Госпожа и её Владелец
Не успели соседи по столу обменяться приветствиями, улыбками и комплиментами, как вспыхнул прожектор и на сцене под торжественную увертюру в исполнении оркестра появились Хозяйка Бала с Хозяином Усадьбы. Смотрелись они гармонично в своей противоречивости. Седой Хозяин, с аккуратной бородкой и изящными очками, одетый в твидовый тёмно-зелёный костюм-тройку с золотой бабочкой, походил на старого благородного лорда, Хозяйка же, средней, но всё-таки молодости, с резкими, выразительными чертами лица, длинными волосами «тёмный блонд» и ярко-красной помадой, в меру изящная, в меру крупная, выступала в образе феи-крёстной, надев пурпурное сверкающее платье с рукавами-буфами. Эти муж и жена являли собой симбиоз чуда и практичной основательности, неба и твёрдой почвы, облака и камня, песни и барабана, а если эти образы обобщить, то мечты и возможностей, цели и кошелька.
Хозяин выдвинулся вперёд, чтобы обратиться к гостям с приветственной речью, которую сам сочинял в течение двадцати восьми осенних вечеров.
– Дамы и Господа, – начал он, обводя умилительным взором круглые столы, рассыпанные у сцены и облепленные сияющими благотворителями. – Рад видеть вас сегодня здесь, в моей гостеприимной усадьбе, в этот торжественный великий день…
Но какая досада, мой друг, какая досада! Ты, вероятно, ещё не забыл, что мною выпит залпом целый фужер шампанского, – и пик опьянения, тот самый пик, когда оставшаяся половина хулиганистых пузырьков достигла самого центра моего утомлённого долгим рассказом мозга, пришёлся, к большому несчастью, на речь Хозяина Усадьбы. Послушай, пожалуйста, сам его выступление и по возможности поясни мне суть сказанного, так как мой бедный разум вынужден отключиться, если не полностью, то вероя… пфффф…
Речь Хозяина Усадьбы, произнесённая им на благотворительном балу в Усадьбе, Хозяином которой он является– Дамы и Господа, рад видеть вас сегодня здесь, в моей гостеприимной усадьбе, в этот торжественный великий день! Ко многому обязывает нас этот день… Нет-нет, не только этот, для того чтобы на этот день душу выложить, а на всю оставшуюся жизнь в году забыть об этом. Я о другом… Я о том, что в этот день надо бы задуматься, что я считал бы главным, и это бы пожелал всем нам, об одном единственном… Мне кажется, что в том единственном, который может послужить фундаментом счастья, этим единственным, на мой жизненный опыт, на изученность этой темы, которую, хочу сказать, является одно: надо всем нам, но прежде всего вам, которые должны понимать, что творить добро – это центр мироздания. Надо понять, что добро и недобро – это совершенно разные миры и их нельзя подминать друг другом, их нельзя встраивать в свой мир, чтобы они шли вместе, им, другим мирам, нельзя указать, быть добру или недобру. Но пока мы делаем добро, если мы будем помнить об этом, то быть только добру. Этот добрый мир, если мы будем давать эту данность и никогда не покушаться на этот имеющий право на свой мир, то каждый из вас, дойдя до этого, обречён на счастье. Скажу откровенно, я к этому приходил долго, потом ещё и учился. К этому приходит не каждый, приходят единицы из тысячи, уже к зрелому возрасту, и этому, к сожалению, не учат, но, если мы воспользуемся этим и советом, и пожеланием на всю оставшуюся жизнь для каждого из вас, дорогие гости, для каждого из нас, не подминая мир добра под недобро, несопоставимый мир, мы будем обречены на счастье. Советую и желаю. Берегите добро! Берегите своё добро и добро друг друга! Храните этот во многом чудесный мир, имеющий право на собственное существование в своей целостности…
О, слышу, слышу, грохот аплодисментов и восторженный рёв зала, подобный ангельской трубе в Судный день. Он пробудил моё сознание, и голос мой, как бы помимо воли, встроился в общий ликующий хор. Вижу, что речь произвела, мой друг, на всех глубокое впечатление, и догадываюсь, что по причине эмоциональности, терзающей тебя, вероятно, с рождения, ты впал в оцепенение и даже не заметил, как твой указательный палец взметнулся вверх, чтобы вытереть слезу, но застыл у виска. Побудь недолго в медитативном созерцании услышанных глаголов, жгущих сердца людей, не хуже жаровни Ибуки, а я, отхлопав положенное число раз, продолжу свой рассказ.
Гул всё ещё разливался по залу, когда оратора (многие сошлись во мнении, что это воскресший Демосфен) сменила худощавая оперная певица и затянула витиеватую печальную арию, призванную настроить публику на нужный лад. К концу седьмой минуты публика перешла на шёпот, но не замолчала совсем. Мужскую половину не отпускал призыв «берегите добро», а женскую волновало платье Хозяйки, которое по традиции на следующем балу появится в качестве лота. Выкупить его означало попасть в лист категории «А» и получать приглашения на все статусные вечеринки ещё как минимум год. На двадцать шестой минуте арии зал наконец стих, равно как и сама ария, и сценой завладела истинная Королева бала в кипенном благоухающем венце – Её Величество Милосердие.
Мой друг, ты снова слушаешь меня с полным вниманием, однако же, я намереваюсь пропустить хотя и великолепные, но похожие друг на друга лоты от клуба ЖЗЛ, представшие пред взором Её Величества. В конце концов, ты можешь посмотреть каталог, который я обязательно прихвачу на выходе, но отмечу, что ласковое дыхание сопереживания и доброты коснулось каждого присутствующего: публика была так щедра, мужчины так внимательны к своим спутницам, что многим платьям удалось отбить их первоначальную стоимость. По мере того как лоты отправлялись к своим новым владелицам, гостями всё больше овладевал восторженный порыв, и уже не оставалось ни одного, даже самого укромного уголочка чьей-либо души, чтобы в нём не воцарилось Милосердие. И когда очередь дошла наконец до платья Зарины, публика была в состоянии, близком к экстазу.
Лот Зарины завершал основную часть торгов и, поскольку являлся произведением искусства, то удачно выполнял роль моста от нарядов к картинам, скульптурам, фотографиям и сервизам, а потому его особенно торжественно вывезли на сцену, накрыв чёрной прозрачной тканью с воланами. Хозяйка, всегда выступающая в роли ведущей, когда дело касалось платьев, одобрительно кивнула.
– Леди и джентльмены, – объявила она, указывая на вешалку, – мы рады представить вам жемчужину нашего сегодняшнего вечера – изумительной красоты творение, любезно предоставленное нам Госпожой Зариной! Платье, которое является визитной карточкой её собственной линии вечерней одежды под маркой Gospozha Z, похлопаем!
Зарина приподнялась со своего места и приветливо, хотя и не без чувства гордости, улыбнулась всем обратившим на неё свои взоры и подарившим ей аплодисменты, а это был весь зал, если не считать Любимого с Пассией, вдруг уткнувшихся в телефоны.
Хозяйка собственноручно скинула покрывало и перед публикой предстало уже знакомое нам перламутрово-серое бархатное платье элегантного кроя. На первый взгляд, оно сильно уступало ранее проданным лотам.
– Стартовая цена – тридцать тысяч евро!
Зал, имеющий твёрдое намерение активно расставаться со средствами до конца вечера, вдруг в нерешительности застыл.
– Это, господа, не просто платье, – продолжила Хозяйка Бала, – это исторический артефакт! Раньше вот эта тесёмочка украшала туалет самой Маркизы де Помпадур! Франция, XVIII век! Лувр, господа! Фаворитка короля!
Зарина заметила, как Любимый зашептался о чём-то с Пассией, та сморщилась и надула губы, отдернув руку от таблички с цифрой. Другие дамы, напротив, с интересом уставились на лот, и руки некоторых из них уже вцепились в сигнальные палки, готовые взметнуться вверх, как Хозяйка добавила:
– Обратите внимание, господа, в отделке этого платья использован турецкий алтабас XVII века с плеча Мурада IV, господа! Уникальнейший музейный экземпляр!
Успевшие подняться цифры мигом опустились. Надо сказать, что как раз на момент благотворительного бала наша страна прервала всякие отношения с Турцией. Межгосударственный конфликт достиг такого напряжения, что даже маниакальные любители турецких курортов бойкотировали их берега. И теперь государственные мужи, равно как и бизнесмены (впрочем, «как и» можно опустить в силу того, что мы наблюдаем здесь редкое единение душ), оказались заложниками конфликта двух добродетелей, свидетелями битвы двух исполинов – Милосердия и Патриотизма, – и, мало того, результат этого сражения зависел конкретно от их благоволения той или иной стороне! Но может ли сердце воевать против лёгких? Может ли добрый отец выступать против ласковой дочери?
Мой друг, когда в схватку вступают силы противоположные, когда Зло восстаёт против Добра, Жадность против Щедрости, Ложь против Правды, то этот сценарий тебе с детства знаком, хотя жизнь, цинично им пренебрегая, навязывает другую систему координат: когда Зло воюет против Зла, Жадность против Жадности, Ложь против Лжи. Признайся, как часто принимаешь ты решения, находясь между Сциллой и Харибдой, между тигром и крокодилом? Но если в душе твоей столкнулись Добро с Добром, что скажешь ты? Если Милосердие и Патриотизм скрестили шпаги, как распознать уколы совести?
– Господа! – Хозяйка, не на шутку встревоженная повисшей в зале тишиной, в которой ясно ощущалось враждебное отношение к лоту, спустилась со сцены.
– Дамы! Ну что вы, ей-богу, посмотрите, какие прекрасные гранаты! Они принесут вам счастье! Счастье, господа! Господа, вспомните, кому мы собираем сегодня средства! Ещё раз посмотрите на этот великолепный туре…
Тут Хозяйка осеклась, до неё наконец дошла щекотливость ситуации. Что касается Хозяина Бала, то он, как на грех, ещё два часа назад убежал по острой нужде и, следя из кабинки санузла за прямой трансляцией, заснул, окутанный благовониями, мертвецким сном.
Тем временем один большой государственный деятель, в которого вмещалась столь же большая душа, наблюдая за поединком, развернувшимся на его широком внутреннем пространстве, заметил, что Милосердие стало потихонечку перевешивать, и тогда его густой бас громогласно провозгласил цену в пятьсот рублей. Аудитория одобрительно загудела, некоторые вскочили со своих мест, размахивая табличками.
– Отлично! – обрадовалась ведущая, подбегая к государственному деятелю с раскинутыми объятиями и поцелуем. – Попробуем по голландской системе! – Хозяйка развернулась к залу. – Кто меньше?
Всё это время Зарина смотрела на происходящее, до последнего удерживая улыбку. Странный сценарий торгов казался ей запланированной шуткой, хотя и дурацкой, она не догадывалась, какая битва развернулась в душах благотворителей, но вопрос Хозяйки «кто меньше?» вдруг отрезвил её, подобно пощёчине, которой так несправедливо награждается упавший в обморок бедняга. Зарина и сама не помнила, как вылетела на сцену.
– Люди! – воскликнула она, оказавшись у микрофона. – Люди, дорогие гости, товарищи, послушайте… – Зарина тряхнула клатчем, в нём угрожающе громыхнули помада, пудра и кредитки. – Послушайте, это вам не распродажа! И не благотворительный марафон!
Госпожа запнулась, увидев, как Хозяйка схватила с ближайшего столика чей-то стакан с водой и, не успев донести его до рта, опрокинула на декольте, по ходу освежив и чью-то лысину.
– То есть… я хотела сказать… Хотела сказать… Я снимаю лот!
По залу пронёсся вздох облегчения, который Зарина, находясь в смятении чувств, приняла за протест.
– Я снимаю лот, – повторила она.
Глава 7
В которой Зарина всё ещё печалится, хотя звучит песня о любви, а Дмитрий Дмитрий говорит по-французски, тогда как автор неожиданно замолкает
М-да. Как сказал бы ослик Иа-Иа, – душераздирающее зрелище. Невыносимо видеть, как от дорогого отворачиваются, будто от дешёвого, причем такого дешёвого, какого даже с огромной скидкой не нужно никому. Зарина возвращалась к столику и не видела, как её платье, появившееся на сцене с помпой, спешно уносилось, словно досадная неожиданность, сделанная испуганной чихуахуа на шёлковом мавританском ковре. Но как только вешалка исчезла, атмосфера мероприятия тут же прояснилась, тучи рассеялись, воздух посвежел, как если бы прошёл молодой майский дождь, таящий в себе ароматы первых цветений. Немного погодя появилось и Солнце в лице приглашённой западной звезды, и утомлённая битвой исполинов публика, напоминающая чахлые побеги, клонившиеся к сырой земле, вдруг встрепенулась и потянулась к Солнцу, увлекаемая силой бодрящих ритмов. Вскоре гости сгрудились у самой сцены с мобильными телефонами, те же, кому мест не досталось, повставали на стулья и отплясывали на них.
– Лав ю, Моску! – молодой сухопарый артист в клетчатом костюме распевал за роялем зажигательные хиты, подпрыгивая, взвизгивая, шепча, прикусывая микрофон и отбивая такт ногой, привставая, приседая, поворачиваясь вокруг своей оси, барабаня при этом по клавишам с невероятной скоростью, за ним, щипля струны из последних сил, пытались угнаться виолончелист и скрипач, порвавший третий смычок.
– Уииииии! – визжала публика, и телефоны задирались ещё выше.
Один только столик не принимал участия в общем веселье – столик Зарины. Госпожа была настолько печальна, настолько потрясена случившимся, что какое-то время не могла вымолвить ни слова. Дмитрий Дмитрий, Полина и вдова Виктория бросали сочувственные взгляды на соседку, вздыхали, и по тому, как осторожно они переглядывались друг с другом, можно было понять, что их терзает чувство вины. Дмитрий Дмитрий оказался первым, кто захотел поговорить об этом:
– Лан, чо ты расклеилась, – сказал он, наполняя Зарине фужер, – давай, вздрогнем! – И, всхрапнув, как уставшая лошадь на водопое, опрокинул в себя стопку виски.
– Зарина, ты же понимаешь, я не могла такое купить, – сказала Полина, поднимая свой фужер и от души радуясь, что молчанка прекратилась. Честно говоря, ей очень хотелось к сцене.
– А мне оно маленькое, – резюмировала вдова, – вот бы побольше на размерчик! А платье-то чудесное! Помпадур! Подумать только…
– Да не всё ли равно, от каких ваши платья дур? – заметил Дмитрий Дмитрий и опрокинул ещё стопку.
– Ой-ой! – воскликнула вдова. И, признаться, оклик этот предназначался не столько «дурам» без «помпы», сколько стопке, которым Виктория, похоронившая мужа-алконавта не далее чем в прошлом году, вела скрупулёзный счёт. Это была одиннадцатая.
– Дима Димочка, – ласково добавила Полина, поглаживая владельца гольф-клуба по спине в надежде нейтрализовать его суровый настрой, – ты бы уж и правда… остановился бы.
Крепкий, с бакенбардами, густой бородой и ровными, блестящими, будто новая щётка, усами Дима Дима в начале вечера походил на главного управляющего бразильской фазенды, а к концу мероприятия напоминал потрёпанного в тяжёлом бою викинга. Изъясняться, однако, он предпочёл на том элегантном французском, который всегда облегчал ему коммуникацию с любыми слоями общества, независимо от гендера, образования или величины счёта.
– Мадам, – сверкнул глазами «викинг», белки его глаз прорисовались кровавой сеткой, – не ваше сраное дело!
Хотя французский у нас, слава небесам, всё в том же активном ходу, что и двести лет назад, потому Дима Дима и владел им в совершенстве, а всё же после активных возлияний он часто имел путаницу с артиклями мужского и женского родов, используя их порой безо всякой структуры. Артикль мужского рода «нах» он ставил с глаголом, а не существительными, артикль женского рода «мля» употреблял буквально со всеми частями речи. И в этот раз, воскликнув «не ваше сраное дело», он добавил зачем-то «мля», а после уж совсем непонятно к чему вскричал «пошла нах!».
В ответ Полина тряхнула головой и высоко вздёрнула подбородок, отчего её длинные белокурые локоны стали будто ещё длиннее, стремительно поднялась из-за стола и, подобрав полы многоярусной с воланами юбки, ушелестела к сцене. Туда же отправилась тихой сапой Виктория.
– А ты чо сидишь? – Дима Дима тяжело опёрся на столик и придвинулся к Зарине, которая, оставаясь ко всему безучастной, молчала. «Викинг» глядел ей в лицо с такого близкого расстояния, что борода щекотала Госпоже её гладкие, ничем не защищённые плечи. – Иди, пляши, чо не пляшешь… разучилась, што ль, плясать…
– Да не хочу я. – Зарина дёрнула плечиками, окинула соседа почти брезгливым взглядом и отодвинулась.
– Да лан, – тяжело вздохнул он, – всё нормально, мля.
Заметив, однако, что между ним и Госпожой увеличилась дистанция, Дима Дима снова сократил её, на этот раз не просто придвинувшись вплотную, но обняв соседку за талию. Вялая рука его, впрочем, всё время соскальзывала, и он пристроил её на спинке стула.
– Бизнес, Госпожа, чо ты хочешь, санкции… – Дима Дима пытался смотреть Зарине в глаза, по-прежнему на интимном расстоянии, но голова его, будто намагниченная, стремилась прилепиться к столу. Тогда он, с усилием преодолевая мощное притяжение стола, подставил под голову руку, та покачивалась.
– Вот ты пришла, нах, нарядная, детям помогаешь… А платьишко твоё не купили – слёзки закапали… А ты выйди, Госпожа хорошая, выйди, нах, спроси у этих всех чуваков, мля, вот, что здесь сидят, спроси: пацаны, мля, как там у вас дела? И все тебе скажут: жизнь, дорогуша, штука тяжёлая! Мля и нах. Сегодня ты на яхте девок катаешь, завтра лаптем щи хлебаешь, я те говорю… а вам тут платья от помпадуры, нах… Все поэтому бегут, Госпожа. Кто куда. А я – я остаюсь… Чо бежать-то, нах? Этот говорит, валите, тот – нах, сидите. Тот – евро, мля, этот – доллары… Биткоины, мля, мировой кризис!! На-ду-ва-ло-во! Кругом, нах… Штоб ты знала. Аналитики, мать их…
В эту минуту заиграл медляк и звезда проникновенным голосом вступила: Лааааааавэйуууууууууу ин зе мониииииииинг…
– Лавэ, всем подавай лавэ, – вздохнул Дима Дима, прижимая снова талию Госпожи. – Нет, честно, хотел свалить, нах, думал, да, свалю… партнёры звали, Шарлотта плакала, мля, рыдала, прям, волосы… это, рвала… Давай, говорит, в Женеву или Лозанну, а я не хочу. Вот не хочу! Чо я там буду делать, в Женеве, а? Ну вот чо я там забыл? Я, Госпожа, наоборот! Их зову оттуда сюда, а он? Не знаю, говорит… Хочу. Мля. Рынок привлекает. Нах. А страшно!
– Кто он?
– Да ленинградский – нах – почтальон! Друг мой… Денег – во! – Дима Дима очеркнул шею. – Владелец, это… нах… заводов… Если рискнёт, так рискнёт!
– Да если так богат, оклемается, – заметила Госпожа.
– Один тоже так считал, мля, а бизнес прокакал – умер…
– Фи, – сказала Зарина.
– Да я ему говорю, а ты не сразу, исследуй, нах, то-сё… А он говорит: you are right, мля! И, говорит, раньше короли ходили по своему королевству, мля. Одевались, как крестьяне, и ходили, и я, говорит, оденусь, как крестьянин, офисный рабочий, мля, и приеду к вам. И оделся, ты знаешь, нах, как оделся? Охренеть, как оделся! И приехал, Госпожа хорошая, приехал, нах… Инкогнито…
Дмитрий Дмитрий прыснул.
– Ну прикинь, чо захотел, нах… Изнутри узнать цивилизацию! Так и сказал «ци-ви-ли-за-ци-ю», ёпрст! Где он её нашёл? Я, мля, так и не понял, если чо.
– А как же он тут будет, с крестьянами, он разве говорит по-русски? – удивилась Зарина.
– И по-русски, мать его русская… и по-французски, и по-всякому там, по-итальянски… Отец у него француз или… англичанин… басурманин, нах. А, забей! – Дима Дима махнул рукой и, отцепившись от Госпожи, потянулся за новой стопкой. Но как только его голова лишилась опоры, она тут же приклеилась к столу, на этот раз – намертво.
– Зарина, что сидишь? – Полина вернулась не очень довольная, медляк распугал всех одиноких птах, освободив, впрочем, место для вдовы Виктории, которая выписывала на паркете изящные линии с высоким сутулым джентльменом.
– Да чо танцевать, мля… – ответила Зарина, покосившись на бездыханного Диму Диму.
– Господа и Дамы! – обратилась к гостям Хозяйка, как только артист откланялся и все разошлись по своим столикам. – Дамы и Господа, наш благотворительный бал набирает обороты, впереди новые лоты! Поприветствуем работу художника Басюново-Пялькина!
Пока в зал вносили работу Басюново-Пялькина, изображающую натюрморт из рыжего горшка и охапки полевых цветов с названием «Голем Интерстеллар», Хозяйка вдохновенно продолжила:
– А наш бал набирает обороты ещё и в том смысле, Господа, что вскоре он встанет в один ряд с такими престижными балами, как «Красный крест», «Юнисеф» или «Амфар», и наш бал не только встанет в один с ними ряд, но будет самым наиблаготворительнейшим из всех, Господа!
– Из всех балов самый наибал! – вторил ей посвежевший после отдыха в кабинке Хозяин Усадьбы. Вооружившись молоточком, он приготовился взять наконец роль ведущего торгов. Но поскольку наш Хозяин являлся по совместительству владельцем клиники и всю свою жизнь мечтал обзавестись практикой невропатолога, то, прежде чем пустить молоточек в действие, он решил опробовать его силу на юношах-моделях, которые только что бережно расположили картину на сцене и теперь вытянулись по обе стороны от неё, подчёркивая собою красоту резной золочёной рамы. Хозяин деловито прошёлся по коленкам юношей, но те не выдали никакой реакции, если не считать лёгкого дрожания, которое, впрочем, можно приписать обычному волнению от пребывания на сцене, затем перешёл к локтевым сухожилиям и, простучав по ним, вдруг получил неожиданный глухой и вместе с тем раскатистый звук, какой обычно бывает от удара по чему-то глиняному или деревянному с полостью внутри. Хозяин Усадьбы остановился и подтянул очки ближе к переносице – на него смотрел сам Басюнов-Пялькин, примостившийся слева от юноши, и поскольку ростом он был невысок, а юноша был высок чрезвычайно, его наполовину лысая голова заканчивалась как раз там, где начинался локоть соседа.
– Позвольте, – недовольно проговорил он, потирая место ушиба и выбрасывая руку для микрофона, – я расскажу о своей картине лично.
Хозяин Усадьбы тотчас почтительно поклонился и в самых елейных выражениях представил публике Басюнова-Пялькина как величайшего художника современности, «величайшесть» которого, судя по тому, что картины его плохо продаются, не вмещается в нынешние временные рамки, но простирается в века прошлые и грядущие, проще говоря, увековечивается.
– Господа, – начал «величайший художник современности», приняв микрофон. – Голем – это древний символ разрушения, символ нашей немощи перед таинственным, неизвестным, но в данном случае здесь не столько пугающе мрачно-каббалистическое или депрессивно-майринковское восприятие Голема, переданное рыжим, ржавым цветом горшка, сколько космически-апокалиптичное, почему мы и видим это в названии – интерстеллар, – но уже преодолевающее в себе чувство страха, и даже уже его преодолевшее, что выражается в цветах – чувство превосходства, чувство свободы, чувство красоты, если хотите! Отсюда эта трагическая комбинация страха и надежды, подавления и свободы, унижения и превосходства, земли и неба, ржавого, глиняного, неровного горшка и небесных, нежнейших, совершеннейших цветов! Но это далеко не вся коллизия, леди и джентльмены! – Басюнов-Пялькин несколько секунд стоял молча и чесал нос в размышлении. – Цветы – они сорваны, – продолжил он, – они стоят в горшке, и горшок поглощает их! А горшок – мы помним – это Голем, а Голем – мы знаем – это ржавчина, глина, то бишь, сама земля пожирает эти цветы, ещё недавно ею самой порождённые. Дивному созданию природы уготована смерть, вот в чём дело! Но! Господа, – крутой поворот! Цветы, – здесь оратор ткнул пальцем в небо, прообразом которого являлся потолок усадьбы, – цветы увековечены на холсте, и они НАД, понимаете, НАД горшком! Они – триумф жизни, искусства, небес, триумф над ужасающей бренностью бытия! Вот и всё, что я хотел сказать…
– Прелестно, прелестно! – подхватил Хозяин Усадьбы. Он приблизился к Басюнову-Пялькину, ободрительно и вместе с тем благодарственно похлопал его по спине и тихонечко сунул ему в карман визитку с телефоном клиники, объяснив, что пока тот чесал свой нос, он, Хозяин Усадьбы, заметил, что рефлексы у художника нарушены, поскольку траектория движения его руки от бедра до носа была очевидно неровная, и, хотя он ни в коем случае не хочет никого пугать, будет не лишним, если Басюнов-Пялькин посетит невропатолога в самое ближайшее время.
Мой друг, пока художник, сминая в кармане визитку и складывая из пальцев фигу, произносил языческое оградительное заклинание (до моего слуха донеслось «едрить твою в качель», когда он проходил мимо), на меня напала такая страшная зевота, что рот растянулся подобно китовой пасти, готовящейся поглотить армаду кораблей, но за неимением последних в неё залетела невесть откуда взявшаяся жирная муха. Вероятнее всего, она, заснувшая по осени, отогрелась в лучах западной звезды, чей тёплый шлейф ещё держался в воздухе, и, счастливая, летала под самым потолком огромного зала, пока каким-то неведомым образом и по какому-то роковому стечению обстоятельств не оказалась возле моего рта в момент втягивания туда воздуха. Но самое страшное даже не то, что она влетела в мой отверстый зев, а то, что меня угораздило её проглотить. Пожалуюсь тебе, мой друг: не успела попасть в этот невольный капкан одна шальная красавица, как тут же подвернулась другая, и теперь я чувствую мух в своём животе. Честно скажу, ощущения эти весьма неприятны, хотя утешает, что уже никто, включая тебя, не скажет обо мне, что я и мух не ловлю, сидя здесь уже почти двенадцать часов, так что дело вплотную приблизилось к утру, и мероприятие плавно перетекло в брекфест. Превозмогая усталость и теперь сомкнув рот со всей тщательностью, как если бы привесили на него амбарный замок (так что, прости, придётся мне молчать), я побуду здесь ещё немного, до момента, когда конец завтрака ещё недоконец завтрака, а начало ланча ещё недоначало ланча и бранч – недобранч, и вот на этой тонкой грани недозавтрака и недоланча, вернее сказать, недобранчевого ланча, чтобы не вышло никакого недоразумения, я и улизну, подхватив парочку канапе.