Одержизнь

За окном качает деревья ветер, бросая на подоконник пригоршни мелких бело-розовых лепестков. В Ядре цветут сады, ночной воздух напоён особенно сладким ароматом. Утром сюда слетится вся маленькая пасека Собора. Каждая крохотная труженица-пчела несколько раз за день преодолевает путь во много километров, чтобы у людей Азиля были лекарства и сладкое лакомство.

«Труженица моя, – с нежностью думает Ксавье Ланглу, поглаживая спящую Веронику. – Сколько же силы в тебе, Веточка. На тебе и дом, и двое неугомонных детей, и работа… И тебе нужна помощь. Ты не просишь о ней, привыкла всё тащить одна, но помощь необходима. Я слышу, о чём шепчутся за твоей спиной. Я знаю, каково тебе появляться одной в обществе. Как тяжело делать вид, что всё хорошо, что ты легка, свободна и ни в чём не нуждаешься. Мне известно, кто стирает и чинит платья, в которых ты выходишь в свет. Руки, которые раньше пахли кремами, теперь всё чаще пахнут мылом. Ты донашиваешь материнские туфли и ведёшь блокнот, в который пишешь не сказки, а распределение купонов. Сколько на еду, сколько отдать Ганне, сколько подсобному рабочему…»

Прядь волос, что струилась раньше между пальцами шёлковой ленточкой, теперь стала грубее. Волосы цепляются за пальцы, путаются. Ксавье качает головой, отгоняя грустные мысли.

«Тебе нужна помощь, родная. Город в упадке, всем нелегко сейчас. В Ядре это не ощущается, если живёшь в семье с надёжным доходом. А ты словно страница, вырванная из книги. И не вложить обратно. Только строить новый сюжет вокруг тебя. Иначе никак. Я знаю, как это сделать. Но хватит ли у меня решимости на этот шаг? Что бы ты ни говорила, мы слишком зависимы от окружающих».

Ксавье бесшумно встаёт, склоняется над Амелией, поправляет укрывающее её одеяло. Девочка размеренно посапывает, сон её глубок и спокоен. Она ничуть не выглядит больной. И Ксавье Ланглу ловит себя на мысли о том, что недуг Амелии – нечто иное, нежели болезнь тела.

«Фигурка, что она создала, слишком сложна, чтобы быть обычным творением детских рук, – вспоминает Ксавье. – Пропорции, проработка мелких деталей – ребёнку семи лет такое не по силам. Жиль сказал, Амелия слепила это за несколько минут. Это невозможно. Ощущение, что ею кто-то управлял. Я не верю в бесов, но наш случай тянет именно на одержимость».

Мягкий акриловый ковёр скрадывает звук шагов. Священник ходит по комнате, пытаясь анализировать ситуацию.

«Что я знаю? Почти ничего. Первый приступ случился в Соборе, во время крещения маленького Робера. Амелия не участвовала в таинстве, ничего не ела и не пила из того, что могло повлиять на сознание. Гостии. Она могла найти и съесть гостию? Там же добавки из… Нет, даже если их съесть горсть, не будет такого эффекта. Значит, причина вне Собора. Гипноз? Нет, эта версия не лучше. Сегодня всё происходило при Жиле, в прошлый раз его рядом не было. Жиль. Стоп».

Ксавье останавливается напротив старинного зеркала в человеческий рост. Лунный свет из окна, отражённый амальгамой, заливает комнату серебристо-молочным маревом. Священник касается тяжёлой бронзовой рамы, оглядывает комнату в отражении. Ночная комната в зеркале кажется другим миром. Похожим на прежний, но в чём-то иным, незнакомым.

«Что-то произошло в тот день. Жиль прибежал почти сразу, как малышке стало плохо. Примчался со всех ног. Не просто пришёл после экзамена. Это не совпадение».

Отражение не отпускает, притягивает взгляд. Что-то есть в нём, что-то…

«Мир изменился. Мир породил что-то новое в обновлённых условиях, – со страхом понимает Ксавье. – Амелия и Жиль это уловили. Я не понимаю какая, но связь есть. Я пока только чувствую. Надо поговорить с Жилем».

Мальчишка приходит сменить Ксавье ровно через три часа – как и обещал. Священник выводит Жиля в коридор, бесшумно прикрывает за собой дверь.

– Сынок, надо поговорить. Спустимся в гостиную.

Жиль кивает и послушно спускается по лестнице на первый этаж. Заглядывает на кухню, возвращается со стаканом воды. Взъерошенный, в мятой футболке и штанах, в которых ходит на улице.

– Я так и не уснул, – признаётся он Ксавье. – Думал о веснушке. Учитель, чем она может быть больна?

– Если бы я только знал… Но я даже не врач.

Ксавье включает ночник в гостиной. Они с мальчишкой присаживаются на жёсткий диван с вытертой до потери цвета обивкой. Жиль пьёт воду, роняя капли на растянутую футболку. Допив, ставит стакан на край стола, по которому разбросаны мелки и рисунки Амелии. Тусклый свет преломляется на гранях стакана, оставляя на столешнице невнятную радугу.

– Скажи мне… – задумчиво начинает Ксавье Ланглу. – Ты хорошо помнишь, что происходило вчера и в тот день, когда Амелии стало плохо впервые?

– Вчера – очень хорошо. А в тот день был момент, который у меня из памяти выпал.

– Это который?

– Я не помню, что заставило меня бежать к вам из учебного крыла. Вроде сидел, готовился отвечать профессору, потом послышалось, что меня окликнули, бах – темнота, и я уже Амелию с пола поднимаю.

– А вчера такого не было?

Подросток хмурится, взгляд беспокойно мечется под опущенными ресницами. Ксавье внимательно наблюдает за ним, ждёт.

– Вчера было иное. Мы играли, и… чувство такое, словно что-то вот-вот случится. Как будто что-то, что ты вот-вот увидишь, скользнуло по краю зрения.

Священник берёт в руки один из рисунков девочки. Радужный блик от стакана смещается, тускнеет. Жиль заглядывает Ксавье через плечо, видит картинку: дом, фигурка человека с бородой, дерево с сиреневыми листьями и сидящая на дереве птица. На столе лежит ещё несколько листков, украшенных птицами поверх конспектов по социологии и истории.

– Учитель, – окликает Жиль. – Я не говорил Веро, но вы должны знать. Амелия неспроста птиц рисует.

– Веточка говорила, что малышка нашла мёртвую…

– Не мёртвую, – перебивает его воспитанник. – Мёртвой она стала после того, как ранила Амелию клювом в ладонь. Веснушка её в руки брала.

Ксавье поражённо молчит, глядя на рисунок. Переводит взгляд на виновато притихшего Жиля.

– Почему ты говоришь мне об этом только сейчас? – жёстко спрашивает он у подростка.

Мальчишка резко вскакивает с дивана и направляется в сторону лестницы на второй этаж.

– Жиль!

Окрик Ксавье заставляет его обернуться.

– Потому что только сейчас ты с нами, – с упрёком отвечает Жиль и уходит, оставляя священника в одиночестве.

На рассвете Вероника Бойер просыпается с чувством, будто пропустила что-то важное. Она с тревогой вглядывается в лицо безмятежно спящей Амелии, переводит взгляд на сидящего у окна понурого Жиля. Нет, не это…

Стучат по ступенькам босые пятки, распахивается входная дверь. Подол ночной рубашки цепляется за металлическую завитушку решётки, ткань с треском рвётся. Вероника беспомощно охает. И этот звук заставляет Ксавье Ланглу, закрывающего за собой ворота, поднять голову и оглянуться.

Воспоминание яркое, обжигающее, словно стыд: он стоит и смотрит, как Вероника в мужской рубашке и брюках быстро поднимается по склону от Орба к дороге через мост близ дома Каро. «Она попрощается с малышкой, а я пока отгоню лодку чуть выше по течению. И дождусь её…»

– Ксавье, подожди! – Голос тихий, молящий.

Она налетает на него маленьким вихрем, задев плечом створку ворот. Подпрыгнув, обнимает за шею. Такая тёплая, пахнущая сном и домом. Такую хочется обхватить, вжать в себя, спрятать и носить под сердцем. В самом центре себя.

– Всё хорошо, Веточка. Я вернусь вечером, после мессы, – шепчет Ксавье Ланглу в прикрытое спутанными пшеничными прядями ухо. – Мне надо кое-кого навестить. Это нужно для нас. Я потом расскажу. Отпускай, родная. Всё, всё…

Он поднимает её, подхватив одной рукой, доносит до дома, ставит босыми ногами на ступеньки, бережно берёт её лицо в ладони, целует прикрытые глаза. Маленький ритуал. Он всегда так делает, когда прощается. Вероника поправляет воротник его рубахи и улыбается:

– Я успела. Теперь всё точно будет хорошо, да?

– Да. Беги наверх, заберись под одеяло, обними подушку крепко-крепко. Я приснюсь. Только помни…

– Не оглядываться, – кивает Вероника и послушно возвращается в дом.

Грусти нет. Ритуалы всегда успокаивают юную мадам Бойер. Дом дышит уютным утренним сном – самым тонким, самым сладким. Жиль спит в кресле, Амелия в своей любимой манере раскинула руки, заняв половину большой кровати. Вероника ложится рядом с ней, вдыхает слабый запах церковных благовоний, оставленный рубашкой Ксавье.

«Я в середине тебя. А ты – середина меня», – думает она и улыбается.

За завтраком в дверь дома Бойер стучат, и Ганна, шелестя юбками и ворча, торопится открыть.

– Папа? – оторвавшись от каши с первой клубникой, вопрошает Амелия.

– Мы кого-то ждём в такую рань? – хмуро обращается к Веронике Жиль.

Ганна заглядывает в гостиную, и по её смуглому лицу сразу понятно, что на пороге гости, которых не ждали.

– Вероника… Мадам Бойер, – тут же поправляется нянька. – Там вас спрашивает врач из госпиталя, месье Шабо. С ним ваш доктор месье Ламонтань.

Вероника промокает губы салфеткой, встаёт из-за стола.

– Странно. Может, Ксавье их позвал? – говорит она и спешит в вестибюль.

Оба доктора вежливо дожидаются её у двери. Ботинки пожилого Люсьена Шабо мокры от утренней росы, он растирает кисти тронутых артритом рук так, будто ему зябко. Тридцатипятилетний скуластый брюнет Франсуа Ламонтань с интересом рассматривает репродукцию «Девочки на шаре» Пикассо на освещённой солнцем стене вестибюля.

– Доброго утра, месье Ламонтань, месье Шабо, – лёгким полупоклоном приветствует их Вероника. – Прошу, проходите.

– Доброе утро, мадам Бойер, – вежливо улыбается Ламонтань. – Мы с коллегой сожалеем, что нарушили ваш покой без предупреждения. Срочное дело.

– Что-то насчёт Амелии? – напряжённо спрашивает Вероника.

– Видимо, да, – отвечает доктор Шабо. – Мадам Бойер, нам необходимо поговорить с вами и вашей дочерью. Вчера в госпиталь доставили более трёх десятков детей с точно такими же симптомами, как у мадемуазель Амелии.

Вероника бледнеет.

– Пройдёмте в кабинет моего отца, месье, – предлагает она докторам. – Амелия заканчивает завтрак. Я провожу вас и приведу её.

– Всё, мадемуазель Каро, можете одеваться.

Доктор Ламонтань вежливо улыбается, протягивает девочке платье. Амелия сердито зыркает на него, подтягивает трусы чуть ли не до подмышек и прячется за Веронику. Врачи отходят к окну, вполголоса обмениваются несколькими фразами. Шабо кивает, Ламонтань разводит руками.

– Прошу прощения?.. – окликает их встревоженная Вероника.

– Да, мадам Бойер, извините. У нас с месье Шабо своего рода консилиум. Ситуация, сами понимаете, весьма нестандартная.

– Понимаю, – нервно отвечает молодая женщина, помогая Амелии надеть платье и ловко шнуруя лентой корсаж. – И меня это волнует куда больше, чем вы думаете. Вы что-то выяснили? Что дал осмотр моей дочери?

Люсьен Шабо прячет скрюченные пальцы в карманы поношенной куртки, склоняет голову к плечу.

– Мадам Бойер, всё как и в прошлый раз, – успокаивающим тоном начинает он. – На вид ваша дочь абсолютно здорова. Здорова соматически.

– Телом, – поясняет Ламонтань.

– Именно. Тогда, в госпитале, я думал о самом плохом – опухоли в голове девочки. И не решился озвучить свою гипотезу. И правильно сделал. Когда вчера ко мне повалили испуганные родители, таща спящих или полусонных после приступа детей, я исключил вариант опухоли у Амелии полностью.

Вероника внимательно слушает. Дочь стоит рядом, обхватив её руками за талию и спрятав лицо у матери на животе. Всё время, пока её осматривали доктора, она пыталась что-то им рассказывать, и Веронике пришлось несколько раз её одёрнуть. И теперь Амелия молчит и дуется.

– Я выдвинул версию о массовом психозе, – вступает в беседу Ламонтань. – Или гипнозе, но здесь одно «но»: невозможно загипнотизировать одновременно три с лишним десятка человек, находящихся вдалеке друг от друга. Дети, поступившие в госпиталь, живут в самых разных районах города. Значит, остаётся версия отравления неизвестным веществом. Что-то психотропное.

– Простите, что? – оторопело переспрашивает Вероника.

– То, что проникает в мозг ребёнка, заставляет тело совершать неподконтрольные движения и вызывает галлюцинации, – терпеливо объясняет Франсуа Ламонтань.

Люсьен Шабо качает головой, грозит пальцем:

– Нет, уважаемый коллега, нет и ещё раз нет! Из известных с древности веществ ни одно не способно заставить разных людей видеть и говорить одно и то же! Это что-то принципиально новое. Возможно, микроспоры. Вероятно, вирус. Мадам Бойер, я считаю, что в заново рождённом мире могло появиться нечто неизвестное. И дети оказались восприимчивее всех.

Амелия чуть поворачивает голову, косится на врачей одним глазом и обиженно заявляет:

– Ничего-то вы не понимаете. Это одержизнь. Сами вы люцинации.

– Амелия! – возмущённо фыркает Вероника.

Девочка отступает на шаг, сердито топает ногой:

– Никогда меня не слушают! Думаете, я глупая? Сами такие! Я больше вас знаю, вот!

Врачи обмениваются взглядами, оба снисходительно улыбаются. Ламонтань присаживается перед воинствующей малышкой на корточки:

– Мадемуазель, если вы нам поможете разобраться – с меня кулёк конфет, – предлагает он.

Амелия молчит, буровя его недобрым взглядом.

– Вот вы, месье Франсуа, точно ничего не знаете. Вам это не вылечить. И будет только хуже! – выдаёт она отчаянно и гордым шагом покидает комнату.

Доктора сдержанно смеются, и Ламонтань сообщает Веронике:

– Суровая у вас дочь, мадам Бойер! Вся в отца.

– Моего в ней ничего нет, – сдавленно отвечает молодая женщина. – Я её только вырастила.

– А биологическая мать?

Вероника одаривает его таким тяжёлым взглядом, что Ламонтань предпочитает не развивать тему дальше. Он извиняется за некорректный вопрос и спрашивает о здоровье хозяйки дома.

– Удовлетворительное, – прохладно отвечает она. – Месье, я хотела бы услышать, что вы намерены дальше предпринимать.

– А уже предпринимаем, мадам Бойер.

Доктор Шабо присаживается на край стула, по-стариковски опираясь ладонями о колени.

– Все заболевшие дети изолированы и находятся под круглосуточным наблюдением. Никто из медиков пока не видел приступов у больных, потому следят за ними особенно тщательно. Я рекомендовал забрать под наблюдение и Амелию, но…

– Нет, – твёрдо отрезает Вероника.

Люсьен Шабо кивает седой головой:

– Я знал. И я не могу вам приказать, увы. Но именно мадемуазель могла бы многое прояснить в ситуации. Я вижу, ей о себе и своём недуге известно больше, чем нам.

– Как она это назвала? – задумчиво спрашивает Ламонтань. – Одер… жизнь?

В кабинете душно, но Вероника мёрзнет. Нервно потягивает рукав, стараясь спрятать пальцы. Ей всё кажется, что за разговором с докторами кроется что-то нехорошее. Но что – она не может уловить. Сидя в кресле с высокой спинкой здесь, в кабинете отца, наедине с двумя малознакомыми мужчинами, Вероника чувствует себя беззащитной. Будто она мышь, вокруг которой ходят два сытых кота.

«Только я у себя дома».

Эта мысль неожиданно придаёт ей уверенности. Вероника расправляет плечи, поднимает подбородок.

– Месье Ламонтань, месье Шабо, – вежливо обращается она к врачам. – Я так и не услышала, что именно вы планируете делать для излечения моей дочери.

Теперь уже мужчины чувствуют себя неловко. Молчание затягивается, Вероника испытующе смотрит то на одного доктора, то на другого.

– Мадам Бойер, – мягко начинает Шабо. – Вы сами понимаете, что болезнь, с которой мы столкнулись, – это нечто новое. Диагностические возможности у нас невелики, потому… Мы толком не можем понять, с чем имеем дело. Значит, лечение можем рекомендовать только симптоматическое.

– Какое? Выражайтесь, пожалуйста, понятным языком. – В голосе Вероники звенит металл. – Вы сейчас говорите не с медиком.

– Фиксировать ребёнка во время приступа, поить успокоительными травами. Возможно, давать ложку крепкого алкоголя или обливать холодной водой, если приступ затянется, – скучно перечисляет Ламонтань.

Вероника резко поднимается из кресла:

– Благодарю вас, месье. Вы очень внимательны ко мне и моей дочери. Я высоко это ценю. Спасибо вам за визит, не смею более задерживать.

Туфли на низком каблуке мерно отстукивают по паркету. Вероника покидает отцовский кабинет первая. Придерживает дверь, ожидая, пока выйдут визитёры.

– Ганна вас проводит. Ещё раз благодарю. До свидания, месье Ламонтань. До свидания, месье Шабо, – сухим, официальным тоном прощается молодая женщина.

Когда за докторами закрывается входная дверь, Вероника бегом бросается в комнату дочери. Амелия и Жиль стоят у окна, молча провожая визитёров оттопыренными средними пальцами на руках.

– Жиль! – возмущённо восклицает Вероника. – Ты чему её учишь?!

– Это лучше, чем то, что она им собиралась в окно выставить, – усмехается младший брат.

Они с Амелией перемигиваются, и Жиль добавляет:

– Вот так вот.

– Мам, я не люблю глупых людей! – выкрикивает Амелия и тут же получает от Вероники лёгкий шлепок по губам.

– Эти глупые люди тебя спасали не раз!

– Веро, они её предлагали холодной водой обливать. Это нормально? – спрашивает Жиль, сложив руки на груди.

– Ты подслушивал?

– Не он, а я! – вопит девчонка.

Вероника оттаскивает её от окна, шлёпает по попе. Амелия хнычет, вырывается, но мама держит крепко.

– Ну хватит! – не выдерживает Жиль. – Ты чего творишь-то? Веро!

Рука разжимается, обиженный ребёнок ныряет под кровать, откуда оглашает комнату басовитым рёвом. Вероника упирает кулаки в бока, и теперь уже достаётся Жилю:

– Вот не лезь, пожалуйста! Раньше надо было вмешиваться! Где ты был, когда я выслушивала от врачей ужасные бредни? Вот теперь помолчи, сделай милость!

– Где я был? А ты меня позвала? – возмущается брат, с трудом сохраняя видимость спокойствия.

– А ты не догадался прийти? Или дела семьи и тебя не касаются уже?

Вероника не замечает, что почти кричит. Всё, что владеет ею сейчас, – всепоглощающее чувство одиночества, обиды и собственной беспомощности перед бедой. И всё это она изливает на голову младшего брата, не в силах остановиться:

– Жиль, мы уже почти год семья! Это хоть что-то для тебя значит, скажи? Мне кажется – ни-че-го! Ты не носишь одежду, которую я тебе подбираю, ты избегаешь ходить в гости со мной! Ты пропадаешь непонятно где, возвращаясь только поесть! Иногда и ночи где-то проводишь! Тебе вообще есть до нас дело? До меня, до Амелии? Мне помощь нужна, мне нужно плечо, на которое можно опереться! Мы с Ганной вдвоём тащим на себе стирку, уборку, готовку, походы за продуктами, занятия с ребёнком! Даже ремонт дома мы делаем с ней вдвоём! Я работаю, чтобы хоть как-то накопить и нанять слуг! А ты? Что ты для нас делаешь, Жиль? Постоянно сбегаешь из дома? Таскаешься к тюрьме ради девицы, которая…

– Хватит.

Единственного тихого слова оказывается достаточно, чтобы оборвать истерику Вероники. Она переводит дыхание, заглядывает под кровать, где с подвываниями всхлипывает дочь, а когда выпрямляется, Жиля уже нет в комнате.

– Ну и уходи! – в сердцах выпаливает Вероника и прячет лицо в ладонях. – Я справлюсь одна. Я всё смогу…

Помочь Ганне перемыть посуду. Вытереть насухо тарелки и чашки, расставить в посудном шкафчике. Прибрать в отцовском кабинете пыль. Снять развешанное на просушку бельё. Отдать нянюшке в штопку джинсы Жиля и платьице Амелии. Собрать в стопку рисунки дочери, найти раскатившиеся по полу гостиной мелки, вернуть их все до единого в коробку. Подсчитать потраченные за неделю купоны. Составить список продуктов, которые надо закупить на днях. Отвлечься на дочь, красящую мелками лестницу на второй этаж.

Кажется, Веронике уже лучше. Во всяком случае, никак – это лучше, чем плохо.

– Nourrice[4], а где Жиль?

– Час назад заперся на чердаке, милая, – откликается Ганна, моющая полы в вестибюле. – И если мне слух не изменяет, он оттуда не спускался.

Вероника грустно кивает, поднимается в гардеробную. Меняет домашнее платье на старые отцовские брюки и рубашку и спускается в сад. Надо прополоть и полить грядки с пряными и лекарственными травами и осмотреть виноградные лозы. Когда живёшь на алименты, начинаешь ценить то, что можно вырастить на своей земле.

Когда Веро копается в гараже в поисках садовых инструментов, её кто-то вежливо окликает из-за спины:

– Простите… Я ищу мадам Бойер.

Она оборачивается. На дорожке, ведущей от ворот к гаражу, стоит хрупкая невысокая девушка в синем форменном платье горничной. Визитёрше на вид не больше двадцати пяти. Длинные тёмные – почти чёрные – волосы заплетены в косы. Высокие скулы, раскосые серые глаза на миловидном личике. Бледная до мраморности кожа выдаёт в гостье уроженку Третьего круга. На лацкане фартука вышит знак дома Каро.

– Я мадам Бойер, – без улыбки отвечает Вероника. – А кто вы?

Девушка неловко краснеет, поспешно кланяется.

– Меня зовут Мицуко, я прислуживаю семье Каро, – взволнованно тараторит она мелодичным голоском. – Месье Бастиан просил передать вам личное письмо.

Ещё один поклон – и девушка извлекает из кармана фартука свёрнутый вчетверо листок, опечатанный воском. Вероника принимает послание. Взгляд её задерживается на декольте горничной. Когда та кланяется, отчётливо видны багрово-синюшные пятна на коже. Веро отводит глаза. Вроде и всё равно ей, но как-то брезгливо.

Пальцы в садовых перчатках ломают печать, разворачивая послание. Ровные, аккуратные строки почерка Бастиана. Впервые с момента развода он написал Веронике что-то кроме сопроводительных записок к выплатам.

«Веро, здравствуй. Мне сообщили о болезни Амелии, и эта весть взволновала меня. Что у вас случилось? Могу ли я чем-то помочь моей малышке? И да: я прошу у тебя разрешения повидаться с дочкой. Я очень прошу, Вероника. Как любящий отец, не как бывший муж. Бастиан Каро».

Руки, держащие письмо, опускаются. Вероника смотрит под ноги – туда, где пробиваются между плитами мощёной дорожки пучки травы. В день рождения Амелии он тоже просил о встрече. Её, не дочь. Двумя строчками, написанными в сопроводительной к алиментам.

– Мадам?.. – напоминает о себе горничная Мицуко. – Каков будет ваш ответ месье Каро?

– Мой ответ, – Вероника с треском рвёт волокнистый лист бумаги пополам, протягивает японке, – будет таким. Хочет повидаться с дочерью – пусть пишет письма ей и её уговаривает. Я же его на порог не пущу. Так и передайте.

Девушка снова кланяется, сложив перед собой изящные ладони. Забирает разорванное послание, прячет в карман.

– Благодарю, мадам Бойер. Я всё передам. До свидания.

Жиль Бойер стоит у запылённого оконца чердака и смотрит, как уходит прочь девушка, похожая на Кейко Дарэ Ка. Похожая так сильно, что он едва не забывает, как дышать.

– Ты же не можешь быть здесь, Кей-тян. Тебе, как и мне, здесь не место…

«Паршиво они за садом смотрят. В этих зарослях можно себе дом сделать и жить у этих придурков под носом круглый год. Стена в углу сада рушится, по стеблям плюща можно ходить, как по ступенькам. И охрана паршивая. Кажется, они следят только за тем, чтобы Советник из дома не смылся».

Жиль осторожно обходит вокруг особняка Каро вот уже шестой раз. Скрытый завесой из плюща, изучает передвижение людей внутри дома, прислушивается к голосам. Уже после второго прохода мальчишка имеет представление о том, где чьи апартаменты, какие места во дворе и саду не видны скучающим на крыльце охранникам и что примерно готовится семье Каро на обед. Но отнюдь не запахи съестного привлекли мальчишку. Не ради этого он ловит обрывки разговоров и прячется в живой изгороди близ открытых окон.

«Кто она такая? Что делает здесь? Неужели не понимает, что хозяин этого дома – мразь и убийца? Поговорить. Мне надо просто поговорить с ней, я смогу объяснить, что отсюда надо бежать. Как можно скорее и дальше, прятаться, чтобы Каро не нашёл».

Хрупает под ногой веточка, и Жиль замирает, скрытый нестриженым кустом самшита. Над ним – открытое окно кабинета Бастиана Каро. Слышен шелест перекладываемых листов бумаги, шаги по паркету.

– Пойди сюда, – распоряжается хозяин кабинета кому-то незримому, и мальчишка слышит другие шаги: торопливые, лёгкие. – Переоденься. Отвезёшь документы отцу в архив. Вот эту папку завезёшь в Ось, тут расчёты распределения кукурузной муки в следующем месяце на Третий круг. По секторам, не вздумай ничего перекладывать. Поняла?

– Да, месье Каро, – мелодично звенит женский голосок.

Снова шуршат бумаги, громыхает отодвигаемый тяжёлый стул. Женщина в кабинете тихонько ойкает, голос хозяина кабинета звучит неразборчивым шёпотом. Жиль опускает глаза, долго сверлит взглядом кусок каменной плитки у ног. Швырнуть бы его в окно, насладиться испугом семейки Каро, драпануть от охраны через изгородь… Нет, Жиль. Стой и жди. Скоро она должна выйти.