Я написал книгу
Когда машина идет в занос, вращения руля – только временная мера. Столб, кювет, либо встречный транспорт – вот вероятный итог. В моем случае ни столба, ни кювета не было, зато откуда-то вылетела встречная «буханка», УАЗ-452. Она тоже удивилась преграде и тоже принялась крутить рулем и юзить вправо-влево.
Мы разошлись с «буханкой» на почтительном расстоянии друг от друга, в сантиметрах, этак, пятнадцати. Дядька, руливший ей, ругался, округлив глаза. Зубы у него были через один, волосы бесцветными кудельками прилипли ко лбу, а кепка в пятнах то ли крови, то ли отработанного масла, прилипла к волосам. Он, в свою очередь, вероятно, тоже рассмотрел мое одухотворенное лицо в таких подробностях, которых мне самому и в зеркало-то не видно.
Его УАЗ взбрыкнул козлом через камни и тотчас же свернул направо к своей обочине. Мой Форд проделал тот же маневр и в том же месте и тоже свернул направо. Конечно, звук удара о камни моей машины долго еще метался меж берез и сосен, но повредился я не сильно: смял всего лишь одно колесо. «Буханка» вообще не ушиблась на беглый осмотр, все-таки она была выше над землей, чем моя машинка.
– Видал? – сказал мне шофер уазика, подошедши поближе.
Я в ответ лишь горестно вздохнул.
– Это что же такое? – спросил он меня. – Сейчас нас расстреливать из бесшумных пистолетов будут?
– Кто? – очень удивился я, даже перестав на несколько секунд горевать по колесу. – Почему?
– Так на тебя покушение, а меня, как свидетеля завалят, – доверительно сообщил мне шофер. – Все, как в кино. Ты, видать, банкир?
– Писатель, – отчего-то я представил себя сопричастным к роду деятельности, которым пока не занимался серьезно.
– А, – кивнул головой дядька. – Ну, тогда, вряд ли. Только какая же это падла булыжники на дороге разложила?
Последние слова он прокричал, тряся кулаком в сторону леса.
Из чащи никто не вышел, лесу было безразлично.
– Может грейдер прошел и камни так выворотил?
– Точно, грейдер, – шофер посмотрел на меня, как на сумасшедшего. – Писатель, бога в душу мать!
Он уехал, а я принялся устанавливать запаску, пытаясь проанализировать произошедшее.
Если это покушение, то это не покушение. А, может быть, это шофер – банкир? Да без разницы, пусть мы оба такие вот странные банкиры. Тогда это всего лишь предупреждение. Угроза, так сказать. Только не понятно, от кого и зачем. Ни ментам, ни барыгам, ни церкви, ни чуркам дорогу я не переходил. Материальный мир исключается. Тогда остается нематериальный. А здесь-то что? А здесь паранойя, белочка и легкое психическое расстройство. Опять же не ко мне. Пусть будет грейдер.
Для того, чтобы писать книги, нельзя останавливаться. Надо стремиться к материалу, надо его искать, надо его пропускать через себя, надо его выкладывать в строки. Такой вот материализм.
И я согласился с теми словами, нечаянно произнесенными мной за столом дяди Степы. Я буду писать, и моим единственным судьей сделаюсь я сам. Время будет моим арбитром. Рукописи не горят, только надо их создавать.
Вот что нужно, чтобы писать книги.
Опыт приходит, года уходят.
Осы, шершни, пауки – это те создания, от которых меньше всего в насекомом мире хочется получить жалом в шею. Хотя быть покусанным комарами, слепнями и прочим гнусом – тоже нежелательно. Кровососы – это безобразие.
– Меня ужалила оса, – сказал я Лене и указал большими пальцами обеих рук на назревающую опухоль.
– Так быстренько приляг и полежи, пока голова не закружилась.
Я тут же лег в постриженную траву и принялся глядеть по сторонам от нечего делать.
– Я имела в виду: на диван лечь, – заметила Лена и ушла в дом за йодом. Тут же из приоткрытой двери на волю вырвался кот Федос, проскакал мимо меня к сараю, но отчего-то смешался, развернулся и осторожно подошел ко мне, принявшись нюхать мою голову.
– Чего ты вынюхиваешь, шченок? – спросил я его. – Ужели я не поднимусь с этого газона?
Но Федос смерил меня строгим взглядом желтых, как у тигра, глаз и ничего не ответил, отвернувшись куда-то в сторону живой изгороди, протянувшейся вдоль дороги.
Горло мое опухло до размеров самого крупного яйца самого крупного динозавра, обитавшего на Земле. Я имею в виду те яйца, которые эти самые динозавры имели обыкновение откладывать, куда ни попадя, как какие-то провинциальные курицы.
Кот Федя больше меня не нюхал, задрал хвост и начал им дергать вверх-вниз. Так с ним бывает, когда он чего-то недопонимает. Я проследил за его взглядом и увидел ноги. Их было две, по крайней мере, видимые мне через ту проплешь, нечаянно выстриженную мной в изгороди, когда пробовал новые садовые ножницы. Ноги были неприятные, человеческие, одетые в высокие ботинки неприятного милитаристского фасона. К ним, наверно, был приделан какой-то неприятный тип, подсматривающий в наш двор. Или милитарист, или полицай, или какой-то придурок, косящий под них.
– Федя! Фас! – сказал я коту.
Тот посмотрел на меня, как на больного на всю голову и, все также подрагивая хвостом, ушел под сарай, где у соседских котов был клуб по интересам. А я действительно был болен на голову. Горло мое опухло до размера яйца слона, то есть, конечно же, до размера самого слона.
Разных ног я навидался в своей жизни, некоторые вообще с натяжкой можно было назвать ногами. Просто копыта какие-то. О них я хотел написать во второй свое книге. Сейчас даже и не вспомню, написал, либо нет, сколько лет прошло!
***
Вторую книгу я создал уже быстрее, нежели «Прощание с Днем Сурка», хотя по объему она получилась едва ли не в полтора раза больше. А по-другому никак, ведь именно в ней я обратился к Жюлю Верну, точнее, к «20 тысячам лье под водой». В детстве именно этот роман и снятая у нас в стране фильма произвели на меня довольно сильное впечатление. Я отчего-то увлекся морем, а Константин Бадигин своим «Путем на Грумант» это увлечение только подбодрил. Только тогда море было другим, детским и радостным, потому что от него не зависела моя зарплата. Теперь, конечно, все по-другому, по-взрослому. Теперь я иностранные рубли пересчитываю, глядя в безбрежную даль волн. Хотя и Верна, и Бадигина перечитываю с тем же трепетом. Осталась романтика? Вряд ли. Осталось детство.
Быть может, объем моей второй книги «Ин винас веритас» напрямую зависел от продолжительности моего очередного контракта. Тогда для меня произошел рекордный заплыв. Еще, не будучи старшим механиком, рассчитывать приходилось на полугодовой срок работы, но парни-клерки из большой судоходной компании «Марло Навигейшн» посчитали по своему, и я отбарабанил на судне семь с половиной месяцев. Для моей незакаленной психики это было долго, даже – очень долго. Я мог мутировать, но до этого, к моей превеликой радости, дело не дошло. Как ни странно, именно каждодневное творчество помогло.
Капитан Немо – это гук, как говорили американцы. Для меня он был несколько чурочкой, а по большому счету – просто чуркой. Те, кто населяют большую страну Индию, другими быть не могут. У меня был опыт знакомства с этой державой, и всегда меня не покидало чувство большого подвоха, чем чаще мне приходилось контактировать с местным населением.
Все, куда добрались эти самые соплеменники Немо, оказывалось через некоторое время изрядно подпорченным, если не сказать больше – загаженным. Это, конечно, можно не замечать, проходя мимо, но в этом невозможно жить. По крайней мере, жить европейцам с белым цветом кожи и синими глазами.
Вся величавая и непостижимая древность, передающая с того света всем нам приветы посредством грандиозных и, безусловно, неповторимых памятников, к нынешним насельникам с индийским интерфейсом, вполне возможно, что не имеет никакого отношения.
Хотелось это дело исследовать, хотелось предположить, что все свастики пришли к нам не оттуда, а были одномоментно и там, и здесь, ибо не было гуков, были «рэддины», как когда-то называли пращуров жители Мальдивских островов, маленькие чрезвычайно озабоченные религией индусы. Тур Хейердал только посмеялся, когда чумазые, как сволочи, мальдивцы поминали своих предков с красными волосами и красными бородами, высотой под два метра, синими глазами и красно-бронзовой от загара кожей. Посмеялся, но возражать не стал.
Пусть их. Они по примеру более развитых членов ООН тоже рьяно переписывают свою историю, начав, как водится, с уничтожения всех древностей и всякой о них памяти. Мутировали белые в черных, вот и все. Как и я на своем длительном контракте чуть не мутировал. Только в моем случае видом мутации имелась в виду всего лишь смерть от невозможности приспособиться к окружающему тебя человекообразному обществу. Делов-то!
Жюль Верн, конечно, обиделся бы на меня, потому что я придал его герою совсем неевропейский национальный колорит. Но мне капитан Немо представился именно таким, не хотелось мылить всех людей одним мылом. Я же сам – тоже всего лишь часть моей нации, моего народа, пусть он и не считается в россиянии, как самобытная общность. Чурки с гор – считаются, мы – нет. Но меня это особо не волновало, черты моего характера присущи прочим ливвикам. А то, что нас осталось мало – процесс объективный, с этим ничего не поделаешь.
Мысль про объективный процесс натолкнула меня на другую: если что-то происходит, то это всегда кому-то выгодно. Мой опыт жизни в Корнуолле, работа на верфи, круг общения, в который ирландцы, шотландцы, валлийцы и даже один англичанин приняли меня без скидок на пресловутый языковой барьер, подсказывал мне, что все на самом деле должно быть просто.
Мы могли прекрасно общаться, несмотря на уровень, так сказать, образованности, смеялись над одними шутками, негодовали над одними «политическими мерами», да и вообще – никакой тебе напряженности в отношениях. По-другому дело бы обстояло, попытайся я общаться с какими-нибудь чученами, азери-баджанцами, индусами и прочими арабами.
В Советской Армии у меня был такой опыт, вылившийся в лихую драку с переломом конечностей, когда азери-баджанцы, несмотря на уровень, так сказать, образованности, практиковали другие шутки, престранно оценивали «политические меры», да и вообще – уроды. С чученами вынужденное общение закончилось резней. Интернационализм в чистом виде.
Поэтому капитан Немо сделался ярым индусом, несмотря на уровень, так сказать, все той же образованности и пристрастия к тем или иным «политическим мерам». А мы с валлийцем Стюартом, шотландцем Скоттом, англичанином Полом сообща спасали королеву.
Но если Немо вел себя так и не иначе, то, стало быть, у него было к этому какое-то извращенное, на мой взгляд, побуждение. И у азери-баджанцев, и у чученов, и у прочих арабов тоже свои побуждения, совсем непонятные мне. Пес с ним, что мы разные внешне, но мы должны быть одни и те же люди, и ценности у нас должны быть в базисе одинаковые, может быть, расходящиеся только в деталях. Но мы разные настолько, что для контакта между нами самым важным качеством становится приспосабливаемость. Причем, не с их, а с нашей стороны.
Такое поведение возможно только в случае: агрессор – мирное население. Но, позвольте, какие же это агрессоры – дети гор, всякие африканцы и китайцы тоже? Сидят себе на рынках, бандитствуют в меру отведенного им бандитства, безобразничают и всячески врут, лгут и пыжатся? Они – не агрессоры, они – орудие агрессии. А завоевание нашего Мира происходит чуть выше, чем материальная сфера. То есть, в области Веры. Вера – мера могущества богов. Господь-творец подвергается давлению, прессингу и, вообще – агрессии со стороны иных, изначально непричастных к нашему Миру богов.
Так для меня через болезный интернационализм выплыл из тьмы в полутьму образ Самозванца. Интересный образ, поворот к белой горячке. Название книги оформилось, как «Ин Винас Веритас». Получи, подлый индус капитан Немо! Как дадим алкоголизмом по мещанству и тупому бахвальству гуков, тире, чурков! Мочи, как говорится, козлов!
Я писал свою вторую книгу и уже несколько неуверенно думал, что меня теперь-то обязательно издадут. Книга создавалась между двумя странами: Японией и Китаем. У меня возникало ощущение, что кроме ускоглазых парней и их подружек в мире больше никого не осталось. Японцы позволяли мне и прочим членам экипажа «Linge Trader» существовать, как неким исключениям из нормального японочеловеческого общества. И в Токио, и в Йокогаме степень пренебрежения к большим белым парням колебалась на уровне ледяной вежливости, приправленной бессмысленной улыбкой. Китайцы же вообще нас ни в грош не ставили.
И в одной, и в другой стране люди не читали книг! Самое большее, на что можно было рассчитывать в Японии – это на комиксы в характерном стиле: огромные с поволокой глаза, маленький носы и гримасы ртов, словно с фильмов Сталлоне. А как же интеллихенты? Ну, наверно, есть они, типа Кобе Або, но прочим неинтеллихентам читать некогда. Что за народ! Китай – вообще не в счет. Мне вообще казалось, что все там поголовно неграмотные, разве что знают написание слов каких-то инструкций из засаленных покет-буков.
Если этих узкоглазых азиатов на Земле большинство, то для кого тогда мои книги? Для меньшинства? Россиянские издательства не могут не гоняться за прибылью, а прибыль, в свою очередь, возможна при массовости интереса, то есть, интереса большинства. А большинство – это быдло, ну, и китайцы с японцами. Задумаешься, брат писатель!
Впрочем, чего думать? Писать надо!
И я писал. И читал. Анализировал и искал.
Время шло, я меньше морщился, подыскивая слова, я ждал мук творчества, но они не приходили. Можно было бы писать три-четыре-пять часов кряду, но приходилось ходить на работу, которая в условиях моего должностного минимума отнимала по 12 и больше часов в сутки. Приходилось экономить на сне, не писать мне уже было скучно.
То ли от вечного недосыпа, то ли от постоянной загруженности головы во время долгого бодрствования некоторые позиции «Ин винас веритас» начали отражаться на мне. Алкоголь я, вообще-то, на работе не пил, но ночные мультики, сваливающиеся неизвестно откуда на мою голову, вполне могли соответствовать пьяному угару.
Я чувствовал, порой, что я не один в каюте. Мне не было страшно, живые люди меня всегда пугали больше, нежели что-то нематериальное, но порой делалось неуютно. Из электронных гаджетов у меня был только вечно выключенный телефон, мертвый телевизор и мой друг – лэптоп. Электромагнитное поле не выбивалось из критических для человека норм, что в моей каюте, что в машинном отделении оно было одинаково. Но за мной определенно кто-то следил. Наверно, капитан Немо, не иначе. По приезду домой надо будет отыскать где-нибудь в олонецких трущобах братца-алкоголика Женьку и поделиться с ним байкой о своей «белочке» без вины. И без вина.
По древним поверьям, донесенным еще первым орфиком, который был никем иным, как Орфей, ну, или по-нашему, по-буржуински, лучшим кантелистом всех времен и народов, Вяйнямейненом, ангел смерти каждого человека всю жизнь ходит за своим подшефным чуть позади и пониже его левого плеча. Он, этот ангел смерти, в то же самое время является еще и ангелом хранителем. Его даже можно увидеть, если особо исхитриться. Ну, или не его самого, а хотя бы ангельские патры – то ли пряди волос, то ли такое вот ангельское украшение.
Евреи, обозвавшие себя на арабский манер «хасидами», подражают ангелам и отращивают, либо приклеивают себе волосяные пейсы. Стало им от этого счастье? Пес их знает, однако возле лестницы к Стене Плача блуждают дежурные хасиды, подхватят отбившегося туриста, обвяжут ему запястье красной веревочкой и настырно вопрошают «Maybe U change Your mind?». И трясут пейсами. Вероятно, если наивный посетитель решается перед еврейской святыней «поменять свое мнение», то у него тотчас буду требовать деньги на восстановление храма. Этот вопрос в момент своего пребывания в Иерусалиме я выяснить не успел. Хасиды отчего-то общаться со мной не торопились, обходя стороной. Только один, жилистый и проворный, словно действующий агент израильских спецслужб, все крутил мне на руки красные ниточки, попутно ощупывая мои карманы. Мы едва не разодрались, но он бы, вероятно, в таком случае победил. Не сцепиться помог пресловутый языковой барьер: я выругался по-русски, он ответил на том же языке, взмахнул пейсами и ушел по своим делам охмырять прочих туристов. Меня он возненавидел. Будто бы я его полюбил!
Наивные учителя русского языка и литературы, а также завучи школ в далекие 70-е года прошлого столетия тоже пытались причислить к ангельскому воинству любых волосатых учеников. «Отрастил патлы!» – кричали они на собраниях и уроках, привычно коверкая антиатеистичный термин. Эх, да что там, золотые были времена!
Никакого отсутствия присутствия мне обнаружить за плечом не удалось. Впрочем, как и наличия. Ни в зеркале, ни в воде, ни при скосе глаз никакой ангел возле меня патрами не тряс. Не было никого! Но стоило только отвлечься, позабыть о контроле, как слева воздух или загадочно мерцал, или не менее загадочно колыхался. Есть кто-то!
Восприятие окружающего мира у человека, пробывшего в море добрых полгода, несколько иное, нежели у обычных людей. И видеть они начинают по-другому.
Я вернулся домой несколько увядшим, хотя, мне было, конечно, радостно, что я все-таки вырвался из пагубной судовой атмосферы «Linge Trader», но полный расслабон наступал только тогда, когда я брал лыжи и уматывал вдоль дороги, изгвазданной рассыпанным навозом из ближайшего «навозохранилища», по полям в лес. Дело катилось к весне, снег на совхозных угодьях защищался от все крепнущего солнца коркой наста, по ней я и накатывал по десять-пятнадцать километров в день.
Мои чемпионские «Фишера» безжалостно стачивались о жесткую, почти ледяную кромку, но я испытывал кайф. Изначально всякие лисы и сбежавшие с разграбленных звероферм песцы возмущенно тявкали на меня, шугаясь по сторонам, потом прекратили. Привыкли, видать, и продолжали мышковать на полях.
Голова моя была пуста от мыслей, про созданную книгу я не думал, планов на будущее не строил, просто радовался морозному воздуху, блестящему шуршащему под лыжами снегу и скорости. Иногда приходилось останавливаться – в самом деле, моя лучшая форма, как лыжника, была уже давно позади – нужно было восстанавливать дыхание. Но и тогда мне было радостно: лес негромко шумел, как единый организм, птички-невелички скакали по кустам и роняли свои весенние трели. «Пей-пей», – советовали они мне тонкими голосками. – «Ну-вы-пей!»
«Ладно», – отвечал я им мысленно. – «Ин винас веритас».
Странно, но мне не хотелось возвращаться к людям, наедине с вольным простором было как-то покойней. Это не означало, что я по загадочной причине не хотел быть дома, как раз наоборот. Я просто не хотел быть среди людей, если бы мне можно было ограничить круг общения, то мои родные и друзья-товарищи с детских лет – вот и все, с кем бы я был готов контактировать. Не сказать, что это меня удивляло.
У моряков, ну, тех, которые «морские волки», иногда прогрессировала странная потребность: через недельку-другую, проведенную в домашних стенах, у них возникала нужда снова подаваться на работу, в моря. Дома делать им было совершенно нечего, а на судне, вроде бы как, зарплату получают. Такие вот супчики были самыми мерзкими тружениками моря. Они бросались со всем жаром своих «пролетарских» сердец на коллег, в основном, на подчиненных и мучали их, мучали. А еще они при первом же удобном случае скатывались в запой.
Это было своего рода психическое заболевание, которое в околоморяцских кругах именовалось «отравлением морем». Если в этом не была виновна паталогическая жадность моряка, то из отравления можно было выбраться. Ну, а жадность лечилась только гильотинированием.
Мысль об отравлении пришла мне сразу, едва я начал тяготиться походами в магазин, либо всего-навсего прохождению через двор, где всегда имелось несколько завсегдатаев, глазеющих по сторонам и не упускающих возможность посплетничать. Но потом я ее отверг, как несостоятельную: ехать в море мне тоже не хотелось до чертиков.
Мой родной город некогда считался столицей всей Карелии, был губернским, но сдувался, сдувался, пока в него не наехала чертова уйма чурок, и он сдулся окончательно. Это случилось, конечно, уже в новейшее время: при Ельцине началось, при Путине продолжилось, при его последователе развилось и должно было дойти до точки невозврата при очередном Путине.
Вообще, древние людские поселения хиреют с непостижимой быстротой. Еще каких-то тридцать лет назад трубили трудовые победы какие-то совхозы, какие-то мелиоративные предприятия, фабрики, лесопереработка – и, вдруг, все закончилось. «Куда приходят евреи, там кончается жизнь», – объяснил ситуацию какой-то дядька с пылким взором строгих глаз с какой-то интернетовской страницы. Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию тоже евреи замутили. Ну, а я не очень знаю, кто такие, эти евреи. Будучи в Израиле, сравнивал виды жителей мусульманского и христианского кварталов. Конечно, делал это исподволь, тайно, но вывод вынес для себя один: внешностью они ничем друг от друга не отличаются. Только одни по природе своей ежеминутно «аллаха» поминают, другие по природе своей «аллаха» не поминают.
Ну, а наши евреи – это, скорее, модное течение былых потомков царских жидов. Вредные они люди, ну так не стоит с ними водиться. Но нельзя, не по понятиям. И тот дядька с интернета – тоже, наверно, еврей.
Да и пес с ними, мой родной город загнулся не от этого. Причина в другом.
– Look at the earth from the outer space
Everyone must find the place
Give me time and give me space
Give me real, don’t give me fake
Give me strength reserve control
Give me heart and give me soul
Give me time give us a kiss
Tell me your own politik
And open your eyes.
Coldplay – Politik –
Посмотри на землю извне
Каждый обязан найти место
Только дайте мне время и дайте мне пространство
Дайте мне реальность, и не давайте подделку
Дайте мне силу сохранить контроль
Дайте мне сердце и дайте мне душу
Дайте мне время дать нам поцелуй
Расскажите мне про вашу собственную politik
И откройте глаза.
– Перевод -
Это я пропел лесным птичкам, и они прониклись и перестали предлагать мне выпить. Я вернулся домой и отправил отредактированную рукопись в издательство «Эксмо», а также в некий «Лениздат». Адресов других издательств я пока не нашел.
Помещенную в Самиздате книгу кто-то читал, теперь их там было две, поэтому народ мог выбирать. Мне даже пришел отзыв, что «язык связный, а мистика просто порадовала», я воодушевился, но ненадолго. Какое уж там воодушевление, когда что-то странное происходило вокруг.
Наш дом построен на костях. Вполне возможно, конечно, что не на самих костях, а где-то рядом, но местоположение людских захоронений лагерной поры второй мировой войны было здесь поблизости. Военнопленные из лагеря помирали от ранений и болезней, и их по соседству с этим лагерем и хоронили. Устройством всего этого непотребства занимались, в основном, финны, которые вели документы строгой отчетности: где, кого и сколько заключенных похоронили. Но приезжали фашисты, то есть немецкие фашисты, и вносили некую путанность в строгий порядок. Они почему-то не очень считались с людьми, тем более, с умершими людьми, поэтому при их визитах подчиненные им румыны из частей обслуживания закапывали павших, где попало.
Ну, а пришли наши, лагерь разогнали – ничем выдающимся он не выделялся, так – tyrma, если говорить по-фински. Название вполне срасталось с библейским понятием тюрьмы, о чем мог сказать праязык санскрит tyak(tar) – оставляющий, отказывающийся, ну а maa – это, как водится, «земля». Суффикс tar отчего-то всегда тяготел к женскому полу, будто бы в незапамятные времена в тюрьмах сидели одни девчонки. Парни, вероятно, свой преступный промысел искупали смертью.
Наши на разгоне тюрьмы не успокоились, сравняли ее с землей вместе с упокоенными в ней и поехали с песней «Катюшей» дальше карелов освобождать от векового финского рабства. Вот и вся тюремная история, поставили бараки, детский садик, потом кооперативные гаражи, а потом уже и три пятиэтажки – наши дома – и прочие индивидуальные коттеджи. Район сделался «Нахаловка», потому что добрая часть закрывшихся предприятий выдавила из себя начальственным людям частные особняки, образовавшиеся в нашем микрорайоне.
Так я и добрался до истинной причины «хаосизации» моей родной земли. Эта причина – люди, как те, что в «Нахаловке», так и те, что вне ее. Вот с этими людьми, моими соседями по двору, какими-то знакомыми по городу, ветеранами, экс-комсомольцами, рядовым орущим быдлом, молодой «пепсикольной» поросли, легионом ментов, вездесущими чурками, мне и не хотелось встречаться. Чепуха, конечно, куда ж от них деться-то, не в монастырь же подаваться! Категорично, не в монастырь. Тогда, куда? Да на Кудыкину гору, сиди и не жужжи.
Это я произнес, практически, вслух, когда тихой апрельской ночью возле моей постели возникли два силуэта: женский и детский. Призраки – не редкость в домах, устроенных на местах скорби. Сразу после заселения я уже видел их, даже хотел Лене показать, но не успел. Пришла как-то днем моя мама, тогда еще не совсем старая, помахала какими-то веточками, побрызгала какой-то водичкой, сказала на непонятном языке несколько распевных предложений, и все – не приходили больше призраки, «блазны», как у нас они назывались. Поблазнились – и хорош.