Рукопись из тайной комнаты. Криминальный исторический триллер
– Подожди, сейчас вкусное принесу, – Марис вышел во двор прямо в тапочках, подошвы которых захрустели по инею, покрывшему за ночь остатки травы. Из багажника пикапа – уже не синего, а тёмно-зелёного «вольво» – была извлечена огромная сумка с «вкусностями». Большой Марис всегда любил вкусно поесть сам и стремился накормить Еву.
– Здесь такого не купишь!
И правда, местный магазин никогда не видел ни креветок, ни лососины, которую обожала Ева. Да и мясом здесь если и торговали, то только с самого утра на местном рынке. Предусмотрительный Марис привозил запас на всю неделю.
В этот раз сумка была много больше обычной.
– Зачем так много? – удивилась Ева.
– Давай, завтрак готовь, потом вопросы задавать будешь, – с притворной серьёзностью парировал её любимый мужчина.
По интонации, по прищуру серых глаз она поняла, что вопросы задавать, действительно, пока не стоит. Субботний «американский» завтрак, состоящий из глазуньи с беконом и пышной стопки оладий, правда, не с кленовым сиропом, а с вареньем из алычи, которая в изобилии росла на хуторе, с огромной чашкой отличного свежесваренного кофе, был великолепен.
Наевшись, Ева не торопилась вставать из-за стола. Ей казалось, Марис хочет, но не решается что-то сказать, и она держала паузу, давая ему возможность собраться с духом, лениво крутила чашку, поглядывая иногда на складочку у него на лбу, то появлявшуюся, то исчезавшую.
Наконец он решился.
– Тут такое дело, – не спеша, «в духе Мариса», издалека начал он. – Мы конкурс выиграли.
Ева сразу почувствовала, что эта прелюдия – неспроста и радоваться не спешила.
– Да, какой? – аккуратно поинтересовалась она?
– Музей, – выдохнул Марис. – Художественный. Помнишь, я тебе проект показывал?
– Конечно! Здорово! – Она не на шутку обрадовалась. Марис будет занят на таком большом проекте. Это и стабильность, и опыт, и, возможно, карьерный рост. Настораживало только то, что сам Марис как будто был чем-то смущён
– Что-то не так? – на всякий случай поинтересовалась Ева.
– Всё так. Вот только… Ну надо же освоить всю технологию… – И Марис вновь замолчал.
«Ну когда уже ты скажешь, к чему готовиться!», – с нетерпением подумала Ева. Но зная по опыту, что торопить события бесполезно, молчала, продолжая крутить большую, белую в красный горох чашку.
– Мне надо уехать, – Марис решился, наконец, и пустился в бурные воды объяснения, как в реку с обрыва. – Там курс будет учебный и сертификация. Короче, в понедельник я уезжаю. – Он замолчал так же внезапно, как и заговорил.
– А когда ты приедешь? – вопрос прозвучал мягко и вкрадчиво.
Сердце её колотилось, вдруг он скажет, что через месяц, а то и два, а то и через полгода… К долгой разлуке она точно готова не была.
– Восемнадцать дней. И на дорогу туда день и обратно. – Марис виновато замолчал.
«Слава Богу, не вечность», – про себя перевела дух Ева.
– А когда выезжать?
– Завтра утром. До парома на Хельсинки мне часов шесть махать, – у Мариса был тон обречённого на казнь. – Воскресенье на дорогу, а в понедельник с утра уже учёба
Да, воскресенье хотелось провести как-то иначе. А если учесть, что Мариса не будет целых три недели, то… Вероятно, когда он вернётся, уже будет снег, и им так и не удастся пройтись по шуршащим жёлтым листьям. К тому же теплилась надежда, что до холодов Марис успеет утеплить хлев, в котором неугомонная Дора так и норовила проковырять отверстие своими небольшими, но острыми рожками.
Но, как видно, не судьба.
Марис и сам, Ева видела это ясно, был не слишком рад этой командировке. То есть, рад, естественно, – работу свою он любил и возможность узнать в ней что-то новое, разумеется, не могла не радовать. Но невозможность взять с собой Еву – вот что огорчало. И понимание того, что она никак не сможет просто так бросить хутор вместе с козой и щенком, а главное – нарушить данное Густе слово, несколько печалило. Он вообще был очень домашним, этот большой, с виду медлительный, но такой быстрый и в обычном состоянии очень весёлый человек. Когда он улыбался, уголки его серых глаз разбегались сетью крохотных морщинок, а на подбородке появлялась очаровательная ямочка. Еве захотелось, чтобы эта ямочка появилась прямо сейчас. Тем более что утром Марису придётся уехать. В связи с чем было предпринято нападение на крепость под именем «грустный Марис», а посуда на столе ещё долго оставалась немытой.
5.
Ураган начался в понедельник к обеду.
Сначала пришла радость, что ветер поднялся сегодня, когда Марис уже в Хельсинки. Сама она паромы не любила и была рада получить СМСку об успешном прибытии.
Но ветер крепчал. Его порывы усиливались на глазах, и верхушки соснового леса, подступавшие к хутору, немилосердно шатались. К ночи ветер принёс грозу. Лило как из ведра, а полыхало и гремело так, что молнии освещали окна, как днём.
Ральф страшно перепугался. Хоть и большой на вид, но он был сущим ребёнком. К тому же – собачьим, а значит, куда более подверженным инстинктам. Сначала он тихонько прятался на своём матрасике в сенях. Потом – перебрался в ноги к работавшей за столом Еве, где лежал, дрожа, повизгивая и поскуливая при каждом раскате грома. Вдруг, в какой-то момент, когда гром и молния, словно сговорясь, устроили светошумовое представление, казалось, прямо над крышей их с Евой домика, он сорвался и с громким воем понёсся по комнате, тыкаясь в углы в надежде найти убежище от этого страшного слепящего громыхала.
Она тут же бросилась спасать и щенка и имущество. Ухватив его крепко за холку, она уселась рядом на пол и прижала собачью морду к себе, поглаживая и что-то ласково приговаривая. Ральф притих, но дрожащее крупной дрожью тело, прижатые уши и глухое утробное рычание выдавали нешуточный испуг будущего Евиного защитника. Так они сидели, обнявшись, под пологом чёрных в ночи туч, изрыгавших то огонь, то громовые раскаты, и в безумной скачке гонимых по небу ураганным ветром.
И вдруг погас свет. Сначала лампочки заморгали-замерцали, потом вспыхнули неправдоподобно ярко, и – наступила тьма. Компьютер, столь непредусмотрительно оставленный Евой включённым, тоже принял участие в шоу. Что-то в нем щёлкнуло, зашипело, и он прекратил свою компьютерную жизнедеятельность.
– Так, приехали, – подумала Ева.
Первый порыв был – броситься и вытащить вилку из розетки. Но Ральф продолжал дрожать, хотя и меньше, чем при свете, и она не решилась бросить испуганного щенка. Так они и просидели в обнимку до середины ночи, когда неутихающий ветер умчал грозовые тучи куда-то на восток.
И стало совсем темно.
Ральф перестал подвывать и только мелко дрожал. В полной темноте – Ева не раз пожалела, что не запаслась спичками и свечами, то есть где-то всё это было, и в избытке, но не под рукой – она напоила собаку, выпустила на минутку во двор и, перетащив матрасик Ральфа в спальню и уложив его, сама в изнеможении повалилась на кровать. Видимо, она тоже дрожала, потому что тело вело себя, как после тяжёлой изматывающей работы.
Так, под удаляющееся громыхание и завывание ветра, и уснули все обитатели этого хутора.
Разбудил Еву свет. Не дневной, хотя утро, судя по всему, настало уже давно, а – электрический. Вдруг, заморгав, зажглась люстра, а холодильник сердито заворчал в кухне, тоже получив свою порцию энергии. Очевидно, за волнениями ночи она так и не выключила ни один выключатель, Просто что-то, возможно, обрушенное ураганом дерево, повредило линию электропередач, вот свет и погас. А заступившая на вахту бригада электриков-ремонтников как раз в этот момент вновь починила провода. Жизнь налаживалась.
Ральф, уже давно выспавшийся, нетерпеливо скрёбся в сенях, требуя визита к дереву, да и Дора уже давно, небось, «стучала в бубен», то есть громыхала ведром, требуя утренней дойки. Надо было вставать и приниматься за дела.
6.
Когда наконец все были обласканы, накормлены, напоены, а некоторые – даже подоены, когда хозяйка, проверив содержимое холодильника и убедившись, что урон продуктам не нанесён, сварила себе кофе и соорудила красивый бутерброд, настала пора посмотреть, что творится в мире.
А поскольку современный мир устроен так, что весь помещается на экране ноутбука, то Ева и попыталась его включить. Ни первая, ни последующие попытки успехом не увенчались. Техника и не думала оживать. Поэтому, едва допив кофе, она принялась названивать в ближние и дальние мастерские.
Трубку там брали охотно, но, выяснив, что за модель у Евиного ноутбука, с огорчением разводили руками. Этот жест был прямо виден с той стороны телефонной линии. Судя по симптомам, сгорела материнская плата. Сгорела навсегда. Что случилось с остальными частями, выяснить, пока она не установлена, было никоим образом невозможно. Одна беда – не так много в Латвии навороченных Макинтошей, поэтому запчасти к ним по углам мастерских не валяются. Вариант оставался один – звонить в редакцию и просить, чтобы головной офис расстарался и прислал эту злосчастную плату. Тем более что все наброски к переводу романа надёжно хранились в памяти безвременно умершего агрегата.
Редактора сама мысль о том, что роман не будет переводиться из-за какой-то непонятной технической поломки, совершенно не обрадовала. И по этой причине на голову и без того расстроенной Евы обрушились дополнительные громы и молнии. Но поскольку никакими криками оживить ноутбук не удалось, руководство взялось решить вопрос со скорейшей доставкой необходимой запчасти само.
Правда, через пару часов секретарша сообщила расстроенной Еве, что пока решения для этого вопроса не найдено. Возможно, завтра информации будет больше.
– Ну что же, день пропал, – лениво подумала Ева. Да, она могла бы начать срочно что-то предпринимать, озаботиться поисками другого компьютера, но, взвесив все за и против, решила не суетиться. Во-первых, полдня уже прошло. Пока она доберётся до Риги, уже будет вечер. Это при условии, что дорога нигде не будет перегорожена упавшим деревом. А если будет? Судя по вчерашней ночи, это было более чем вероятно. Во-вторых, все её материалы и наброски покоились в чреве утратившего трудоспособность ноутбука. А делать заново всю эту работу готовности не было. К тому же, вероятнее всего завтра вопрос с реанимацией Мака будет решён, и а потому смысла метаться она не видела.
И Ева решила взять себе выходной.
Когда текущие домашние дела были переделаны, со вкусом приготовленный обед съеден, и больше не видно было никаких необходимых дел, оказалось, что бездельничать – скучно. И она стала оглядываться по сторонам в поисках, чем бы себя занять.
Так она оказалась в комнате тёти Густы.
7.
Ева давно здесь не была.
То есть время от времени она заходила, чтобы протереть пыль со старых вещей, но не задерживалась. Уж больно тягостными были воспоминания, жившие в этой комнате. Комнате тёти Густы.
С самого детства, сколько она себя помнила, вход в неё был запрещён. Никому из детей, из всей кучи двоюродных и троюродных братьев и сестёр, каждое лето до упора заполнявших хутор, не разрешалось переступать порог этой загадочной комнаты. Ни маму, ни тётей, ни дядей Густа ни разу не пригласила на свою территорию. Только однажды, лет десять назад, Ева увидела, как из комнаты Густы вышел папа. Что там происходило, за плотно закрытой дверью, он так никогда и не рассказал. Но было понятно: родители обсуждали, как забрать в Ригу уже почти восьмидесятилетнюю Густу. Видимо, папа и отправился уговаривать властную хозяйку хутора переехать под их рижскую крышу.
Ей действительно становилось нелегко управляться с хуторским хозяйством. Сначала она отказалась от свиней. Ежедневно рубить и таскать вёдрами пареные овощи стало слишком трудно. Потом, какой-то осенью, исчезли коровы. В конце концов из живности на хуторе остались куры под предводительством огромного белого петуха Бонапарта и несколько коз.
Очевидно, по мнению родителей, Густу ничто уже здесь не удерживало.
Но, как видно, родители знали не всё. Густа наотрез отказалась переезжать. Неизвестно, насколько причиной тому был здравый смысл, а насколько старческое упрямство. А возможно, были какие-то скрытые мотивы, только папа вышел из убежища Густы в крайней задумчивости и никогда более к этому предложению не возвращался.
И в комнату Густы тоже не заходил.
Еве, правда, пришлось этой весной практически неотлучно находиться здесь с тётей Густой. Та уходила очень тяжело. Сильная, властная, она всячески сопротивлялась телесной немощи. Может быть, если бы дело было только в возрасте, Густа бы продержалась дольше. Но то, что случилось в марте, подкосило её окончательно. Ева не могла понять, как кому-то в голову пришло нападать на лесной хутор, где проживала одинокая старая женщина. Какие богатства он намеревался тут найти? И как вообще можно было так злобно напасть на старуху?
Но что случилось, то – случилось. И Густа, всю жизнь бескорыстно выращивавшая бесконечных племянников и их детей и внуков, никогда не то что не просившая, а практически не принимавшая ничьей помощи, вдруг оказалась полностью зависимой от Евы.
Почему-то, по неясной ни для кого причине, только Еву она хотела видеть рядом с собой в это тягостное для себя время. Ева была её любимицей с детства. Это уже знали все, и никто из двоюродной-троюродной родни даже не пытался сместить её с пьедестала, воздвигнутого Густой для одной из своих многочисленных правнучек. Так что именно Еве пришлось нести тяжкую ношу заботы за уходящей восьмидесятивосьмилетней старухой.
Хорошо, что переводчик может работать где угодно, и Еве не пришлось бросать так любимую ею работу. Она облюбовала под спальню вторую из трёх комнат сельского дома и устроилась так, чтобы быть всегда рядом с тётей. Старенький ноутбук и потрёпанное кресло на три месяца стали её рабочим местом.
Ушла Густа только в начале июня.
До самого конца она полностью осознавала происходящее. Ева не раз замечала, как Густа внимательно наблюдает за каждым её шагом, что-то оценивает и рассчитывает. Незадолго до печального, но ожидаемого конца Густа попросила Еву поговорить с ней. Указав на табурет, стоящий рядом с кроватью и служивший удобной подставкой для стаканов с водой или тарелок, Густа тихо, но властно произнесла:
– Садись. Я хочу, чтобы ты меня выслушала.
Разумеется, отказа не последовало.
Разговор получился не очень долгим, но запомнился практически дословно.
– Ты знаешь, что ты – любимая моя внучка?
Ева кивнула.
– Но не знаешь почему. Никто не знает. Из ныне живущих, надеюсь, никто. Тому есть причина. Важная причина. Много лет хранила я эту тайну, но уносить её с собой – не хочу. Я так и не смогла сказать это твоему отцу. Передай ему, что мне очень жаль.
Старуха отдышалась, ей было тяжело говорить. Тем не менее попытка Евы отложить разговор встретила столь твёрдый и властный взгляд, что противиться ему было невозможно.
– Ты заслуживаешь того, чтобы узнать правду. Но…
Тут Густа вновь откинулась на подушки. Собравшись с силами, она устремила свой взгляд, казалось, в самое сердце Евы:
– Ты можешь пообещать мне одну вещь? Она не будет для тебя лёгкой, но ты справишься. Это важно. И для моего спокойствия: я хочу, чтобы Боженька не отверг меня за грехи мои. И – для тебя. Ты та, на ком тайна, хранимая столько лет, должна закончиться.
– Чего ты хочешь, тётя Густа? Что я должна тебе пообещать?
Ева искренне была готова сделать то, что так важно для умирающей.
– Нужно, чтобы ты, когда я уйду, осталась здесь.
Густа встретила непонимающий взгляд Евы:
– Я отписала на тебя хутор. Его нельзя продавать. И чужие здесь жить не должны. Только ты. Это очень важно.
– Почему, тётя?
– Не спрашивай. Пообещай, что ты сделаешь это. Ты должна здесь жить. Не приезжать на лето, а – жить. Как я. Каждый день. Тогда тайна сама откроется тебе. Я не знаю, что ты с ней сделаешь. Надеюсь, у тебя хватит ума, чтобы справиться с этим знанием. Но ты должна узнать правду. Эта правда достойна тебя, а ты – достойна её. Ты та, на ком закончится ложь.
Густа еле дышала, откинувшись на подушку. Её губы побелели, так трудно ей далась эта речь.
Ева сидела не шевелясь, потрясённая и самим требованием, и напором Густы, и её аргументом о правде, которая должна наконец-то прекратить ложь. В какой-то момент она представила, что должна будет навсегда оставить свою, с тщанием выбранную и с любовью обставленную квартиру, оставить привычный ход вещей и перебраться сюда, под полог соснового леса. И как вокруг неё не будет ни одного живого существа, кроме единственной оставшейся козы Доры. А что будет с Марисом? Они фактически жили семьёй. И хоть никакие подписи и печати не зафиксировали брак, Ева знала, что пока они вместе – это неважно. Вместе. А тут, она будет жить на хуторе, а что Марис? Как он отнесётся к такому повороту судьбы? Она почувствовала, что счастье её висит на волоске, который того гляди оборвётся, обрушив безжалостно все её чаяния и надежды.
Густа словно читала мысли Евы:
– Если любовь настоящая, он поймёт. И примет твоё решение. Жизнь сама разложит всё по местам. А если нет, так зачем он тебе…
Умом Ева понимала, что Густа права. Но согласиться на сельскую жизнь… в ней боролся инстинкт самосохранения, кричащий: «Не соглашайся!» и – чувство глубокой любви к умирающей старухе, зачем-то обрекающей её на это испытание.
– Да, Ева. Это – испытание. – Густа читала мысли. – Но ты справишься. Так надо.
Взгляд Густы буквально прожигал насквозь, прося и требуя согласия. И столько мольбы и надежды на понимание было в этом взгляде, что ни отказать, ни солгать было невозможно.
– Хорошо, тётя, – голос Евы звучал тихо и отчётливо. – Не волнуйся. Я обещаю.
Это было сказано так искренне, что Густа не только услышала, но сердцем приняла это согласие. Она как-то сразу вся расслабилась, обмякла и стала тем, кем никогда не была – просто старой женщиной.
8.
Эта комната вызывала воспоминания.
Но время уже прошло, и Ева почувствовала, что она готова принять то, что Густа считала самым важным делом своей жизни, тайну, хранительницей которой она была.
Зайдя в комнату, она внимательно огляделась по сторонам.
Комната казалась не слишком большой. И, несмотря на то, что здесь уже несколько месяцев никто не жил, по-прежнему выглядела обжитой.
Кровать, аккуратно застеленная самодельным лоскутным одеялом. У кровати – домотканый зеленовато-коричневый коврик, а вдоль одной из стен тянется и тянется большая, от потолка до самого пола, яркая жёлтая в какие-то белые и зелёные горохи занавеска, скрывающая, как подразумевалось всегда, полки с вещами Густы.
Только сейчас, когда прошло немало времени, она обратила внимание на вещи, которые прежде не замечала. Привыкнув видеть Густу, повязанную большим фартуком и торопливо снующую по хутору, Ева совсем забыла, что когда-то тётя Густа была ещё и школьной учительницей.
Вещи выдавали свою хозяйку. Например, письменный стол. Не большой, с тумбами, а, скорее, – бюро с красивой столешницей и парой выдвижных ящичков. На столешнице – настольная лампа под давно выцветшим, но некогда зелёным абажуром. И эта занавеска… Ей впервые пришло в голову, что шкаф, пожалуй, как-то великоват для вещей одной старухи.
И она отправилась на поиски той самой тайны…
Для начала она уселась на стул перед бюро. Сразу бросилось в глаза, что столешница – не просто не новая, а едва ли не антиквариат. Это была очень старая вещь. Дерево сильно потемнело, а в одном месте даже выглядело слегка обугленным, как будто на него поставили что-то очень горячее. Возможно, то был какой-то другой светильник, а не настольная лампа.
Ева аккуратно выдвинула правый ящичек бюро. В нем, прямо сверху, лежало завещание. Оно аккуратно торчало из открытого конверта, словно приглашая его прочитать. Ева развернула документ. Он был заверен нотариусом, красная печать ярко выделялась на белой бумаге. Согласно завещанию весь хутор, принадлежащий Августе Лиепа на правах единоличного владения, а также всё движимое и недвижимое её имущество завещалось Еве Неймане. То есть – ей, Еве. На завещании стояла дата – 2005 год. Ей тогда едва исполнилось 17 лет. Еве было странно, что с тех пор Густа ни разу не обмолвилась об этом почти до самого конца. Ещё больше удивили подписи свидетелей. Оказывается, ими были оба её крестных – тётя Мара, лучшая мамина подруга, и её муж, дядя Ивар.
– Интересно, как Густа их отыскала? – подумала Ева.
Нотариус, судя по документу, был из Тукумса. Вытащить двух рижан в такую даль наверняка было непросто. Значит, и папа и мама были в курсе. Такое дело требовало подготовки.
– Да, Густа, как видно, давно приняла решение, – опять удивилась она. – А тётя Линда против не будет?
Тётя Линда – папина троюродная сестра – тоже приходилась Густе внучатой племянницей. И если у папы Ева была одна, то с той стороны всевозможных троюродных братьев и сестёр было множество.
Ева не слишком хорошо разбиралась в законодательстве. Но ей показалось, что тётя Линда если и не будет возражать, то может обидеться. И было решено непременно съездить к нотариусу и обязательно поговорить с папой и тётей Линдой. Пусть и не самая близкая родня, но ссориться точно не следовало.
Адрес и фамилия нотариуса были прописаны чётко, и Ева запланировала через недельку съездить на консультацию. Тем более что к тому времени запасы, привезённые Марисом, должны были подойти к концу.
Вопрос завещания на этом этапе был решён, и был открыт левый ящичек бюро.
В нём лежал конверт. Этот конверт был, в отличие от первого, запечатан. Адресатом, как, впрочем, и следовало ожидать, была указана она сама.
Она повертела конверт в руках. Даже сквозь жёлтую плотную бумагу явно угадывался тяжёлый металлический предмет, свободно перемещавшийся по конверту. Предмет был поразительно похож на ключ.
– От чего ключ? – мелькнула мысль. – Бюро не заперто, а больше никаких ящиков и не видно.
На всякий случай пришлось заглянуть под кровать, вдруг там притаился какой-нибудь сундучок. Но под кроватью не было даже пыли.
Поскольку никаких видимых причин тянуть время не было, она решилась вскрыть конверт.
Действительно, в конверте оказался ключ и письмо. Оставив пока ключ в покое, Ева развернула адресованное ей письмо и буквально остолбенела. Письмо, без всякого сомнения, было предназначено ей. Это явствовало из обращения. И подписано оно было Густой. Августа Лиепа – значилось на нем. Но! Письмо было написано не по-латышски. Это был явно немецкий язык, с несколько устаревшим написанием слов, но зато – каллиграфически выведенный готическим курсивом.
– Вот так тётя Густа, – только и смогла выдохнуть Ева, вчитываясь в мелкие ровные готические строки и заново открывая для себя такую родную и любимую, но такую, оказывается, неизвестную двоюродную прабабушку.
«Дорогая Ева», – начиналось письмо.
«Ты, вероятно, удивишься, но то, что ты узнаешь, является чистой правдой». – Сам стиль и слог выдавали образованного человека.
Из письма следовало, что на самом деле то, что она до сих пор знала о тете Густе, – не являлось по-настоящему правдой. И это может и должно оказать большое влияние на Еву и её жизнь. А ключик – как оказалось, это действительно ключик от сундучка – откроет Еве то, что тётя Густа тщательно скрывала всю жизнь.
– Да, – пришла мысль, – возможно, наличие тайны как-то объясняет те странности, которые до сих пор не имели никакого разумного объяснения.
А странностей хватало. Например то, что Густа наотрез отказалась покидать хутор, несмотря на явное угасание сил.
И то, что за последние несколько лет хутор трижды подвергался нападениям. Кому и зачем могло понадобиться влезать в старое, довоенное строение, хоть и подновлённое в 60-е, но явно – не дворец.
Да к тому же этот последний случай, когда неизвестный грабитель так ударил Густу, что она даже не могла сама встать. Благо, после первого случая папа настоял, чтобы Густа всегда носила при себе мобильник. И в этот раз он оказался в кармане неизменного фартука. Хорошо, что случился под рукой мобильник, хорошо, что у Густы хватило сил набрать номер и хорошо, что и у папы, и у Евы есть машины. Они тогда успели примчаться, когда уже уехала вызванная папой скорая, Густа уже лежала в постели, а полицейский заканчивал писать протокол. Второй полицейский бродил по двору, снимал какие-то следы, но было ясно, что куда бы ни умчался злоумышленник, лес его надёжно прикроет. Ведь никто не будет ради хуторской бабки вызывать ни мобильную группу, ни кинологов с собачками.
Для этого точно недостаточно побитой старухи и жестоко, ножом, убитой Блэки, большущей чёрной кавказской овчарки, бывшей, казалось, надёжным охранником хутора.
И то, что даже после этого Густа отказалась уезжать, и то, что взяла с Евы такое странное обещание, возможно, имело какой-то смысл.