твою глотку!
Острые меленькие зубья серпа уже впивались в шею, ещё чуть-чуть и…
– Отпусти мальца! – потребовала Агаша.
Никита, освободившись, кинулся в толпу женщин.
– А сейчас бросай ружью на землю!
Винтовка в тот же миг упала в стерню, её тут же подхватила Глаша, сунула под суслон.
– Мордой вниз клади его, дева! Вали его, козла этого! – женщины осмелели, зашевелились, кинулись на помощь. – Вниз, вниз мордой, чтобы не видел никого, – стали советовать со стороны, плотным кольцом окружив полицая и Агашу. – А дёрнется, так мы поможем. Серпы наши острые.
Полицай безропотно подчинился, воткнув лицо в стерню. Агаша продолжала стоять над ним с серпом у горла.
– Вот так и лежи, пока мы не разойдёмся. А пикнешь – мы тебя кастрируем, как хряка.
Агаша аккуратно высвободила серп и, пятясь, стала уходить, смешалась с толпой жниц.
И только теперь вдруг расслабилась. Отхлебнула воды из бутылки, что сунул ко рту кто-то из женщин, стала приходить в себя и вдруг расплакалась до икоты.
Марфа, Глаша под руки подвели Агашу ко ржи, принудили жать. Все бабы к этому времени уже жали, не поднимая головы.
Полицай сидел в стерне, поминутно крутил головой, то и дело трогал себя за шею. Потом встал, долго, слишком долго стоял на одном месте, видно, что-то соображая. Наконец закурил и решительно направился в деревню.
Стоило ему скрыться за ближайшими кустами, как все женщины побросали работу, сгрудились у суслона, тревожно переговаривались, решали, что сейчас может быть и что им делать.
– А ты, дева, молодец! – баба Галя Петрик восхищённо смотрела на Агашу, переведя взгляд на Марфу с Глашой. – Это у вас порода такая отчаянная. Данила тоже по молодости был оторви голова. Не зря их с Фимкой Бесшабашными кличут до сих пор. Вот и ты в папку. Ну-у, молодец, девка! – не переставала восхищаться поступком Агаши. – Это ж додуматься? На взрослого мужика с серпом?
Агаша лишь пожимала плечами.
– Вот что, бабы, – раздался голос из толпы, – дело не шутейное. Давайте думать, что делать дальше.
– Надо мужикам всё рассказать, – вступила в разговор Глаша. – Они на то и мужики, чтобы баб оберегать. А ребятня пускай на всякий случай спрячется, да и подальше, чтобы их не сразу нашли, так надёжней будет. Мало ли что у них на уме, у полицаев этих.
Агашу отправили в деревню.
– Беги, девка, да спрячься где ни то.
Разошлись, продолжили жать, поминутно поглядывая на дорогу: не появились ли полицаи?
– Ба-абы-ы! – вдруг разнесся над полем голос Марфы. – Бабоньки! Бабы! Девки! А мы чего ждём? Пока придут да и жизни лишат?
– Да пропади оно пропадом, жито это! Спасайтесь, бабы-ы! – подхватило ещё несколько голосов, и уже через минуту на ржаном поле не было ни души, только видно было, как мелькают среди кустов женские головы в направлении Вишенок.
– Ой, что было, что было! – увидев мужа, Глаша принялась было рассказывать, но тот перебил её.
– Знаю, знаю, вы вот что, бабоньки, – Ефим огляделся. – Хватайте ребятишек, оповестите всех женщин в деревне да уходите на ту сторону Деснянки в Волчье урочище. А мы уж как-нибудь, – Гринь не стал больше задерживаться, двинулся вдоль улицы по деревне.
…Петр Кондратов, Комаров Василий и Вовка Кольцов натянули верёвку между двух берёз у гати по дороге к Боркам. Натянули так, чтобы конь смог пройти, а вот всадник…
Сами спрятались в кустах, что густо стоят по обе стороны дороги.
Вовка был вооружён винтовкой, которую года три-четыре назад нашёл в доме деда Прокопа Волчкова. Это была та самая винтовка, что когда-то дед вырвал из рук молодого красноармейца в пору крестьянского бунта в Пустошке, куда старик ходил помогать восставшим.
Сейчас главная задача у парней – перехватить нарочного, которого, по всем данным, старший над полицаями Василий Никонорович Ласый должен будет послать к немцам.
Никита Кондратов наказал брать живым полицая. Лишней крови не надо. Но если уж…. Тогда действовать по обстановке.
Привстав в стременах, полицай что есть силы хлестал кнутом невзрачную, мышастой масти коняшку, всю жизнь не вылезавшую из телеги да плуга. Привыкшая к тяжёлому труду, а не к верховой езде, она отчаянно изображала галоп, по-сиротски подбрасывая задние ноги, трюхала, ёкая лошадиной требухой. А он всё стегал и стегал, устремив взор вдоль дороги.
Падая с лошади, полицай не успел сообразить, что к чему, как в тот же миг на него набросились молодые здоровые парни. Один из них уже держал в руках его же винтовку, больно тыкал в грудь; другой снимал ремень с пистолетом и подсумком с патронами к винтовке; третий связывал верёвкой за спиной руки.
– Стой, дядя, не дёргайся! – тот, который связывал руки, больно поддал коленкой под зад. – Тут тебе не Агриппина Солодова, понимать должен. Это тебе не с бабами воевать.
– Так куда это ты спешил, мил человек? – с ехидцей спросил Петр, когда пленник уже стоял на ногах со связанными руками. – Иль что не понравилось в Вишенках? Плохо кормили иль как?
– Так это… – с дрожью в голосе начал полицай, – так это… Василий Никонорович, старший над нами, это… в комендатуру до майора Вернера… коменданта.
– Неужели привет передать?
– Так бунт в Вишенках, приказал Ласый доложить майору. За подкреплением, за солдатами отправил. Вы меня стрелять не станете? – жалобно спросил мужчина. – У меня дети, трое, и жёнка. Не стреляйте, прошу вас, – и вдруг заплакал, упал на колени.
– Ты посмотри, – удивился Вовка. – Плачет! А когда мамку мою сапогом в лицо? А братика Никитку под расстрел? Это как?
– Так это ж не я, хлопчики, милые. Это ж Гришка, Григорий Долгов, зять Ласого. Да разве ж я мог женщину? Ребёнка?
Лошадь паслась рядом, пощипывая траву у дороги.
Забрав коня, парни повели полицая в деревню.
А в это время на площади у колхозной конторы стояла толпа, более 20 человек, вооружённых мужиков. Те, кто без оружия, толпились чуть поодаль, но у многих в руках были вилы-тройчатки, косы, увесистые колья. У стены конторы со связанными руками тесной кучкой сгрудились полицаи с низко опущенными головами. Их взяли тихо, без скандала, прямо из-за стола.
Они обедали, когда в дом Галины Петрик один за другим ворвались с десяток мужиков, наставив на полицаев винтовки.
– Ефим Егорович, собери пистолеты, а вы, господа хорошие, снимите ремни с оружием, да и положите на стол, – Никита Кондратов с товарищами не спускали с прицела растерявшихся, разом поникших полицаев. – И смотрите, в борще пистолетики не загадьте. Это вы можете: хорошее дело испохабить, страдальцы.
Одного полицая не досчитались: по словам старшего, Василия Никоноровича Ласого, тот только что ускакал в комендатуру до коменданта за помощью.
– Ну, что ж. Тем лучше, – эта новость, казалось, совершенно не обескуражила Никиту, хотя Ласый вначале и пытался стращать немцами.
– Побойтесь Бога, мужики, – убеждённо говорил он. – Ещё час-другой, нагрянут немцы, считайте, что деревни Вишенки больше не существует. И вряд ли кто-то из вас сможет выжить. Вы же знаете, что они скоры на расправу, не мне вас учить. Тем более – бунт, открытое неповиновение, угроза жизни законным представителям власти.
– Всё правильно, – не замечая доводов Ласого, промолвил Никита. – Всё правильно мы задумали. Дай Бог парням успеть, да чтоб дорогой правильной поехал.
– Никита Иваныч, Никита Иваныч! – сквозь толпу мужиков пробирался Илья Назаров, подросток лет шестнадцати. – Дядя Никита! Ведут! Взяли хлопцы и последнего!
К конторе подходили Петро с товарищами, вели связанного полицая, Вовка Кольцов ехал верхом на лошади, замыкал шествие.
– Ну вот, и слава Богу! Правда на нашей стороне, знать, и сила тоже, – Никита Кондратов перекрестился, повернул к землякам повеселевшее лицо. – А то! Хотел нас голыми руками взять? Стращать вздумал? Мы – пуганые, господа-товарищи полицаи, понятно вам?
Ещё с полчаса решали, что делать с пленными.
Были разные предложения:
– Этого, что мальчонку, в расход.
– Морду набить для порядка.
– Всех в расход. К стенке, и ваши не пляшут.
– Отвалтузить хорошенько, да отпустить с миром. Чай, христиане.
Выручил приехавший верхом лесничий Корней Гаврилович Кулешов.
– Во-о, дела! – соскочив с седла, подошёл к мужикам, поздоровался почти со всеми за руку. – Хорошо, Семён Попов из Пустошки встрелся, рассказал. Так я быстрее к вам. Он тут у кумы был, внуков к себе в Пустошку забирал. Говорит, вы тут ого-го?!
– Вот, Корней Гаврилович, не знаем, что с гостями незваными делать? Может, подскажешь? У тебя голова чистая, в отличие от наших, – Никита Кондратов повёл рукой в сторону обречённо стоящих вдоль стенки конторы полицаев.
– Да-а, дела-а, – снова произнёс лесничий. – А что тут думать? В холодную под арест, а там видно будет. Остынем сами, да и они в чувство придут, мозгой думать станут.
Арестованных увели всё те же Вовка Кольцов и уже вооружившиеся Петро Кондратов с Васькой Комаровым, чтобы поместить в тёмную пристройку за конюшней, без окон, с массивной дверью из плах, где когда-то стоял колхозный жеребец-производитель.
– Да разденьте, – напутствовал лесничий. – Нагие никуда не денутся, а голыми руками плотно подогнанные доски-горбыли не вырвут. Жеребец не мог вырваться на волю, а эти – и подавно. Да, – это уже обратился к Никите Ивановичу, – и кормёжку им не забудьте.
– Вот пускай и дальше Полина Петрик их кормит, – нашёлся сразу Никита. – Она начала, пускай и продолжает.
На этот раз собрались в конторе. Расселись в председательском кабинете, он был чуток больше других, так что всем места хватило. Кому не было стульев, сидели на полу. Собрались самые активные жители. Из молодёжи пригласили Петра Кондратова, Вовку Кольцова и Ваську Комарова. Остальным вооружённым мужикам сказали расходиться по домам, сыскивать женщин да детишек, что спрятались за речкой в Волчьем урочище. Но быть готовым в любую минуту с оружием прибыть к конторе.