Большинство писем «писарь» Галиулла сам читает фронтовичкам, разделяя таким образом их радости и горести, сам же и ответ составляет от имени жён, родных и близких.
Бесчисленное множество конвертов периода финской кампании, лихолетья 1941–1945 годов прошло через его руки. Сельчане хотя и умеют писать по-татарски арабским или латинским шрифтом, но русскую графику, тем более русский язык, никто не знает. Но дед не жалуется. Превозмогая боль в раненой ноге, при свете керосиновой лампы, а то и просто лучины, пишет и пишет во имя нашей победы. В деревне не было секретов, в которые не был бы посвящён наш дед.
Как в поговорке «Восемь девок, один я», у нас тоже на восьмерых женщин только двое мужчин: Галиулла-бабай и я. Он – глава, а я не отстающий от него ни на шаг маленький пёсик, махмай.
Я хорошо помню его последние дни в этом бренном мире. И сейчас сгораю от стыда при воспоминании об одном эпизоде.
Дед уже тяжело болен. Пища у него не проходит через гортань. Бабушка специально для него готовит невероятно вкусные, тоненькие, малюсенькие, с птичий язычок, блинчики. Слегка подгоревшие достаются мне. Стоит бабушке выйти из комнаты, как у меня с языка слетает вопрос:
– Бабай, ты, наверно, не любишь блинчики? Что-то медленно ешь.
Закутанный в лоскутное одеяло дед, из-за своей белоснежной бороды и белой рубахи напоминающий святого Ильяса, бросает взгляд в сторону ушедшей бабушки и продвигает ко мне тарелку с блинчиками. Бабушка, тем временем подоспевшая с новой порцией горячих блинчиков, радуется: её старик начал есть, бог даст, поправится ещё. Я вхожу во вкус, повторяю игру несколько раз: бабушка выходит на кухню за новыми блинчиками, а я опять раскрываю свой ненасытный рот:
– Бабай, блинчики невкусные, что ли?
И опять мне перепадает несколько штучек. Наконец бабушка ловит меня на месте преступления, шлёпает кухонным полотенцем по попке:
– Малайка, дай деду хоть поесть спокойно!
Бабушка у нас – хозяйка в доме. Она из образованной, интеллигентной семьи. Изо всех сил она пытается продлить жизнь своего суженого, своего единственного. А письмоносец – мой адвокат.
– Не трогай его. Пусть сидит рядом. Может, почтальоном станет. Мою чёрную почтовую сумку не выкидывайте. Давай, сынок, вместе разделаемся с этими блинчиками.
Бабушка, бессильно махнув на нас кухонным полотенцем, даёт нам старт к нападению на блинчики, и мы вмиг разделываемся с ними. Правда, получается, что «мы» – это я и моё пустое брюхо, потому что у деда рак, и он не может проглотить ни крошки.
И всё же они счастливы: на земле после них остаётся большое потомство. Оптимистическое в ту пору, несмотря ни на что, настроение бабушки и деда я понял только тогда, когда у меня у самого появился внук Аскар, когда он подрос и начал путаться под ногами. Таким образом, пришло другое время, другое племя. Время невероятно вкусных блинчиков, которыми невозможно насытиться, ушло безвозвратно.
С годами стираются из памяти черты лица, фигура, отдельные приметы характера деда, но более отчётливым становится его общий облик самоотверженного, отзывчивого человека с передовыми взглядами.
Нам же, внукам, досталось его прозвище. Красота, деловитость, способности могут со временем затеряться, не перейти из поколения в поколение. А прозвище прилипает крепко, и как драгоценный дар переходит от отца к сыну, к внукам. Так что все мы – дети «писаря» Галиуллы, в каждом из нас продолжают жить сила и дух этого человека.
Отец и его окружение
Мне жизнь хотелось оседлать,Она меня оседлала.Хотел в угол её загнать,Она меня прижала.Не сдался я, и восьмерыхДетей на свете оставляю,Я им, их детям доверяю.Но вот совет:Тягаться с жизнью – не хватит века,Ах, краток он у человека!Из отцовского дневникаВ жизни раз бывает семьдесят лет, решили мы, и договорились широко, с помпой отметить юбилей отца в его родной деревне. Мы, договорившиеся стороны, – это его многочисленная родня: дети, сёстры, невестки, зятья, внуки, не считая ещё одного сына с семьёй, который живёт с отцом.
Январь 1982 года выдался богатым на бураны и обильные снегопады. Все дороги занесло огромными сугробами. Вот и сегодня, медленно кружась и порхая в воздухе, как белые бабочки, ложатся на землю пушистые снежинки, будто благодать спускается с неба, поздравляя и приветствуя нашего отца.
Итак, сказано – сделано. На нескольких машинах, кто из Казани, кто из Елабуги, кто из Челнов, кто из Мамадыша, ровно в назначенное время мы собрались у высоких деревянных ворот отчего дома.
Не успели мы выйти из машин, как на пороге, шлёпая огромными калошами, появилась мама. Ростом всего лишь со своего внука – третьеклассника, она, кажется, не в силах вместить в себя переполняющую её радость, её серо-голубые глаза так и сияют от счастья. У татар не принято чмокаться, троекратно целоваться при встрече, но от этого близость между детьми и родителями не становится меньше. Напротив, кровные узы, родственные нити приобретают большую духовность, становясь почти божественными. Мама нас всех обнимает, гладит по спинам. Прикосновение её маленьких ручек поднимает настроение, придавая каждому из нас ощущение надёжной защищённости, как в детстве.
Обычно, когда из машин начинают выгружать гостинцы, из калитки вырисовывается отец. Своё опоздание (из-за необходимости возиться с деревянным протезом, прилаживая его вместо ампутированной ноги) он объясняет шутливо:
– Смотри-ка ты, оказывается, гости пожаловали, а я численник читал и не заметил. Там написано: «Если сыновья Набиуллы-эзи[2] прибудут точно в условленное время, то на улице выпадет красный снег».
Поздоровавшись со всеми за руку, стараясь сохранять равнодушие к щедрым городским подаркам, он, как обычно, начинает открывать большие ворота, чтобы машины могли заехать во двор.
Но сегодня раз и навсегда заведённый порядок что-то не соблюдается. Вот уже начали носить из машин в дом различные мешки, сетки, баулы, пакеты, то есть угощения, привезённые специально для юбилейного застолья, – отца не видно, не слышен и голос его, немного хриплый, но всегда бодрый, поэтому мир вокруг кажется немного несовершенным, чего-то в нём не достаёт.
Мама, то и дело поправляя спадающий на глаза наспех повязанный пуховый платок, крутится среди нас.
Поскольку в «десанте» я по возрасту самый старший, то именно мне и положено задать интересующий всех вопрос:
– Мама, что-то отца не видно, уж не приболел ли он?
Мама с видом провинившейся пастушки, не сумевшей уберечь гусёнка от ястреба, но в то же время со смешинкой в голосе, объясняет ситуацию:
– Сказал, пойду прогуляюсь, а то, когда ждёшь, время долго тянется. Он ещё днём ушёл, и вот всё нет. Знаете ведь отца, чисто Чаланка, уйдёт, так уж не найдёшь, пока сам не вернётся.
Сравнение с Чаланкой пришлось по душе всей компании и вызвало взрыв смеха.
Речь идёт о краснокожей, гладкой, как дождевой червь, весьма своенравной корове по имени Чаланка. Ни разу в жизни (а жизнь её, по коровьим меркам, была довольно долгой), хотя бы из интереса, хотя бы для разнообразия, она не вернулась домой вместе со всем стадом. Эта краснокожая корова до сих пор сидит у меня в печёнках, вызывая в памяти чувства досады и злости.
Ранним утром, где-то часа в три или четыре, время, когда детский сон самый сладкий, когда волшебные сны проникают в твоё сознание, мамин голос, доносящийся из реальной, мирской жизни, нарушает все твои иллюзии. Присев возле постели на корточки, она сначала гладит меня по спине, потом начинает теребить нетерпеливо, приговаривая:
– Сыночек, корова опять не вернулась, пойди поищи её, а если волки съедят, что тогда делать будем. Завтра Афгата отправлю.
Я всё хорошо слышу, понимаю, но веки поднять нет сил, будто на них гири по меньшей мере по пуду каждый. Мама начинает давить на психику:
– Вставай, соня, ты же не лентяй, не лежебока.
Наконец, полусонный, я встаю (одеваться не надо, всё на мне), запинаясь и спотыкаясь, выхожу на улицу.
Занятый мыслями о корове, не замечаю ни красоты раннего утра, ни яркости цветов, раскрывающихся навстречу солнцу, не радуют даже ласкающие солнечные лучи. Я кажусь себе трепещущей холодной капелькой росы. Кругом заливаются соловьи, будто уговаривая меня не тратить время и силы на поиски этой неблагодарной твари. «Лучше сядь на пенёк, – говорят они, – послушай наше пение, отдохни, потом иди домой, твоя скотина, наверно, уже дома». Нет, нет, я не должен их слушать, не должен поддаваться искушению. Кулачками протираю сонные глаза и снова начинаю пристально всматриваться в окружающий мир, в кустарники, в орешники, в чащу деревьев. Позже я понял, что это моё детское упрямство было врождённым чувством ответственности. Дома ждут молока, оно необходимо моим младшим братьям-сёстрам, в том числе грудному младенцу, родителям – все хотят пить чай с молоком, а эта несознательная скотина, «молочная фабрика», где-то скрывается от всех. Позже среди стихов Дэрдменда я наткнулся на не совсем понятные мне строки: «Молоко останется, Родина уйдёт». А тогда для нас молоко было синонимом родины, а не только условием сытости.
Однако сколько ни обшаривай луга, поля и рощи, Чаланку найти не удаётся. Выбившись из сил, вернёшься домой, а корова уже полчаса как дома, смотрит своими огромными честнейшими и грустными глазами. В то же время в этом взгляде чувствуется насмешка: «Неужели даже в малиннике меня не заметил, хотя все ноги себе там поцарапал». Злость вскипает во мне, как масло на раскалённой сковороде, так и хочется стукнуть эту скотину между глаз, но рука не поднимается. Причин для этого много. Во-первых, у неё есть мощный защитник в лице мамы, во-вторых, молоко у Чаланки густое, как сметана, а уж о вкусе и говорить не приходится. Это святое существо, спасшее нашу большую семью от голодной смерти. В общем, недостаёт ей только более покладистого нрава.
Мамино сравнение отца с Чаланкой сразу поставило всё на свои места, дальнейших объяснений не требовалось.
Зная о привычке отца прогуливаться до Старого Альметьева, мы сели в машину и поехали в том направлении. Уже начинает темнеть, и мы спешим.
Выехав на окраину, возле кладбища, где покоятся наши бабушки и дедушки, мы увидели одинокую высокую фигуру отца. Он шёл посередине дороги, погружая в снег деревянную ногу, затем двумя руками вытаскивая её из сугроба и делая следующий шаг. Видимо, эта довольно трудоёмкая процедура изрядно его утомила, шапка-ушанка съехала набок, на высоком крутом лбу выступили капельки пота. Мы – Афгат, Асхат, Ахат и я понимающе переглянулись и заулыбались: есть такие малюсенькие, но весьма приятные, чисто мужские секретики. Отец, увидев нас, обрадовался, но в то же время смутился, будто застигнутый врасплох. Его бесхитростные глаза светятся счастьем, то ли от удовольствия, полученного там, откуда он возращается, то ли оттого, что видит перед собой всех своих сыновей вместе.
– К Бабкову ходил. Мы с ним каждый год в день моего рождения встречаемся. Тороплюсь вот, думаю, наверно, вы приехали уже.
Бабков – это не мифическое существо, а вполне реальная личность, единственный на всю округу ветеринарный врач, давний закадычный друг отца, наподобие Евстигнея, русского друга старика Альмандара из пьесы Туфана Миннуллина. Местное население доктора обожает, безгранично верит в его целительные способности, надеется, что он всегда спасёт, не позволит остаться хозяевам без их кормилицы – коровушки. Бабков, ни слова не знающий по-татарски, общается с татарками, чуть-чуть изъясняющимися по-русски, на каком-то особом наречии типа своеобразного эсперанто.
– Бапкоф, Бапкоф (никто никогда не называл его по имени и отчеству), – говорят они, – мой корова ни сена, ни солома ни ашайт, у него в роте чего-нибудь ниттыр бит?
Бабков уже привык к такого типа диалогам. Он над ними не смеётся, всё понимает. Запрокинув на затылок свой малахай из волчьего меха, который он не снимает даже в самые жаркие дни, внимательно осматривает «пациента», ставит диагноз, назначает лечение. Никто не разглагольствует о дружбе между народами, о патриотизме. Взаимопонимание, взаимопомощь, взаимовыручка – это и есть, наверно, дружба. Вот от этого самого Бабкова и возвращался наш отец.
– Ну к чему же такие мучения? Подождал бы немного, вместе на машине съездили бы, – журим мы его.
– Нет, вы бы только помешали, – решительно заявляет отец, – вы ещё молодые, цену дружбе не знаете. Мы с ним на финскую вместе уходили, на германскую тоже в один день ушли, только на разные фронты попали.
На минутку он с удовольствием предаётся воспоминаниям. Наконец с шумом-гамом, все вместе мы вваливаемся в дом, чувствуя себя причастными к отцовскому опозданию и боясь справедливого маминого гнева. Большинство женщин в подобной ситуации не упустили бы случая если не пошуметь, то хотя бы поворчать, что, мол, ужин давно готов, все хотят есть, а вот вынуждены ждать тебя. Мама нашла в себе силы сдержать свои эмоции, никому не испортила настроение упрёками и обидами, не уронила авторитет мужа перед детьми. Она бросила на нас усталый взгляд и продолжила хлопоты вокруг праздничного стола.
– Давай, Набиулла, мой руки и зови гостей за стол, а то белеши уже остывают. Рюмки на столе.
То, что отец хорошенько отметил свой день рождения со своим закадычным другом Бабковым, весьма заметно. Он весел, всё время шутит, смеётся и сам руководит праздничным застольем.
Хотя он уже давно «завязал» с алкогольной продукцией, но не считал необходимым в праздники чувствовать себя чем-то обделённым. Даже позже, когда ему было под восемьдесят, он любил украдкой от супруги в горячий чай добавить пару ложечек деликатесного коньячка и пить его медленно, растягивая удовольствие.
В то время мы ещё не осознавали, что всё вокруг преходяще, всё только миг. Но вот отец умер, и его долгая жизнь уместилась, как заметил известный поэт, всего лишь в коротенькой черте между датой рождения и датой смерти. Оказывается, человек привыкает ко всему, даже к таким невосполнимым потерям.
Пройдя до конца все «мосты над адом», выпавшие на долю всех мужчин того времени, потеряв одну ногу, вырастить восьмерых детей и дожить до восьмидесяти одного года – это большое достижение и исключительное мужество.
Ни одно историческое событие того времени не обошло отца стороной. Прожив активную, бурную жизнь, он тихо скончался в собственной постели, в полном сознании, успев высказать свои последние пожелания и наставления родным и близким.
Впоследствии мама то и дело возвращалась к рассказу о последних минутах жизни отца.
– Отец ваш чувствовал, что конец его близок. Он говорил мне: «Знаешь, жёнушка, недолго мне осталось, моя смерть уже пришла за мной, похоронишь меня там-то, так-то. Детям всем передай моё благословение…» Так он говорил, говорил и вдруг затих. Думаю, наверно, губы пересохли, сил нет слово сказать. Я приподняла его голову и поднесла ко рту чашку со сладкой водой, но вода вытекла обратно… Он сделал последний вздох и затих. Светлую память о себе оставил ваш отец. Старайтесь быть похожими на него.
Родившись в начале 1912 года, отец испытал на себе все последствия трагических событий своей эпохи: отведал горькие плоды 1917 года, участвовал в двух войнах и, наконец, с незаживающей раной в ноге в 1943 году вернулся в родную деревню и рухнул в объятия своей жены Исламии.
Не имея никаких наклонностей к плотницкой работе и не обладая особыми деловыми качествами, отец согласился на предложенную ему должность заведующего сельмагом. В те времена процесс купли-продажи выглядел совсем иначе, чем сейчас. В госторговле работать гораздо легче, что тебе выделят сверху, то и продаёшь. Но и тогда, если сам не подсуетишься, на лад дело не пойдёт, будет «пробуксовывать». В процессе работы приходилось, наверно, пользоваться и «левыми» ходами-выходами. Большинство товаров отец доставал, договариваясь на взаимовыгодных условиях. В базарные дни, в праздники, сабантуи на лошади он выезжал с товаром в райцентры за двадцать – сорок километров – в Мамыково, Билярск, Базарные Матаки. В сухие летние дни обязанности кучера доверялись мне. Я гордо восседал, держа в руках вожжи, но через некоторые время, устав, ослабив вожжи, засыпал. Арба сворачивала на обочину и сваливалась в кювет. Мы с отцом, ползая по пыли, собирали бесчисленные спичечные коробки и пачки сигарет.
Отец – человек компанейский, общительный, душа любой компании. Остроумие и умение оценить обстановку всегда помогали ему, что называется, раскрутить компанию, создать хорошее настроение и вызвать желание петь и плясать. У него самого способности к пению были весьма скромные, однако и в его репертуаре было несколько любимых куплетов, которые он напевал про себя во время заготовки сена или дров.
Даже дожив до почтенного возраста и добившись высоких научных степеней, чувствуешь, какое это большое счастье – иметь отца. Человеку недостаточно одной только сытой жизни, ему хочется немного скрасить реальную действительность, попеть, рассказать анекдот. В самой обычной ситуации отец умел увидеть что-то интересное, смешное. Шутками и лёгкой иронией по отношению к себе и окружающим он скрашивал однообразную, серую послевоенную жизнь своих сельчан.
Однажды в сельмаг поступили дефицитные в то время ткани: шёлк, сатин, штапель. Женщины с вдохновением хватают всё подряд. Но Гайшабикя-апа узнала о поступлении товаров слишком поздно.
– Набиулла, все красивые расцветки, наверно, расхватали уже? Нет ли чего получше, посмотри-ка. Ну ладно, давай отрежь вот от этого метров пять.
– Ты себе, что ли? – осторожно интересуется отец.
– Ну конечно, кому же ещё?
– Просто, думаю, деньги, что ли, у вас лишние.
– Откуда? Вали всё, что зарабатывает, пропивает. А я вот заработала немного денег, в Альмете на базаре продала яйца, шерсть. А то все мои платья совсем обтрепались. В люди выйти не в чем, – откровенничает женщина.
– Два одинаковых платья, что ли, собираешься сшить, когда же ты их износишь?
– Так я же только пять метров беру, как из них два платья могут получиться? Я же не собираюсь в коротеньких платьях щеголять, чай не девочка.
– Так муж твой только что перед обедом взял этой же ткани пять метров.
От этой новости женщина так и обомлела, вся покрылась красновато-зелёными пятнами, от крайнего изумления у неё перехватило дыхание.
– Дак… он мне ничего не сказал, заходил на обед домой, поел да ушёл. В руках ничего не было. Он в магазине, окромя водки и курева, сроду ничего не покупал.
– Ну не знаю тогда, – продавец старается быть как можно беспечнее.
Этот дешёвый трюк оказался достаточным для создания большой паники. Воображение женщины рисует различные ужасающие картины, в душе сгущаются чёрные тучи, сверкают молнии, гремит гром. На красавиц, в особенности вдов и старых дев, сыпятся страшные проклятья. Забыв о том, зачем она пришла в магазин, женщина в крайнем возбуждении выскакивает на улицу. Она, конечно, и сама понимала, что её Вали ни за что не потратит и копейки на всякое тряпьё, ему даже на свои насущные потребности не хватает заработанных им денег, давно уже, кроме водки и курева, его ничего не интересует. И всё-таки, кто его знает, а вдруг Набиулла говорит правду. Известно ведь: седина в бороду – бес в ребро.
Через некоторое время Гайшабикя буквально за шкирку приволокла в магазин изрядно помятого, ничего не понимающего Вали, который, как оглушённая рыба, вынутая из мутной воды, сразу повалился грудью на деревянный прилавок. Гайшабикя, разрумянившаяся от гнева и от этого похорошевшая, с удовольствием продолжала кипеть от ярости:
– Набиулла, посмотри-ка на этого вруна, на этого идиота. Не признаётся, что купил ткань на платье. Наверно, успел уже отдать какой-нибудь своей потаскушке. Говорит, сегодня даже близко не подходил к магазину, лжец! Ещё хлебом клянётся, бесстыжий!
Вали, совершенно не соображающий, в чём дело, как бессловесный пёс, стоит понурив голову. Жена его вызвала с фермы, где он мирно трудился убирая навоз, сказав: «Пойдём, тебя зачем-то завмаг зовёт».
Вали, здоровенный мужик, которому легче рубить лес, одним махом топора расколоть пополам толстенный чурбан, взнуздать строптивого коня, чем заставить работать свою голову, чтобы отвести от себя обвинения жены, мучительно страдает оттого, что ничего не может взять в толк.
Завмаг, не ожидавший, что Гайшабикя примет всерьёз его шутку и уже немного струхнувший оттого, что дело приняло такой оборот, пошёл в отступную и попытался утихомирить спорщиков:
– Гайшабикя, успокойся, не горячись. Может, я спутал Вали с кем-то другим. Да, да, действительно, я вспомнил, это тот, как уж его, майор был. Точно, это майор купил пять метров ткани. Он так похож на Вали, прямо как его брат-близнец. Когда целый день стоишь за прилавком и разные люди мелькают перед глазами, то начинаешь их путать друг с другом.
Упомянутый «майор» – это Ильгиз Сагиров, тоже житель Кичкальни. В большинстве случаев прозвища имеют длинную историю, они передаются из поколения в поколение, а вот у «майора» прозвище свежайшее, ещё и краска не просохла, но и оно имеет свою историю.
Долгие годы Нурлатским районом, бывшим Октябрьским, руководил Гиматдинов Габбас Киямович. «Чёрный чемоданчик» района был в его руках без малого четверть века. Его рука в политике Нурлата ощущалась, даже когда он ушёл на пенсию, до самой его смерти.
Этот человек с острым взглядом, открытым лицом и крупной фигурой, весьма трепетно относился к собственной персоне, имел довольно крутой нрав и был скор на расправу. Никто не имел права решать без него ни одну, даже самую пустяковую проблему, без его ведома ни один мешок зерна не мог уйти на сторону.
В период его правления район не вырывался вперёд, как скаковая лошадь, не был в передовиках (хотя объективные условия для этого были вполне благоприятные: трудолюбивые, работоспособные люди, благодатная почва), но и в отсталых не числился. Он прочно занимал золотую середину, чуть выше среднего уровня. И то правда, вырвешься вперёд, тогда нужно тратить силы на то, чтобы постоянно удерживаться в передовиках, а это уже требует напряжённых усилий, бдительности и зависимости от обстоятельств. Умный политик считал, что ничего не может быть лучше, чем спокойная, свободная, в то же время сытая и достойная жизнь.
…Итак, Габбас-ага, заставлявший плясать под свою дудочку весь район, на сей раз позвонил в правление колхоза Кичкальни по прямому проводу, не прибегая к помощи связистов. Это – явление неординарное, оно могло произойти только в связи с необходимостью жёсткого контроля над председателем, скорее с целью снятия его с работы или, наоборот, повышения путём перевода на другую работу. Каковы намерения у начальства, простому смертному разгадать трудно.
В комнате правления колхоза пусто, хозяйничают только осенние сонные мухи. Старенький телефонный аппарат, отчаянно треща, так и пляшет на деревянном столе.
Случайно заглянувший в правление Ильгиз Сагиров в состоянии приличного подпития наконец-то взял трубку.
– Куда я попал? – послышалось в трубке.
– В военкомат.
– С кем я говорю? – добивается начальник.
– Майор Сагиров вас слушает. Доложите! – Первый человек района, не допускающий мысли, что есть кто-то, кто не узнаёт его по голосу, думает, его нарочно разыгрывают, смеются над ним или даже предпринимают против него какие-то злонамеренные действия. Он немедленно высылает в Кичкальню наряд милиции, милиционеры, ревностно исполняя свои обязанности, тут же «берут» новоиспечённого майора, ещё «тёпленького», неосмотрительно задремавшего в той же комнате правления, привозят его в райцентр и, как особо опасного преступника, запирают в отдельной камере. Однако узнав, что это просто пьяный пожарник, ищущий приключений на свою голову, Габбас-ага от души посмеялся и приказал обратно отвезти его в деревню на машине ГАИ. Вот и получается, чем же он не майор, да если бы он не был майором, разве его привезли бы в деревню на машине с красно-зелёно-жёлтыми мигалками? Так что сомнений нет, Ильгиз Сагиров – истинно майор! Только у его матери, русской женщины, говорящей на чистом татарском языке, и пять раз в день читающей намаз, новый статус сына не вызвал восхищения: «Майор-то майор, но пить так и не бросил», – грустно говорила она.
Если кто-то произносил слово «майор», то это сразу же вызывало улыбку окружающих, как бы призывая не усложнять и без того тяжёлую послевоенную жизнь. Вот и сейчас, когда завмаг сравнил мужа Гайшабики с майором, на губах у неё появилось какое-то подобие улыбки.
Продавец – сам фронтовик и хорошо понимает, что в тылу нельзя оставлять врага, особенно в лице женщины. Разъярённая корова пострашнее бешеного коня. Враждебные отношения приводят к мести, а женская месть непредсказуема.
– Ладно, в жизни без ошибок не обойтись, вот и я ошибся, ты уж не обижайся, Гайшабикя, не сердись, мы ведь родня. Давай-ка, вот я тебе самый красивый ситец отмерю, который как раз тебе к лицу, я для своей жены отложил было, да уж ладно.