Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы

Когда подошло время расплачиваться, Вали исчез, тихонечко выскользнул на улицу. Когда огонь разгорается, лучше на ветру не стоять.

Гайшабикя сунула свёрток с тканью под мышку и, потянувшись к уху продавца, прошептала:

– Ты, Набиулла, ошибаешься, если думаешь, что я тебе поверила. Уж я-то своего шалопая знаю. Мужики врать не умеют. Я тебя сразу разгадала. Но спасибо тебе. Всё отлично получилось. А то мой пьянчужка всё время меня донимал, говоря, что я к нему равнодушна, даже не ревную, как другие жёны. А я всё пувыт не могла найти, чтобы показать свою ревность. Очень здорово всё получилось. Уж я ему покажу! Там, на ферме, я как попёрла на него, говорю, где ткань, которую ты сегодня купил. Как же, позволю я ему покупать подарки другим женщинам! Пусть сначала детей досыта хлебом накормит.

Теперь уже у шутника-продавца челюсть отвисла. Действительно, женщина – это бездонный колодец: на поверхности воды ты видишь лишь своё отражение, а всё остальное расходится кругами.

Не успела Гайшабикя с победоносным видом удалиться из магазина, тут же возникло блёклое лицо Вали.

– Ты уж не обижайся, Набиулла, на мою жену. Она у меня ужас как ревнивая, а всё потому, что любит меня без памяти. Давай, налей-ка мне стаканчик в долг.

У продавца иного выхода нет.

– Давай-ка, я сам угощу тебя. Пусть платье твоей жены на ней самой износится!

Таким образом, без вины виноватый муж ревнивой жены удалился из магазина вполне удовлетворённый. А отцу пришлось расплачиваться за свой юмор, он ведь знал, что Вали все свои долги так и унесёт с собой в лучший мир.

Одно время в магазине начали появляться остродефицитные товары: спички, чай, сахар, керосин. То и дело стала показываться селёдка и – самое главное – килька, особо популярная в народе из-за своей дешевизны и идеальной совместимости с основным продуктом питания татар – картошкой. Особый восторг вызывала килька у наших соседей – чувашей. Один чуваш из соседней деревни, купив в нашем сельмаге два килограмма кильки, оставил крылатую фразу: «Если пы я пыл Сталиным, я пы всегда ел только кильку». Эта фраза, ставшая знаменитой, ещё долго украшала шутливые разговоры сельчан. Тем временем отец привёз в бочонке средних размеров странноватый продукт. Оказалось, это – неведомая нам доселе чёрная икра. По внешнему виду одни нашли в ней сходство с гречневой крупой, другие – с той же килькой, точнее с выковыренными из кильки глазами. Попробовав, пришли к одному мнению – слишком солёная, невкусная, да ещё и дорогая. Таким образом, икра, не найдя своих почитателей и не оценённая по достоинству, так и усохла в бочонке, превратившись в одну жёсткую массу, потом её не то увезли куда-то, не то выкинули.

Рабочий день сельского завмага не ограничивается стоянием за прилавком от открытия до закрытия магазина. Частенько его дом заменяет ночной бар или городской ресторан. Покоя нет. Сон нарушен. Мне интересно слушать разговоры взрослых, у которых после пары выпитых рюмок всё, что на уме, то и на языке. Это для меня бесплатный театр, школа жизни. Частенько кичкальнинское начальство – председатель колхоза, председатель сельсовета, директор школы, парторг, завхоз, возвращаясь из райцентра после очередного заседания, собрания или совещания, проводившихся почти каждый день, или просто, когда в горле пересыхало, стучались в наши ворота. Отец-то свой человек, немного неудобно перед матерью, ей приносят свои извинения:

– Ты уж не сердись, Исламия-апа, замёрзли мы, посидим тихонечко, детей не разбудим.

Тем временем появляется отец, уже успевший натянуть на себя брюки. Хотя он хорошо понимает, что ночные гости явились не потому, что сильно соскучились по нему, но всё же решение проблемы затягивает, не спешит выставить на стол вожделенную бутылку.

– Набиулла-эзи, найди уж бутылочку, а?

– Нет, братцы, дома держать нельзя, только что председатель сельпо ругал меня на чём свет стоит.

– Да уж есть ведь, наверно, а то мы совсем закоченели.

– Исламия, может, у тебя где-нибудь припрятана бутылочка? Давай уж достанем, – хитрит отец с видом благовоспитанного котика.

Мама, стараясь сдержаться, не показывая своего недовольства, ставит на стол холодную картошку, масло, хлеб. Бутылку отдаёт отцу в руки.

Всё очень строго. Стакан один на всех. В другие позже нальют чай.

Огненный напиток в первую очередь положен владельцу всех материальных благ колхоза – председателю. Пока он пьёт, другие, изо всех сил сдерживая свои до предела натянутые нервы, стараются не смотреть в его сторону. Для мужчины нет, наверно, более тяжкого испытания и более долгого ожидания.

Председатель, осушив стакан до конца, не спешит выпустить его из рук, крепко сжимая его, тыльной стороной другой руки вытирает губы, раздувая ноздри, жадно вдыхает воздух и только потом тянется к хлебу. С удовольствием понюхав его, он отщипывает от него кусочек и кладёт его в рот и, будто убедившись, что горячительный напиток достиг нужной цели, левой рукой проводит по животу. Такие же сладостные мгновения испытывает и второй, и третий… Это само по себе особое зрелище, особый мир.

Когда алкоголь ударяет в головы, начинаются разговоры о делах села, района и вообще о жизни. Слово берёт старый коммунист, председатель сельсовета Исхак Галиуллин.

– Знаешь, Набиулла, ищут кандидатуру на место председателя сельпо, я предложил было тебя, но говорят, нельзя, ты не член партии.

Председатель колхоза – тамада.

– Так давай мы его быстренько примем в партию. Я бы и рекомендацию сам дал, да нельзя, мы родня, я женат на его сестре.

Отец не принимает всерьёз болтовню этих разгорячённых водкой мужчин, всё обращает в шутку.

– Нет, спасибо, там нужно большие взносы платить, а у меня детей много.

– При чём здесь дети? – вмешивается директор школы Замир Яруллин.

– Да я слышал, взносы начисляются с поголовья детей, – опасно шутит отец и спешит побыстрее исправить свою ошибку (ведь на дворе ещё только пятидесятые годы). – Спасибо за доверие, я подумаю. Может, ещё одну откроем?

Ну конечно же, открыли ещё одну и ещё одну.

Отцу вступить в партию, кажется, не давала ходу «кулацкая дочь» – мама. Однако наш отец, сын Галиуллы Набиулла, всегда оставался верен Советам, Сталину, о них и о своей эпохе он никогда не говорил плохо сам и другим не позволял. Помню его споры на эту тему с писателем Мухамматом Магдиевым. Сталинский режим уничтожил отца Мухаммата, а сам он всю жизнь носил на себе клеймо сына «врага народа», поэтому ругал Сталина и его режим с яростью, зло, мстительно. Отец, покрепче подперев свою деревянную ногу, противопоставлял ему современную разнузданность, непорядочность, беспредел.

– Раньше хоть порядок был. Даже в городе не боялись выйти на улицу. Сталин сам никого не расстреливал. А многого из того, что творилось от его имени, он даже не знал.

– Ты хоть знаешь, за что ты воевал? – много раз спрашивал я его.

– За свободу, – отвечал он неизменно.

– Какая свобода? Уж сколько времени прошло с тех пор, как кончилась война, а мы по-прежнему нищие и от всех зависим.

Тогда, припёртый к стенке, он вынужден говорить правду:

– Нас не спрашивали, взяли да отправили. Я не политик, я – крестьянин.

Всё равно он так и ушёл из этой жизни с твёрдой верой в идеалы коммунизма. Как бы мы ни ругали сейчас коммунистов, Советы, но одного у них не отнимешь – умели они, одурманивая умы и души, заставить верить в свои идеалы, добиться хотя бы политического единодушия.

Всякое бывало в период работы отца заведующим сельмага. Я хорошо помню, как у нас гостили разные ревизоры, финансовые работники. Если хорошенько покопаться, то невозможно найти ни одного человека в деревне, который не приходился бы роднёй. Денег у людей нет, в колхозе все работают бесплатно, за палочки – трудодни. Отцу надо продать товар, а людям нужны хотя бы предметы первой необходимости – керосин, соль, спички, а мужчинам ещё и выпивка, сигареты. Эти так и вьются возле продавца, как лиса, увидевшая сыр, умоляя дать в долг. «Набиулла-эзи, сжалься, умираю ведь, ну запиши в свой журнал хоть в двойном размере!» Но когда приходит день расплаты, естественно, никто ничего не помнит, дескать, в журнал продавец мог записать что угодно, своя рука – владыка.

А ревизорам всё равно, кто оплатит. Ырастрата, как говорят, она и в Африке ырастрата. Разия-апа, младшая сестра отца, очень решительная журналистка, живущая в райцентре, как-то зашла проведать отца и, узнав, что он сдаёт сельмаговские дела, спросила:

– Эзи, а кого взяли на твоё место?

– Корову взяли, – ответил отец, имея в виду, что пришлось продать корову, чтобы погасить растрату.

Только сейчас становится понятным, что заведующий сельмагом Набиулла был для своего времени весьма сведущ в бухгалтерских делах. На своих деревянных счётах он отщёлкивал довольно крупные суммы, да так, что ни один заезжий контролёр не мог подкопаться, хотя и чувствовал какую-то хитрость, но ничего обнаружить не мог. Головной мозг отца, видимо, был разделён ровно пополам (как чёрно-белая голова Хрущёва на скульптуре Эрнста Неизвестного): одна половина отвечала за всякие счётно-расчётные процессы, другая – за словесное искусство. Эта часть мозга и подвигла его к ведению дневника. Кстати сказать, восемь его детей по образу мышления тоже делятся ровно пополам: сыновья – все филологи, хотя по образованию филолог только я, другие: кто медик, кто агроном, кто зоотехник, но всё равно они склонны к работе с помощью языка, речи.

Дочери же в основном отдали предпочтение точным наукам. Если для медика Афгата произнести часовую речь не представляет никакой трудности, то для моих сестёр, Лилии и Сарии, закончивших физико-математический факультет, легче решить несколько математических головоломок, чем произнести хотя бы короткий тост. И живут они просто, без особых претензий, работают в средней школе, воспитывают своих и чужих детей, скромно служат своему народу.

Да, хромой Набиулла имел ещё одну маленькую слабость, которую нельзя оставить без внимания, – сколько я его помню, он вёл дневник. Небольшой философский отрывок из этого дневника я и привёл в начале этой главы. Из-за того, что нам пришлось пережить пожар, несколько раз переезжать с места на место, большинство рукописей не сохранилось. В своих записях-воспоминаниях, рассуждениях он предстаёт более глубоким и целеустремлённым, пытающимся осознать понятия космического масштаба. Видимо, таким образом излагая на бумаге свои взгляды на жизнь, он пытался понять самого себя. Он вёл эти записи не для того, чтобы оставить их в истории. Все эти записи, как и «шакирдовские тетради», сохранившие нам жемчужины устного народного творчества, велись только для себя.

До сих пор у меня перед глазами картина, повторяющаяся почти каждый вечер: положив на здоровое колено тетрадь, на обложке которой написано «Амбарная книга» (за столом места нет, детвора готовит уроки, шум-гам), отец записывает то ручкой, то карандашом свои впечатления от прошедшего дня, свои возникшие в этот момент мысли и раздумья о жизни. В эти минуты он замкнут, напоминает скрывающуюся в своём панцире черепаху, повторно пропуская через себя всё пережитое за день. Спина прямая, коротко стриженные белые волосы, напряжённо наморщенный лоб, большие серые глаза внимательно следят за остающимися на бумаге результатами его размышлений. Это удивительное состояние литераторы назвали бы творческим процессом, но отец об этом не думает, он просто ушёл в себя и наслаждается своим внутренним миром.

Эта особенность, то есть тяга к писательству, к книгам, характерная для татарских мужчин вообще, конечно, не является чертой только нашего отца. Многие грамотные мужчины Кичкальни с удовольствием отдавались этому увлечению.

Может быть, это одно из подтверждений того, что племена под названием «татары» с древних времён имели свою азбуку и были образованными людьми, может, это признак дервишской мечтательности (по мнению некоторых, это занятие – пустая трата времени) или, помня утверждение Михаила Булгакова (который, кстати, весьма гордился тюркским происхождением своей фамилии), что рукописи не горят, хотели донести свои мысли и вообще оставить какую-то информацию будущим поколениям. Вот и наш Тукай, говоря, что в мировой истории есть следы и нашего народа, имел в виду в том числе и такого рода письменные памятники. Смысл этой строки Тукая до сих пор является предметом споров и различных толкований. Глубокая мысль не бывает односложной. В отцовских дневниковых записях никаких особых откровений или поражающих воображение смелых мыслей вроде бы не содержится. Обычные повседневные бытовые наблюдения: какой была наступившая весна, когда приступили к посевной, когда зацвела рожь, когда начали собирать мяту и вязать веники, к кому ходили в гости. Самые подробные записи об осадках.

Первые дни весны – самое подходящее время для определения и обоснования того, каким выдастся год. Аксакалы села, кривые, косые, хромые, безрукие, безногие, искалеченные войной, всю зиму, собравшись возле пожарки, стучавшие в домино, теперь при возникших спорах отправлялись по домам за своими драгоценными записями, за своими неопровержимыми доводами.

Дневники, как священный талисман, хранились обычно на недоступном для детей месте, высоко на печи или в щели между балкой и потолком.

Отец, тыча пальцем в открытую страницу своей «Амбарной книги», сообщает свои доводы:

– В начале июня будут сильные дожди. Дней на десять наступит похолодание. Следующий сильный дождь будет только в конце июля. Успеем хорошенько заготовить сено.

Вид у отца весьма довольный. На его лице играют блики знаний. В эти мгновения он похож на ясновидящего, вступившего в контакт со звёздами, с космосом, или на только что вышедшего из грота Авиценну. Однако если вы думаете, что его мнение принимается собравшимися единогласно, то вы недооцениваете в кичкальнинских мужчинах несостоявшихся учёных, знатоков естественных, юридических и точных наук. Взять хотя бы небольшого роста Абельгаза-абзый, отца нескольких дочерей, сельского философа, страстного спорщика. Он ни за что своих позиций без боя не сдаст! Полистав свою тетрадь и остановившись на одном из пожелтевших листков, он, с выражением несогласия в своём ясном простодушном взгляде, начинает талдычить своё.

– Нет, Набиулла, по моим записям ты не прав, не сердись. Обещанные тобой дожди до Кичкальни дойдут не раньше середины июня, и не со стороны Альмета, а через лес.

Такая убийственная точность и категоричность бьёт наповал. Однако противная сторона всё же не спешит выбросить белый флаг. В спор вступает Исхак Галиуллин, инвалид, с одним лёгким, с тёмными пятнами на лице, бывший председатель сельсовета, долгие годы украшавший на собраниях президиум. Так что с ним справиться сложно.

– Вы оба ошибаетесь. Набиулла более близок к истине. Прогноз погоды повторяется через каждые двенадцать лет. По моему прогнозу, июнь будет дождливым и холодным.

Конечно, если бы Исхак-абзый продолжал занимать ответственный пост, то, помня, что всегда может понадобиться его помощь, какая-нибудь справка или печать, многие с ним согласились бы. Но теперь трибуны нет, он такой же пенсионер, как все, только пенсия у него, может, побольше.

Вагиз Хузеев, подвергающий сомнению любые доводы, живущий как раз напротив пожарки, где кипят жаркие споры, хотя и не вёл дневник, но никогда не забывал, что он рождён под созвездием Млечного Пути.

– Твои прогнозы никогда не сбываются, Исхак-эзи, это тебе не печати ставить в сельсовете, тут надо головой работать, – безапелляционно заявляет он.

Однако «диктатор» Халиса не даёт развернуться своему коренастому, мускулистому, работящему мужу: ещё издали, спиной почуяв тяжёлую руку своей красотки, Вагиз, подобрав большие калоши, спешит в сторону своего дома.

Несмотря на то, что «вражеские силы» вырывают Вагиза из боевых рядов, споры не прекращаются. Каждый норовит себя показать, усомниться в любом аргументе, – в этом вся соль дискуссии.

В спор вступает ещё один мелодичный голос. Однако отец тоже твёрд, как гранит. Он принимает всерьёз записи только одного человека и только с ним он согласен скрестить шпаги:

– Абельгаз-эзи, не сердись, но я прав. Вот посмотри-ка сюда… В пятьдесят первом году вот что я занёс, в пятьдесят восьмом всё повторилось. В шестьдесят втором вначале было сухо, потом пошли дожди. Урожай собрали. У моего сына сын родился.

Выделяющийся среди всех своим низким ростом и хрупким телосложением Абельгаз прямо-таки выходит из себя:

– Ты своими цифрами мне на нервы не действуй! Ты ещё и младше меня, кажется?

– Давай не сваливай с больной головы на здоровую, не путай мои мысли, я правду говорю.

Истина рождается в споре, который становится всё более ожесточённым, однако отношения выясняются, не переходя на личности. В любом случае «самая умная мысля, как говорится, всегда приходит опосля», но поезд уже ушёл, близок локоть, да не укусишь. Каждый потом ругает себя на чём свет стоит, говоря: «Эх, надо было так сказать… или вот так!..» Наблюдать за их спорами – само по себе целое представление. Таким образом, наперекор своей серой, необустроенной жизни сельские мудрецы находили утешение в этом своеобразном духовном состязании.

Я, конечно, далёк от мысли, что только в моей Кичкальне жили мечтательные люди, стремившиеся подняться над повседневной реальностью. Если женщины обычно изливают свою душу в песне, в стихах, в баитах, то мужчины, видимо, – на бумаге.

К слову сказать, Равиль Муратов в своей книге «Дорогу осилит идущий» очень активно использует дневниковые записи – воспоминания своего отца. «Сейчас, перелистывая его дневники, я поражаюсь и восхищаюсь его силой воли и мужеством. Он был исключительно трудолюбивым человеком. Его рабочий день, как правило, начинался в четыре или пять утра и не заканчивался раньше одиннадцати вечера». Представление о том, как проходил день, что волновало, что вдохновляло отца, автор воспроизводит именно по его дневниковым записям. «Воспоминания, – пишет он, – были для него духовной пищей. В них он более искренен, более справедлив и, я бы сказал, в них он проживает жизнь, более соответствующую его духовным потребностям…»

Точно так же мог бы оценить и я записи своего отца, изобилующие орфографическими ошибками, без соблюдения каких-либо знаков препинания, сделанные только для себя, для понимания и облегчения собственной жизни. В прозаические записи о будничных встречах и беседах со своими друзьями-односельчанами вдруг вклиниваются совершенно поэтические строки о необыкновенной красоте только что нарождающегося тоненького, серповидного полумесяца или о полноликой круглой луне, будто совсем потеряв стыд, выставившей себя на всеобщее обозрение.

Хотя важные политические проблемы в дневник не заносятся, всё же в октябре 1964 года отцом сделана следующая запись: «От Хрущёва избавились. Свалился. Может, теперь разрешат держать скот».

Этот правитель с плафонообразной головой нанёс немалый ущерб всей стране, в частности татарскому народу. Многие деревни, по-младенчески привольно раскинувшиеся на лоне природы, с крепким хозяйством и высокими нравственными устоями, бывшие опорой нации, попали под клеймо «бесперспективных» и были уничтожены. Эта недальновидная политика привела почти к полному прекращению развития крестьянского хозяйства. Молодёжь толпами стала уезжать из деревень на городские стройки, в этих деревнях закрылись начальные и семилетние школы. А в десятилетках больших деревень обучение велось только по-русски. До сих пор мы расхлёбываем кашу, заваренную в те годы. Так что отцовская радость вполне понятна. В эти же дни в дневнике отца сделана одна странная запись: «Стоит ли отстраивать конюшню, если лошадь уже сдохла?» Что он хотел сказать этим ёмким предложением? Не остаются ли до сих пор конюшни без лошадей? В памяти осталось ещё одно выражение из дневника: «Можно ли наказывать ребёнка за то, что он просит есть?»

Взрослые мужчины, занимавшиеся «писательством», казались нам тратящими время на пустяки. Но, оказывается, не всякую жажду можно утолить просто водой. Человеку, в отличие от других живых существ, необходимо утолить духовную жажду, найти опору для умственной деятельности.

И всё же деревенские мужики думают в основном о детях, о земле, стараются обойти большую политику стороной. Именно этим и отличаются их дневники. Только представители интеллигенции время от времени делают смелые выпады в адрес московских властей в местной печати на своём родном языке, о существовании которого те, к кому они адресуются, даже не подозревают. Так что собака лает, караван идёт.

Однажды в Переделкино под Москвой, где я отдыхал в Доме творчества, на платформе, ожидая электричку, я услышал разговор двух солидных мужчин, говоривших хозяйским тоном и с видом полной осведомлённости.

– Нет, я не согласен, – говорил тот, что повыше, в зеленоватой стёганой куртке.

– Чем тебе не нравится Лебедь? – спрашивал второй, в коричневом полушубке.

Как я понял, речь шла об Александре Ивановиче Лебеде, положившем конец первому чеченскому кровопролитию и в настоящее время вступившем в борьбу за президентское кресло. Высокий оказался очень категоричным, строгим.

– Нет, я против того, чтобы выбрали Лебедя. Это слишком жёсткий генерал. У сторонников Куликова головы полетят.

– Полетят так полетят, все они одним миром мазаны… Ворон ворону глаз не выколет.

Тут, пыхтя и фыркая, подошла электричка. Всю дорогу я думал о подслушанном мной диалоге и восхищался «смелостью» собеседников. Ведь ещё совсем недавно мы не имели возможности так открыто, громко высказывать свои мысли о высокопоставленных чиновниках.

Человек – очень странное, необъяснимое существо. Он быстро привыкает к переменам, к потерям. Да и что же ему остаётся, «от судьбы не уйдёшь», – говорим мы. Раз умеем оценивать историю, прошлое, пережитое, значит, добрые дела ушедших, их мечты и надежды продолжают жить в нас.

Значит, и наш отец продолжает жить в нас, в его восьмерых детях. Видимо, в основе его размышлений о жизни, изложенных в дневнике, лежит эта самая идея преемственности поколений, продолжения рода человеческого.