Я написал книгу

Я, наконец, устроился более-менее устойчиво и порадовался: поутру, если останусь жив, никакого похмелья не будет. Голова не кружилась, но ощутимо побаливала, в глазах не двоилось. И это тоже хорошо: сотрясенья мозга нет. В туалет бы сходить на предмет проверки цвета мочи, ну да не буду злоупотреблять гостеприимством – теперь, уж, что есть, то и есть.

Девка отражалась в стекле дежурки, и видно было, как она ожесточенно давит на кнопки моего телефона, что-то записывая временами в блокнот. Какая неприятная дама! Она словно почувствовала мой отраженный взгляд и повернулась ко мне спиной, продолжая что-то там изыскивать из содержимого моих карманов.

Скоро вернулись овеянные романтикой профессии парни. К тому времени истекать кровью я прекратил и даже не прочь был поспать, вот только мое подвешенное положение мне это не позволяло. Лейтенант что-то вполголоса переговорил с девкой и подошел ко мне, позвякивая ключами.

– Разговор есть, – сказал он и снял с меня наручники.

Полярник.

Я ощупал свое горло, а потом выпил банку пива. Не сказать, что мне стало легче, но чувствовал я себя и так вполне сносно. Опухоли у меня никакой не прощупывалось: то ли она стремительно стаяла, то ли ее и не было вовсе. Выходит, зря я осу растоптал.

Я прокрался вдоль своей живой изгороди и выглянул на пустую дорогу: пусто. Посмотрел по сторонам: пусто-пусто. След наблюдателя успел простыть. Но модулятор где-то стоял – это точно, я научился его чувствовать. Значит, его кто-то должен обслуживать. Вряд ли из «Зю», скорее, какая-нибудь темная овца, не ведающая, что творит.

Такая жизнь меня не радовала, скорее, даже угнетала. Если бы я не научился разделять свои эмоции и эмоции не свои, навязанные извне, я бы не знал, как жить дальше. Но рано или поздно произойдут изменения, к которым я могу оказаться не готов.

А что, если проверить своих визави на вшивость? Если несколько минут назад за изгородью кто-то стоял, не факт, что он испарился или улетел вместе с почтовыми голубями. Где-то он поблизости, где-то стоит его машина, потому что праздно шатающийся человек посреди леса выглядит подозрительно. Здесь все ездят на автомобилях, или на хищных байках.

Я поднял голову к небу и почему-то понюхал воздух. Глупости, я ж не охотничья собака, надо предположить варианты.

Направо – дорога зажата среди крутого кювета и густых труднопроходимых кустов. А дальше уже просматривается горделивая соседская усадьба, отстоящая от нас в километре с лишним. Прямо – вообще дороги нет, когда-то вырубленный лес ныне дико прорастал сквозь неубранный валежник молодой порослью елок и осин. Направление «назад» не рассматривается: там мы, там горка и там вода. Остается только один путь: влево. Вот туда-то я и направлю свои стопы.

Направить-то, конечно, я направил, вот только как-то совсем опрометчиво. Следовало бы заручиться поддержкой народных масс, вооружиться какими-нибудь системами залпового огня, ну, или взять с собой заостренную палку, типа копья. Я пошел в одних шортах, тапочках и в руках не нес ничего, даже газетки.

Чужую машину я обнаружил быстро, она стояла, сокрытая от дороги, за сколоченной мини-помойкой, Eko-pisto, как такие вещи принято называть. Сюда сознательный народ в разделенные контейнеры стаскивал всякое железное и стеклянное барахло, типа пивных банок и винных бутылок. Ну, а несознательный разбрасывал его, где ни попадя. Несознательными были, в основном, россиянские туристы и местные граждане сомалийской, румынской или цыганской национальностей.

Для меня всегда оставалось загадкой: как в Европе с такими строжайшими до полного идиотизма миграционными правилами плодится всякая чернь?

Соберется совет ЕС, посмотрят друг на друга из-под насупленных бровей, Ангела Меркель возьми и крикни «Хайльгитлер». Все важно отзовутся: «хайль-хайль». И только какой-нибудь россиянский еврей, затесавшийся наблюдателем из Совбеза, осторожно прошепчет «гитлеркапут». А потом начинают решать: куда девать негров?

В самом деле, куда их девать? Не в Африку же, там и так их полным-полно. В Америку нельзя – там свои негры в избытке, они будут возражать против левых чернокожих. Запихнуть их в Финляндию, Швецию и Норвегию. Для рассады, так сказать, для борьбы с расизмом. На льготных для миграции условиях.

Действительно, я как-то выходил на финский государственный сайт по миграции и все такое. Две возможности подать прошение на рассмотрение какого-нибудь своего заявления: для сомалийцев и для прочих людей. Прочие – это белые. Для черных, наверно, самым важным вопросом может быть грамотность. «Умеете читать-писать?» «Не умею». Тогда милости просим в финское окно в Европу, мы вас обучим чтению и письму и еще денег дадим. Залезайте. Или, «Умею». Тогда милости просим в финское окно в Европу, мы вам просто денег дадим. Залезайте.

Вот и залезают кагалами. Не знаю, может быть, все дело в количестве негров. Отказывают десяткам тысяч, а просятся миллионы. С Россиянии, пожалуй, уже никто не пытается эмигрировать, разве что разрешение на учебу, или, если звезды так сложились, на работу получить. Тут уж окно в Европу захлопывается. Порой, даже туристические визы не дают. Нам сомалийцев девать некуда, а вы тут еще работать хотите! Россиян не пускают трудиться, либо деньги в магазинах оставлять, а сомалийцев принимают, чтобы они не работали, да еще и деньги им за это давать. Вот, хоть убейте, не понимаю Европу. Как же надо не любить самих себя, чтобы любить какую-то черную гопоту? А ведь и убить могут. Если так происходит, значит, это кому-то нужно.

***

Меня, когда усадили на привинченный к полу стул, некоторое время ничего не спрашивали. И даже не били. Рассматривали, наверно. Вот ведь как интересно получается: мы с этими ментами воспитывались в одинаковых – примерно одинаковых условиях. Но теперь они с точки зрения профессиональных экзекуторов обозревают, какой удар кулаком, или ногой, при минимальной затрате сил нанес максимальный вред? Вся левая половина моего лица превратилась в подушку, от глаза – щелочка, в которую даже свет от лампы попасть не может. Сразу видно, что над этим поработали правши. А надо бы, так сказать, равномерно распределять усилия.

Закончат милиционеры свое дежурство, пойдут домой. А там жена: «Как дежурство, милый?» «Устал, дорогая». Дочка в садик, либо в начальную школу собирается: «Папа, ты что делал на работе?» «Да вот бил и пытал тут одного умника. Руки ему связал и – ногой по морде, кровища в разные стороны». Вряд ли скажет дочке такое, насупится и промолвит, мол, преступников ловил. И сам себе поверит, и спать завалится, и никаких кровавых мальчиков ему не приснится.

А вроде бы в одну школу ходили и одним учителям внимали. Ценности нам одни и те же втолковывали: честность, доброта, порядочность. Любовь и дружба. Но жизнь так повернулась, что не нужен он оказался в этой жизни. Посредственный ученик, пижон и обманщик, а, главное – лодырь, таким тяжело пробиться, так сказать, в люди. Куда идти неудачнику? Странный вопрос. В милицию теперь идут не по велению сердца и комсомольским путевкам. Впрочем, без разницы: кто влился в систему, тот и становится ей. Во все времена и на всех континентах.

Пусть лощеные придурковатые дяденьки в нарочито простонародных одеждах открывают мемориалы «Жертвам сталинских репрессий», а сопутствующие им престарелые брюнетки с крючковатыми носами роняют слезы в носовые платки – этим самым жертвам уже без разницы. Уж минуло столько лет, что в живых никого не осталось. Но каков бы был настоящий мемориал, не каменный и холодный, а живой и реальный, если б насильно не стирали память о тех, кто имел отношение к людским страданиям самое, что ни есть, непосредственное! Если бы собрали всех этих следователей, прокуроров и судей, охранников и надзирателей, которые «честно выполняли свою работу», да провели бы через один из малых островочков ГУЛАГа! Вот это была бы память, вот этим бы окупились все страдания!

Однако система своих не сдает. Ничто не меняется в нашей державе, рабская психология передается по крови.

– Чего молчишь?

Это, оказывается вопрос лейтенанта ко мне, а я, признаться, задумался, в интеллигентские игры стал играть: кто виноват, и что делать?

– 

Here I stand and face the rain

I know that nothing's gonna be the same again

I fear for what tomorrow brings, – почему-то прошипел я песню, которую написал Pal Vaaktaar в бытность A-ha образца 1985 года.

«Вот стою под дождем

Знаю, что ничего не будет таким снова.

Боюсь, что принесет завтра» (перевод).

Подошел с какими-то бумагами прыщавый сержант и замахнулся на меня. Я не отшатнулся, чему, признаться, удивился. Инстинкт должен был сработать, а я – дернуться. То ли все чувства мои притупились, то ли на эту ночь вся моя любовь к ближним человекам кончилась. У меня возникло желание ударить этого сержанта, причем так ударить, чтоб ему было больно. И не просто больно, а больно бы сделалось на всю оставшуюся жизнь. Вот какая во мне кровожадность разыгралась, и его спасло только то, что я опять увидел в щель приоткрытой двери блеклую девицу. Она не хотела попадать мне на глаза, но явно мной интересовалась.

– Стало быть, книжки пишешь? – спросил, вдруг, лейтенант.

– Писака, – скривился в оскале сержант. – Бумагомарака.

Вот к такому повороту я был явно не готов. Хотя весь хмель из меня выбился, но подходящих слов для ответа я не нашел.

– Э, – сказал я и шмыгнул опухшим носом.

– Предатель, – снова проговорил сержант. – Изменник и враг народа. И в армии, наверно, не служил.

– Служил, – ответил я. – Один год, десять месяцев и двадцать три дня. 49 смоленская ракетная дивизия. Передвижная авторемонтная мастерская. Должность – генерал.

Сержант и лейтенант переглянулись между собой. Видимо, они-то как раз в армии и не были. Служба в органах тогда давала такую привилегию. Потом они посмотрели за дверь, где маялась превратившаяся в ухо девица. Та тоже, вероятно, в армии не была.

– Что же ты тогда до такого скатился? – лейтенант хотел чувствовать себя мудрым наставником.

– И присягу давал, а сам! – возмутился сержант.

– Я давал Присягу другому государству, – я попытался пожать плечами, но это причинило мне боль. – Советскому Союзу. Больше никому присягать не намерен.

– Коммунист, – отчего-то заволновался сержант. – Сталинский выкормыш. Из-за таких и были репрессии.

Можно было улыбнуться, да губы не повиновались. Да и, в общем-то, не до смеха.

– Так ты против президента! – нервно облизнувшись, сказал лейтенант и оглянулся на стену, где висел портрет любимого человека.

– Против какого? – я начал уставать от разговора. Беседа с идиотами тем вредна, что и себя начинаешь чувствовать по-идиотски.

– Против Путина! – со священным трепетом промолвил милиционер, который – офицер. Который – не офицер – встал по стойке смирно: Путин – наш президент, Путин – наш император, Путин – гарант процветания.

– Я за него не голосовал, – ответил я. – Чего ты хочешь, лейтенант?

– Подпиши протокол, сволочь! – метнулся вперед сержант с бумагами.

– Сам сволочь, – ответил я, но менты никак не отреагировали, видимо потрясенные встречей с живым врагом государства, как им казалось.

В протоколе было написано, что я нецензурно выражался в публичном месте и пребывал в состоянии, позорящем человеческое достоинство, и еще что-то такое же административно наказуемое. Три штрафа по тысяче рублей каждый. Капля в бюджет государства. Нехилая получается добавка в масштабах всей страны. Штрафы и налоги – это тоже внутренний валовый продукт.

Я не очень хотел подписывать, точнее, даже, я очень не хотел подписывать. Сержант это заметил и два раза взмахнул дубинкой – волшебной палочкой, возникшей у него в руках из ниоткуда. Ручка, которую я вертел в пальцах над листиками, тотчас же упала на пол. У меня оказались два пальца на руке сломаны, причем, что характерно, два моих самых любимых пальца. Ими я мог раньше в случае необходимости показывать жестом «FU» и держать стакан с прохладительным напитком, изящно оттопырив указательный и мизинец. Теперь такой возможности я лишился на неопределенный срок. Я попробовал извлечь с перебитого безымянного обручальное кольцо, чтоб не препятствовало опуханию, но вовремя сообразил: таким образом, я смогу вообще весь палец просто выдернуть. Вряд ли в нашей больнице найдется кто-нибудь, кто возьмется пришивать пальцы обратно. Выбросит собакам, а ранку обработает зеленкой, вот и стану беспалым.

Капли крови с носа нарисовали на протоколах картинки из серии «В каждом рисунке – солнце», но это, пожалуй, нисколько не смущало моих мучителей. Они принялись между собой что-то едва слышно перетирать. Я вслушивался, но ушам мешал гул крови, почему-то теперь слышимый мною вполне ясно. «Отдел Зю», да «Отдел Зю». И еще хрю-хрю. Ну, то, что менты хрюкали – это понятно, они, что ни говорить, свиньи. Но вот что за отдел Зю? Зюгановский, что ли? Неужели этот прокоммунистический провокатор разжился своим секретным бюро?

Я подмахнул протоколы левой рукой – все равно деваться-то некуда – и поднялся на ноги. Утро игралось птичьими трелями, которые легко было перевести: время пять – двадцать пять. Меня со всеми пожитками выпихнули на крыльцо ментовки, где уже стояла печальная Лена с пребывающей в готовности машиной такси. Я ничего не сказал ей, мне было за себя стыдно, а она ничего не сказала мне. Уж, по какой причине – я не знаю. Наверно, она меня ненавидела.

Я выплатил в понедельник только один штраф, сострадательные сотрудницы бухгалтерского отдела милиции изъяли два протокола, очень уж сильно испачканного кровавыми брызгами, и дали мне положенную квитанцию к оплате. В Сбербанке мне встретился продвинутый зубной техник Олег Загорский, или, как мы его звали в школьное время «Загора». Мы с ним в свое время вместе ездили на поезде на учебу в Питер.

– А ты чего такой смурной? – спросил меня Загора.

– Да вот чего-то не весело, – сказал я и приподнял левой рукой солнечные очки, скрывающие синяки под глазами. Перемотанные тугой повязкой пальцы правой кисти я старался держать в кармане.

Загора внимательным взглядом медика оценил мое состояние и предложил:

– Будто шершень в переносицу щелкнул.

Мы уже были не в том возрасте, чтобы драться на улицах, тридцать девять лет – возраст, не очень совместимый с драчками-собачками.

– Что – бросается в глаза? – с надеждой спросил я.

Мои синяки не бросались в глаза, они освещали все подворотни на несколько кварталов вокруг.

– Место, откуда жало извлекли, – кивнул головой Загора. – Оно просматривается. И правильнее бы его йодом периодически обрабатывать.

Действительно, между бровями у меня обнаружилась какой-то след, будто на ментовском полу я еще занозил себе переносицу. Ну, что же, шершень – так шершень. Хоть какая-то отмазка перед америкосами в консульстве будет. Левая отговорка, ну, так больше ничего не придумать.

Дома я замазал дырку во лбу йодом, и из меня получился индус с синяками под глазами, желтая мишень между бровями намекала на принадлежность к какой-то касте. Так я и отправился в Питер за своей визой. И мне ее без лишних вопросов дали. Я не вызывал у американцев подозрений, даже в очках, даже с рукой в кармане. Шел 2007 год.

На свое новое судно в своей новой должности я прибыл уже без синяков. Бодяга творит чудеса.

Мы ездили в Исландию через Гренландию и Канадские островные территории из Бостона штат Массачусетс. На фоне каждодневной борьбы за живучесть как-то померк полученный в ментовке опыт. Мы бились со стихией, отвоевывая себе возможность не булькнуть на дно вместе со всем дорогостоящим грузом тигровых креветок. Фрахтователи судна подсчитывали прибыль, а мы подсчитывали дни до окончания контракта. Когда меня по стечению обстоятельств в очередной ураган смыло за борт вместе с филиппинским мотористом, наше судно почти тонуло посреди океана. Я успел подумать, что мои дни уже сочтены, но второй вал бросил нас с безвольно опустившим руки филиппинцем на палубные контейнеры, и я воткнул своего моториста, как какой-то клин, между ними, где он и застрял. А я вцепился в орущее от боли тело товарища по несчастью и не позволил себе улететь в стихию, пока на помощь не прибежал полуголый украинский старпом. Он нас и вызволил внутрь, вправил филиппинцу все вывихи, влил мне в горло стакан виски и сказал: «Будем жить!»

А за ним стоял ЧЧ, точнее, его тень, и внимательно присматривалась ко мне. Моя третья книга «Полярник» создавалась на редкость быстро. Океан, конечно, препятствовал изрядно: приходилось изобретать самые изощренные позиции, чтобы закрепить лэптоп и самого себя. И еще, конечно, мешала работа. Но в то же самое время, только отбивая на клавишах текст, находил для себя необходимую разрядку, я бы даже сказал – отдых.

Не верилось, что этот контракт когда-нибудь кончится, но случилось чудо: я написал в своей книге слово «Конец», и мне вручили билет на самолет Бостон – Франкфурт. Я подозревал, что это рано или поздно должно произойти, но все равно уверовал в освобождение только будучи в домашней бане. «Все», – сказала баня родным голосом. – «Алес. Кончилась морская болезнь. Началась другая, социальная».

Действительно, после роковых событий перед моим отъездом на работу и самой работой, порой невыносимой до слез и наплывов отчаянья, я начал побаиваться любых общественных мест. Если год назад мне было всего лишь неуютно и просто не хотелось быть среди людей, то теперь появился, вроде бы ни к чему не привязанный, страх. Я опять спасался лыжами.

Каждый вечер уходил в поля и был наедине с природой, не обращая внимания на всякое зверье, облаивающее меня из-за кустов. Катясь по снегу прочь от жилых домов, мне очень хорошо думалось. А подумать было о чем.

Однажды в Бостоне, куда мы приехали измочаленные и замученные морской романтикой, я зашел в контору, коя и была офисом наших фрахтователей. Здесь можно было нахаляву попользоваться телефоном, чтобы сделать один звонок в службу такси для поездки в шоппинг-центр. Или кофе выпить одну чашку и съесть одну плюшку. Или в туалет сходить один раз. Однократное пользование приветствовалось и считалось некоммерческим. За этим следил соколиным глазом пузатый агент, который воплощал в жизнь американское радушие.

Но однажды его не оказалось на месте, а второй дядька, явный ирландец, как и многие жители и работники этого района, именующегося «Chelsea», подмигнул мне и плеснул в бокал щедрую порцию кентуккского виски.

– На сегодня я тут главный, – сказал он мне.

Я сделал глоток, и желание тратить деньги на такси начало пропадать. По крайней мере, в этот вечер. Ирландец достал сигару и пыхнул ароматным дымом. Я обнаружил такую же сигару у себя в руках и тоже пыхнул дымом. Мы некоторое время попыхтели, потом он что-то сказал. То ли от выпитого «Jack Daniels», то ли от дыма «Crown», но я не понял смысл его фразы. Слова все были знакомы, но совместное их значение от меня ускользало. Я сказал:

– Fuck!

– Exactly! – ответил ирландец и плеснул нам еще вискаря.

– Слушай, приятель, а ваши компьютеры имеют выход в интернет? – мне пришла в голову мысль поэксплуатировать фрахтователей.

– И не только выход, но и вход! – обрадовался мой собеседник. – Прошу!

Он сделал рукой широкий жест, и я оживил ближайшую спящую машину. Проверка почты не заняла сколь-нибудь много времени: никто мне не писал. Я посмотрел спортивные новости, перешел к музыке и, вдруг, обратился к ирландцу, пораженный внезапным откровением.

– Слушай, товарищ (comrade), а библиотеки здесь есть?

– А то! – ответил он, весьма польщенный моим к нему обращением. – Здесь же Гарвард!

– Нет, – замотал я головой. – Такие интернетовские, чтоб редкие книги онлайн, статьи с отвергнутыми научными кругами гипотезами и все такое.

– Библиотека Национального Конгресса, – закивал ирландец. – Или что-то в этом роде. Уно моменто.

Он подъехал на своем кресле ко мне и начал тыкать пальцем в клавиатуру. Его толстые, похожие на сосиски, пальцы шевелились, как лапки у паука, но набирал команды он только одним, указательным. Интернет был не самый скоростной, поэтому для его работы это вполне хватало.

Что-то грузилось, картинки меняли друг друга, одна монументальней другой. Наконец, вылезла что-то с пояснением «Harvard branch».

– Надо регистрироваться, – кивнул он мне на монитор. – Сейчас мы им это устроим.

Он ввел имя и фамилию, которые с очень большой натяжкой походили на мои. Если регистратор был глухим и не умел читать, тогда – да, в любых остальных случаях – нет. «Пупо Стриччи» – под таким именем я вносился в список читателей.

– Почему так? – удивился я.

– Так проще, – пожал плечами ирландец. Я даже вспомнил, что его зовут Патрик. – Граждане США по упрощенной форме.

– А этот Пупо Стриччи – гражданин США?

– Конечно, – обрадовался Патрик. – Бледный шест (Pale Pole) – стопроцентный американец. Как и я.

Ирландец захохотал. Что-то знакомое для меня было в этом индейском прозвище. Точно! Так же иногда коллеги называли пузатого агента Пола. Стало быть, он всего лишь «стриженая попа». Ну, по-другому и быть не могло: уж очень он настоящим американцем хотел быть, уж очень за американским образом жизни гонялся.

– Dago (итальяшка) наш Пол. Вот он удивится, когда узнает, что в библиотеку записался, – сказал ирландец. – Ни разу его с книжкой не видел. Даже кто такой Марио Пьюзо не знает.

Он отъехал на своем кресле с колесиками к другому столу, достал из него какую-то папку и принялся водить ногтем по строчкам одной из ее страниц. Потом переписал что-то на отрывной листочек и с ним вернулся обратно.

– От нас ничего скрыть нельзя, – пояснил мне Патрик. – Мафия бессмертна.

Он ввел какие-то цифры и щелкнул пальцами «вуаля». Предложил мне посмотреть на его работу. Я посмотрел и догадался, что для входа в систему осталось всего лишь придумать пароль.

– И все? – недоверчиво спросил я.

– Проще простого, – доверительно сообщил мне ирландец. – Если ты, конечно, знаешь номер его социального страхования. А я знаю! Точнее – не я, а наша бюрократия.

В перерывах между отсылкой себе на электронный адрес копий всяких викингских саг, работ Иммануила Великовского и Бертрана Рассела, родной сердцу каждого карела-ливвика «Калевалы», записок Нобелевского лауреата Джона Ватсона и многого другого, мы с Патриком пили безразмерную бутыль виски, и он жевал свою сигару. Я продолжать баловаться с дымом больше не мог: вроде бы мне еще на пароход надо было как-то возвращаться.

– Вот мы тут американцы, – говорил мне мой собеседник, жестом не разрешая мне делать кое-какую поправку. – Мой дед уже родился здесь. А все равно мы считаем себя ирландцами. И прочие люди говорят: американец из голландцев, положим. А сами перебрались сюда чуть ли не во времена войны Белой и Алой розы. Так почему же в Россиянии – все только русские? Куда подевались всякие кривичи, вятичи, ижора и прочие? Их что – истребили? Вот ты, например, кто?

– Ну, положим, и в Америке не все корни свои чтут, – отвечал я ему. – Негры ваши – только афроамериканцы и больше никто. А я – карел-ливвик. Все наши народности были объявлены «племенами», и они были морально истреблены слэйвинскими князьями и, с позволения сказать, царями. А кого морально не удавалось – тех резали физически. Вот и все.

– Рабская психология, – сказал Патрик.

– Рабская психология, – сказал я.

Мои викинги.

Машина, пусть и с европейскими номерами, мне показалась подозрительной. Машине я тоже показался подозрительным. Из нее вылез невысокий парень, одетый в свободного покроя одежду, в складках которой можно было скрыть что угодно: хоть перочинный ножик, хоть армейский гранатомет. Раньше в такой накидке, типа пончо, бегала по сцене Алла Пугачева, изображала летучую мышь и влюблялась с Раймондом Паулсом. Парень не смотрел мне в глаза, неторопливо обогнул машину и открыл багажник. А я шел к нему все это время и старательно делал вид, что всего лишь прогуливаюсь по лесу с голым пузом.

Можно было, конечно, сыграть роль бомжа и забуриться с головой в помойку, но кроме пустых бутылок и смятых банок там ничего не было. Даже самый захудалый и опустившийся бродяга предпочитает помойки, где что-то другое, съедобное, бытовое, либо одежда. Да и не ходят по помойкам люди с голыми руками и голыми животами. Обязательно пакет должен быть, чтобы либо выбросить его в мусор, либо, наоборот, собрать в него мусор. В общем, на бомжа я не тянул.

Ну, а дальше-то что?

А дальше я бросил мимолетный взгляд через плечо и обнаружил, что еще один человек образовался у меня за спиной. Если судить по ботинкам, то именно тот, что болтался возле нашего дома.

«Come with me run with me leave this world behind

Come to me come with me I know that we will find

We are animals. We are animals» (Nazareth – Animals -), – донеслось до меня из машинного салона.