Просто сказка
– Прикорнуть бы, – жалобным голосом произнес Конек. – Я, чай, не ковер-самолет, а дорога неблизкая. Отужинать.
– Чем? – удивился Владимир. Он совершенно забыл о переметных сумах, которые заботливо приготовил им на дорогу Иван.
– Как это чем? – в свою очередь удивился Горбунок. – В лесу да голодным спать ложиться?.. А грибы, а ягоды, а мед?..
Владимир не нашелся, что сказать. Он вдруг почувствовал, что у него и впрямь слипаются глаза – усталость да необычность происходящего, впечатления сверх короба брали свое, и он, отказавшись от ужина, прикорнул на мшанике, взяв предварительно с Конька слово разбудить его пораньше или при случае.
А случай не заставил себя долго ждать. Не успел Владимир задремать (как ему показалось), как Конек принялся толкать его копытом.
– Что?..
– Тише, – ткнулся Горбунок ему в ухо мягкими влажными губами. – Ти-ше!.. Не ровен час, станичники пожаловали. Вона, глянь, только с опаскою!..
Среди дерев и кустарников, далеко ли, близко ли, горел огонек. Невеликой такой, ровно светляк зажег.
– Не было, не было, – бормотал Конек, – а тут разом и полыхнуло. Коли папоротник расцвел, так это еще полбеды, а вот коли разбойнички лихие пожаловали – так тут и вся беда.
Какой-такой папоротник, захотелось поначалу спросить Владимиру, август на дворе. А папоротник, если и цветет, так на Иванов день, в начале лета, двадцать четвертого июня по старому стилю, или когда там его во времена князя Владимира праздновали? Да и праздновали ли вообще? Или у них, в сказке, свой календарь, ни на какие другие календари не похожий?.. Или идет здесь все своим чередом, другим порядкам заповеданным?.. А огонек-то не мерцающий, не похожий на костер…
* * *Пусть пока герой наш крадется себе к огоньку, а мы опять отвлечемся. Непростой вопрос задал он, ох, непростой. Хотя бы потому, что каков был календарь наших предков до того, как Русь велением князя приняла христианство, мы не знаем. По принятии же веры введено было сразу и церковное, и гражданское; первое начиналось с 1 марта, а второе – с 1 сентября. Откроем Повесть временных лет или ранние летописи: Нестор и неизвестные летописатели начинают год со дня Пасхи, счет же ведут и числам месяцев, и дням недели, и праздникам. Это было причиной спора о начале года на соборе в Москве, в княжение Симеона Гордого, при митрополите Феогносте, и собором определено (1348 г.), чтобы церковный и гражданский год считать с сентября. Спасибо Вам, Терещенко А.В., за подсказку в томе третьем «Быта русского народа» (Санкт-Петербург, 1848 г.).
Что же касается праздника, тут попроще. Купало – летний бог, и праздник ему отмечался славянами в день летнего солнцестояния. Густинская летопись, составленная на Украине в первой половине XVII века, среди прочих славянских идолов именует его «богом обилия». Впрочем, относиться к ее сведениям следует с осторожностью и поискать источники понадежнее.
* * *Это было оно!.. Торчавшее из расщелины пня. Ослепительно сияющее, сделанное, казалось, и впрямь из чистого золота, но необыкновенно легкое, прекрасное, как весенний луг, перо Жар-птицы или, как подумалось Владимиру, рассматривавшему его, но никак не решавшемуся взять в руки, какого-нибудь огненного павлина. Размером приблизительно с гусиное. «Цены ему нет на поплавок при ловле ночью», – почему-то подумалось Владимиру. Он все же осторожно протянул руку, и тут кто-то неожиданно ткнул его под локоть из-за спины.
– Ма-ма!.. – прошептал Владимир сбившимся голосом, машинально схватил перо и взвился в воздух на добрую сажень.
– Ря-я-ту-у-у-йте-е-е!.. – заорал кто-то сзади и тоже подскочил.
Ночной лес ожил. Захохотало, заухало со всех сторон. Послышался треск ломающихся ветвей, кто-то или что-то свалилось с ближнего дерева, закачались ветви, раздался кустарник. Дунул Владимир во всю мочь, не разбирая дороги, подальше от пня этого, от полянки, только пятки засверкали, а за ним – точно гонится кто-то, протягивает лапы кривые, когтистые, вот-вот догонит, завывает голосом жутким: «Сто-о-о-й! Верни-и-и его-о-о-о!..»
И, как это обычно бывает, зацепился за корень и со всей мочи грохнулся оземь. Преследователь, запнувшись за Владимира, кубарем покатился в траву. И, конечно же, это был Конек.
– Что… это… было?.. – еле смог спросить Владимир Горбунка, сердце которого бешено колотилось, дыхание сбилось, а душа, ушедшая в пятки, не торопилась покидать свое убежище.
– Где?.. – только и спросил также запыхавшийся и испуганный Конек.
– Ну… там…
– Да никого не было, окромя нас…
– А кричал да завывал кто?..
– Так мы же и кричали, и завывали…
– А чего ж ты…
– Чего, чего, – вздохнул Конек. – Не утерпел ждать, вот чего. А потом упредить хотел. Чтоб не брал. Не к добру оно. Али не слыхал, что с моим Ванькой-то приключилось? А вот меня б послушался…
Но Владимир, буркнув про себя: «Как бы не так!», бережно спрятал находку между билетом Московского общества «Рыболов-спортсмен» и записной книжкой.
* * *Утро застало их все еще в лесу. Наскоро позавтракав тем, что заботливо положил им Иван и умывшись в лесном ручье с хрустальной, очень холодной, но очень вкусной водой, Владимир и Конек продолжили путь и трусили по лесной дороге (если быть точным, то трусил Горбунок, а Владимир сонно глазел по сторонам), пока не очутились неподалеку от странного дерева, стоявшего чуть особняком. Могучий вековой дуб, с гнездом вместо верхушки, сложенным из толстенных бревен и дерев, вырванных аж с корнем. Посередине ствола, от гнезда до земли, проходила здоровенная трещина, образовавшаяся, по-видимому, совсем недавно.
– И что же за птица здесь живет? – удивился Владимир.
– То не птица, а Соловей, – отозвался Конек. – Кабы не Илюша, пришлось бы круг делать, стороной объезжать. А Илья – тот до них строг. Как услышит, где безобразничают, сразу туда. Одолеет, проучит по заслугам, да в Киев, князю везет. Потом, правда, отпускает. Их, Соловьев-то, мало осталось, беречь надоть. Князь даже книгу завел, красным атласом перевил, записывает, где какой водится, для учета. И для порядку кольца княжеские выдает, чтоб носили, не снимая. Ну, и чтоб отличать, который новый объявился, а который нет. Вот только Соловьи эти, по складу характера своего, редко унимаются. Ну да Илюша по второму разу не спущает. Он что делает? Для Соловья первое дело – посвистеть, они тем друг перед дружкой и выхваляются. Тут всех важнее курские. Так Илюша им по глиняной свистульке выдает, для позору. Кому на год, кому на два, кому еще на сколько – в зависимости от провинности. А кто откажется да взъерепенится – того в поруб, басни слушать…
* * *Дорога разошлась в две стороны. На большущем камне, густо поросшем мхом, едва угадывались стрелки и надписи «Лукоморье», «Киев» и «7 верст». Последняя стрелка указывала в небо. Судя по всему, камень пользовался чрезвычайной популярностью у ворон.
Конек, на что-то засмотревшийся, едва не налетел на него.
– Понаставили, проезду не стало, – обиженно запрядал ушами Горбунок, сворачивая налево.
– А кто? – поинтересовался Владимир.
– Да в народе разное говорят. Кто бает – волхвы, кто – лесовики, а кто – княжьи люди. Вот проку в этих камнях никакого. Все равно по их указаниям никто не ездит, каждый свою дороженьку знает, – ответил Конек и внезапно остановился. Прямо перед ними на дороге ясно просматривался след куриной лапы устрашающих размеров – около двух аршин в длину. А тут еще где-то неподалеку пронзительно верещала сорока, да большой иссиня-черный ворон пролетел над ними, угрюмо каркнув: «Кошмар-р-р».
– Ой, беда, беда, – запричитал Конек. – Только этого нам и не хватало. Не одно лихо – так другое. И что же нам теперь делать?..
– А езжайте далее без боязни – избушка давненько пробежала, с полдня будет, – раздалось откуда-то сбоку.
Владимир обернулся. Рядом стоял невысокий старичок с пышной седой бородой, одетый в простую, без вышивок и украшений, полотняную рубаху, без пояса, сероватого цвета и такого же цвета порты. Обут в обыкновенные лапти. А в руках то ли посох, то ли обыкновенная палка – не разберешь. Вот взгляд был необычен – сама доброта.
– Спасибо тебе, старичок-лесовичок, – весело крикнул Конек и потрусил дальше.
Обиделся Владимир. Ему так хотелось поговорить, порасспросить – все в этом мире сказки представляло для него интерес. Конек, понятно, перевидал здесь всех на своем веку. Ну да что там говорить…
– Не печалься, – Горбунок словно мысли читал. – Это я так сказал, что лесовичок. А в народе бают: чертов дед. Али попросту леший. Али еще кто. Коварный народец. Сегодня помог, а завтра, глядишь, в болото заведет, заплутает – не выберешься. Пуще же всего мороку любят насылать. Идешь по лесу, кличешь, а он тебе из разных мест отвечает. Обморочит, заведет да бросит. Бывает, конечно, наоборот, из чащи выведет, грибов, ягод на обратном пути понаставит, а коли глянешься, то и желание исполнит. Да только все больше морочит…
А лес тянулся и тянулся. Сквозь тесно переплетенные сучья и пышные кроны пробивались клочки голубого неба. Почти не слышно было птиц, лишь изредка перекликались между собой вороны да ронжи. Вдоль дороги густо разрослись громадные папоротники, цветущие, как известно, лишь раз в году – на Ивана Купалу – ослепительно красивыми цветами. Тут уж не зевай: кто сорвал цветущий папоротник, тому покоряются все клады земные, любой замок отомкнет волшебный цвет. Росли также разрыв-трава, плакун и еще бог весть какие колдовские растения. Все это объяснял Конек, чтобы хоть как-то скрасить путешествие…
* * *Увы, хоть и появляются время от времени сообщения из всяких-разных садов-питомников о том, что зацвел у них папоротник, и даже обещают предъявить его на всеобщее обозрение со дня на день, но обещания так и остаются обещаниями. А ученые в один голос утверждают – не цветет папоротник никогда, ни в Иванову ночь, ни в какую-любую другую. Потому – относится он к тайнобрачным растениям, размножающихся спорами. Так откуда же взялась в народе эта легенда?..
Дадим волю своей фантазии, пусть расправит крылья. Есть в наших лесах два вида папоротника – ужовник и гроздовник. Непросто найти их – прячутся они от взгляда человека. Редко находят их. И есть у этих папоротников лист особый, вытянутый, с бутончиками, в которых хранит он свои семена-споры, напоминающий по виду побег с цветками. И цвета подходящего – бурого. Чем не источник легенды об огненном жар-цвете, в полночь раскрывающемся из уголька или человечка прыгающего? Но не нашлось смельчака, вызов силе нечистой бросившего, вот и сгорел цветок, опал, оставив после себя лишь палочку-уголек… Ну а про то, что гроздовник да ужовник в народе по-иному кличут – волшебной разрыв-травой, про то вспомним, когда время придет…
* * *– …Семь верст до небес, да все лесом – это про муромские сказано. Гиблые места, сплошные болота. А все ж находятся, не смельчаки – сребролюбцы, которые туда за богатством ходят. Мало кто возвращается с золотом, да и те молчат, как добыли. Говорят, счастьем своим за золото платят, молодостью, любовью, а кто не согласится, передумает, так там и остается. Может, и неправда это…
– Далеко еще до Киева? – спросил Владимир.
Насколько ему было известно из былин, где-то там обитали могущественные колдуны, волхвы-книжники, которые могли бы вернуть его назад из сказочного измерения. Хоть и хотелось подольше остаться здесь, посмотреть, пожить, но ведь спохватятся, искать будут: шутка ли сказать – человек пропал. Впрочем, существовала и иная причина: поднадоел этот угрюмый лес да однообразная дорога.
– Далече, – просто ответил Конек, не пускаясь, вопреки обычаю, в длинные рассуждения.
И тут, справа от дороги, обнаружилось громадное дерево с громадным дуплом.
– А здесь вход в иные царства: Медное, Серебряное, Золотое, Хрустальное да еще не помню уж в какие, – скосил глаз Горбунок.
И Владимиру вдруг страшно захотелось хоть одним глазком взглянуть на эти царства – ну прямо мочи никакой нет.
– Горбуночек, миленький, – взмолился он. – Пожалуйста, давай посмотрим, хоть немножечко, и сразу назад. Ну давай, а?
– Ох, не лежит у меня сердце к такой забаве, беду чует, – вздохнул Конек.
– Да что с нами может случиться? У меня и фонарик есть, – с этими словами Владимир достал записную книжку, выхватил из нее перо Жар-птицы и поднял над головой – лучами солнечными озарило оно мрачный лес…
* * *…Нет, не Владимир случайно выпустил перо из рук. Словно шепот прошел по лесу, склонились вековые дубы, зашумели грозно корявыми сучьями: кто-то дерзновенно посмел нарушить их покой. Резкий порыв ветра вырвал перо, и оно исчезло в дупле, словно и не было его. Владимир застыл. Он потерял единственное доказательство своего необычайного приключения. Что же теперь делать? Чем похвастать перед друзьями-приятелями? Коснулась его крылом птица-обида, да что там коснулась – правду сказать, – клювом, да по темечку.
Конек вздохнул, видя его столь горестное состояние, и принялся осторожно приближаться к дуплу. Приблизившись, он, со словами: «Ну, держись!..», прижал уши и прыгнул во мрак.
Полыхнули в стороны летучие мыши, корни так и норовили хлестнуть по лицу; Владимир зажмурил глаза, одной рукой крепко вцепился в гриву, а второй принялся махать, стараясь отвести ветви, один раз, случайно схватившись за что-то, едва не вылетел из седла, но, в общем-то, даже не успел заметить, как оказался на твердой поверхности.
– Это и есть Медное царство? – разочарованно спросил он, оглядевшись. – А я-то думал…
И действительно, их окружал обычный пейзаж среднерусской полосы, а над головой, словно бы в издевку над здравым смыслом, ласково светило солнышко.
– Это и есть, – спокойно подтвердил Конек. – Вон, видишь гору и стену на горе? За той стеной все медное: и терем, и трава, и деревья. Даже стражники там медные. Ну, подались, что ли? Авось подскажут, как отсюда выбраться.
– Погоди-ка, погоди… Так ты не знаешь обратного пути? – удивился Владимир.
– Небось не каждый день здесь бываю. Редко когда кто сюда просится, а вот обратно, ежели не помогут… – Конек не договорил.
Гриб боровик, росший рядом с пеньком, возле которого они стояли, принял облик маленького старичка, вскарабкался на пенек и, сняв шляпку, поясно поклонился Владимиру.
– Добрый путь, свет Иван-царевич, давненько тебя дожидаемся. Вишь, какая беда у нас приключилась, – начал он.
– Да не царевич он, и даже не Иван, – довольно бесцеремонно вмешался Горбунок.
Старичок удивленно посмотрел на него, на Владимира, дернул себя свободной рукой за бороду, затем, видимо обидевшись, со словами: «Извините, ошибся», надел шляпку и пропал.
– Ну зачем же так, – укоризненно произнес Владимир. – Все-таки пожилой человек…
– Да кабы я не вмешался, он бы службу попросил справить. Ведь предупреждал же, – непокой жароптицыным пером накличешь. А коли царевна понадобилась, так и наверху есть из кого выбрать. А то и по старинке: лук, стрела, честным пиром да за свадебку.
Из этого Владимир понял только, что за службу ему полагалось, как это обычно бывает в сказках, полцарства и царевна.
– Какую службу? – поинтересовался он. – А то, может, и справились бы…
– Что я тебе, волк, что ли, службы служить? Через заборы всякие лазить да обращаться во что ни попадя? – буркнул Конек. – А служба у них у всех известная – поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Ну, в том смысле, что ничего толком объяснить не могут. Вот послушай, что люди говорят.
Случилось, что задумал царь Харитон сына своего младшего, Ивана, оженить. А тот, правду сказать, ленив был. С печки на полати перелезть – и то труд великий. Но и царь оказался настойчив – так пристал, что стало Ивану пуще смерти на печи лежать. Вот и отправился он в путь-дороженьку, все как полагается. Волка встретил… Тут и попался им старичок-грибовичок. Такого понаплел – на коне не перепрыгнешь. А Иван и рад слушать, уши развеся. В общем, согласился он сослужить службу старичкову. Как раз пойти туда, не знаю куда, принести то, не знаю что. Сколько они с Волком по лесам шастали – про то сказка ведает, да только нашли они наконец избушку Бабы-Яги. Та встретила, как полагается, напоила-накормила, в баньку сводила, а потом уж и о деле. «Знаю, говорит, что тебе надобно. Есть это у меня – конь особый, богатырский. Только за него отработать надобно. Пастухом. Тридцать лет и три годика с четвертью». «Да ты что, старая, ошалел царевич, не царское это дело – лошадей пасти». Ну, в общем, до утра рядились и сговорились на десяти гривнах. Вышли на двор, подводит его Баба-Яга к сараю на курьих ножках, отворяет и говорит: «Вот он, конь богатырский. Забирай и ступай себе с миром». Глянул царевич – батюшки-светы! Вырезан конь из дерева черного, с крыльями, а из богатырского у него – только размер. Хотел он было отказаться от уговора, да глядь-поглядь, нет ни избушки, ни сарая, одно чудо это деревянное осталось.
Делать нечего, корячились-корячились они на пару с Волком, но доставили-таки требуемое к старичку-грибовичку. А тот глянул и сморщился: «Такого, говорит, и желал видеть, но только без крыльев. Обмишурился ты. Попробуй еще разок».
Очень не хотелось Ивану к Бабе-Яге возвращаться, однако ж пришлось. Сторговались на этот раз на пятнадцати гривнах, и получил Иван кафтан атласный, золотом расшитый. Только старичок опять заупрямился. «Такой, говорит, хотел, но только с пуговицами перламутровыми. Не способен ты, говорит, к поручению этому, дам тебе задание попроще». И приводит его на поле, а в те поры, надо сказать, как раз страда завершалась… «Где-то здесь, говорит, – и поле сжатое со стогами да копнами ручкой так обмахнул, – Кощей иглу потерял…» Тут уж Иван не стерпел и дослушивать не стал. Схватил орясину, что под руку попала… Чуть не день грибовичка того промеж стогов гонял…
* * *Впрочем, чего жалеть прошлогоднего снега? Старичка-то давно и след простыл. А вот гора – гора осталась во всей красе, прямо посреди равнины, окруженная лесами, частью и сама поросшая. И откуда она взялась здесь такая? Ровно созорничал кто, насыпавши. А где-то там, на самой вершине ее, смутно угадывалась крепость. Да так высоко, что, казалось, подпирают ее башни небо синее, а редкие облачка плывут у самого основания стен. К крепостице, петляя, вела дорога, отсюда казавшаяся ухоженной, торёной. Но это только отсюда. А вблизи…
Традиционно разбитая телегами, заваливаясь то вправо, то влево, где отсвечивая залысинами песка, а где – ежиками торчащей вкривь и вкось колючей растительности, зияя ямами и неожиданно вставая на дыбы кочками петляла дорога по склону, обозначенная с обеих сторон… Поначалу Владимир не поверил своим глазам, а затем недоумение его сменилось веселым удивлением. На жерди, чуть выше человеческого роста, висело как будто днище от бочки, с приблизительным изображением трехголового огнедышащего змея черной краской на желтом фоне. Изображение окаймлялось красной полосой, и такой же красной полосой было перечеркнуто наискосок. В общем – дорожный знак «Змеям запрещено». Чуть далее висел знак «Бабе Яге прохода нету», еще далее – «И Кащеям тоже нету», «Коврами-самолетами не пользоваться», «Сапоги-скороходы тут сымать». И еще множество, разгадать смысл которых было не так-то просто. Ну, скажем, сгорбленная бабушка с клюшкой могла означать «Поворот дороги», но что, скажите на милость, могло означать изображение, как показалось Владимиру, зайца с фингалом под глазом? «Бесплатный проезд запрещен?»…
* * *Ну, пусть себе поднимаются. Мы же задумаемся, откуда могла взяться посреди ровного места гора? Да просто пришла. Не верите? Улыбаетесь? Тогда возьмем «Книгу Марко Поло», к примеру. И узнаем, что «в 1275 г. по р.х. в Бодаке [Багдаде] был калиф и ненавидел он сильно христиан; днем и ночью раздумывал, как бы обратить всех христиан своей страны в сарацинов, а не то перебить их всех». И вот ведь что удумал злокозненный правитель. Узнал он, что в одном из евангелий говорится, «если у христианина веры с горчичное зерно, так по его молитве к господу богу две горы сойдутся». Вот и повелел устроить испытание на предмет горы с условием: что ежели не сдвинут они гору, то быть им всем либо обращенными в иную веру, либо обезглавленными, по выбору. И гору указал самую большую из тех, что рядом находились, чтобы не ходить далеко самому. Сроку же дал десять дней. И вот пробил назначенный час. «…Собрался на равнине весь народ, христиане и сарацины, стал тут башмачник на колени перед крестом и простер руки к небу; много молился он спасителю, чтобы гора та сдвинулась и не погибло бы жестокою смертью столько христиан. Кончил он молиться, не прошло и получаса, гора тронулась и стала двигаться…» Не убеждает? Красиво не соврать – правды не сказать? Тем более, что европейцы знали о странах азийских во времена Марко Поло? Мог и приукрасить итальянец свое повествование. Допустим. Ну а как же тогда быть с Николаем Владимировичем Ханыковым, русским востоковедом, исследователем Средней и Передней Азии? Читаем в «Описании Бухарского ханства» (1843): «Я знаю по крайней мере десяток гор, которые мусульмане заставили притти от окрестности Мекки; таковы, например, гора Савалан в Азербайджане и гора Чупаната у Самарканда». А вы говорите – не бывает. Вера горами движет… (Тем же, кто не поверил, можем сказать – цитаты правильные, слово в слово. Что же кроется за ними – поверьте, маленькое литературное исследование стоит того, чтобы им заняться. А приведет оно ум пытливый и к Лескову, и к отреченной русской литературе, и к Феофану Прокоповичу, и в Александрию Египетскую, узнаете, кто был тот башмачник… Но чу…)
* * *…пока мы по книжки листали, наши путешественники достигли стен крепостицы. Без приключений достигли, почти без приключений. Почти потому, что в царстве этом подземном тридевятом не только реки молочные текут промеж кисельных берегов, как поведал Конек (что могло оказаться преувеличением), но и облака из пломбира (что оказалось чистейшей правдой).
* * *Стена оказалась сложенной из могучих стволов, поверху обшитых некогда медными листами. Высотой саженей в двадцать, неухоженная донельзя: от времени листы покрылись зеленым, часть исчезла, и вместо нее на дереве прочно обосновался мох. Кое-где виднелись следы жука-типографа. На воротах с трудом угадывался богатый рисунок: тут тебе и витязи, и цветы, и ладьи, и Фениксы-Сирины-Алконосты, и чего только еще там не было. На одной из скоб сиротливо повис, зацепившись дужкой, громадный амбарный замок. Ключ от него висел рядом, прямо под табличкой, тронутой паутиной: «Самодержавие ничейное. Царствуйте, кто хотите». По обеим сторонам ворот возвышались покосившиеся стражи – потрескавшиеся деревянные истуканы с громадными булавами и щитами – когда-то, должно быть, весьма грозные на вид.
– Глянь-ко, поглянь, – прошептал Конек. – С такими не поспоришь. Даст дубиной по голове – и вся недолга. Ты не гляди, что заколдованы…
Но Владимира разобрало любопытство. Не обращая внимания на причитания и сетования Горбунка, он спешился, подкрался к стражу, стоявшему с правой стороны и легонько толкнул его. Рука неожиданно провалилась вовнутрь трухлявого дерева.
– Эх ты, трусишка, пошли! – Владимир распахнул ворота, и они вошли во двор.
Прямо перед ними находился терем. Высокий, с широким балконом на втором этаже, куда вела ажурная лестница, с лоджией на третьем, с аккуратными маковками, он, если бы его удалось перенести в наше измерение, заслуживал Кижей и таблички: «Памятник старины. Охраняется государством». И был он, вопреки утверждениям, сложен из бревен, правда, красноватого оттенка. Каковой оттенок носило все, здесь присутствовавшее: и деревья, окружившие терем пышным садом, и трава, и цветы, и колодец, и, возможно, вода в нем.
Владимир еще раздумывал, стоит ли подниматься наверх, а если да, то брать ли с собой Горбунка – все-таки конь, хоть и маленький – но тот уже бодро вскарабкался по лестнице, копытом отворил дверь, исчез внутри и что-то прокричал. Владимир ласточкой взлетел наверх, запнулся, последние ступени преодолел на четвереньках и робко заглянул. Первое, что бросилось ему в глаза, была дворовая прислужница, застывшая у лестницы, ведущей на третий этаж. Стояла она так, видимо, давно, поскольку была покрыта солидным слоем пыли. Владимир осмотрел ее и осторожно потыкал пальцем. Как и стражи, она была вытесана из дерева, но куда как более искусно, а открытые части тела покрыты расписанным воском.
– Диво, диво-то какое! – раздался опять сверху голос Конька. Владимир поспешил на голос.
Большая просторная горница с расписными стенами и потолками. Застывшая в разных позах челядь, изредка принцы или бояре, – Владимир судил по нарядам, – длинные лавки у стен, ларцы с инкрустацией слоновой кости, какие-то шкафы, столы, стулья.
Горбунок у раскрытого окна таращился на девушку, очень-очень красивую, но, увы, также деревянно-восковую.
– Что это с ними? – поинтересовался Владимир, приблизившись и будучи не в силах оторвать взгляд от девушки.