Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы

Главный герой повести Шамси, изгнанный из медресе за поддержку своих прогрессивно мыслящих товарищей, приезжает в Петербург и устраивается на работу помощником приказчика. Для повышения своего культурного уровня он начинает посещать театры и концерты, и незаметно для себя попадает в любовные сети красивой и опытной женщины Анны Васильевны. Анна – женщина умная, обаятельная, знающая толк в мужчинах (она уже побывала замужем). Она не только не вступает в споры с Шамси, не перечит ему ни в чём, а, напротив, заранее поняв, почувствовав, просчитав его намерение, старается угодить ему во всём. Более того, она, делая вид, что поддерживает его мечту жениться на умной, образованной девушке-татарке, сопровождает наивного Шамси на вечеринках, где собираются девушки-мусульманки. Однако трудно найти девушку, которая понравилась бы им обоим и подходила бы по всем статьям: то недостаточно красива, то несоответствующее поведение, то образование не того уровня. А тем временем Анна, преследующая вполне определённые цели, дарит Шамси дочку, через год – вторую, «нечаянно» крестит детей в церкви. Ни слова против не говорит Анна, даже когда Шамси уезжает в родную деревню с намерением жениться, однако не забывает как раз ко дню помолвки прислать любовное послание с фотографией деточек. Шамси, поставив в исключительно тяжёлое положение молодую девушку и её родителей, покинув свадебный стол, уезжает к своей любовнице. Таким образом, опытная женщина, мягко стелясь, жёстко захватывает молодого татарина в свои сети.

Гаяз Исхаки, обращаясь к татарским женщинам, как бы советует этой поучительной историей: «Если не хотите лишиться своих Шамси, то будьте, как Анна, нежными и ласковыми, сумейте незаметно заставить мужчину «плясать под свою дудочку».

Думаю, бессмертная душа отца не будет в обиде, если скажу, что в нашей семье дела обстояли именно так, как учил Гаяз Исхаки, то есть, в переводе на современный язык, так: отец – хозяин, авторитет, мама – крыша. Немногие понимали, кто в доме истинный глава. Сам я более или менее постиг этот секрет, только когда приобрёл некоторый опыт семейной жизни, вырастил двоих сыновей, стал доктором наук, потому что нет на свете более сложной и запутанной науки, чем взаимоотношения мужа и жены. Генетика, теория относительности, кибернетика – все они намного проще.

Отец – вспыльчивый, быстро заводится, шумит, он ещё и артист в некоторой степени, любит внешние эффекты. Мама – гаситель всяких вспышек.

Нередко, когда вымоченные в воде ивовые прутья уже готовы были опуститься на наши спины, мама своими пальчиками касалась плеча своего суженого, и отец мигом отходил, как разбушевавшаяся по весне речка входит в берега, успокаивался.

Мама рекламу не любит, зазнайство и чванство не в её характере. И всё же она всегда помнит о своём благородном происхождении, о том, что она из зажиточного роду-племени (читай: из кулаков). Это светлое прошлое послужило ей духовной опорой и в тяжёлые послевоенные годы с постоянной нехваткой чего-нибудь из самого необходимого.

Одна из двух краснокирпичных палат в центре нашего села построена её родственниками. Отец её Шафигулла был искусный плотник и умело обучал своему мастерству других членов семейства, и они всю округу обеспечивали санями, колёсами для телег, дубовыми бочками и другой утварью. И в настоящее время наши родственники по маминой линии известны в округе как «золотые руки». Дети и внуки старика Шафигуллы всегда были самыми знатными плотниками в деревне, а когда наступило время технического прогресса, именно они стали передовыми комбайнёрами.

Советы, ориентированные на голытьбу типа Шариковых, естественно, деловых, работящих людей не поощряли. На деревню Кичкальню, состоящую из двухсот дворов, пришла разнарядка раскулачить пять хозяйств. Просьба к властям сократить это число, поскольку в деревне не было столько богатых семейств, осталась без внимания.

Несколько хозяев, включая и Шафигуллу, с добротными домами, крытыми железом, имеющих в хозяйстве несколько лошадей, включив в разряд кулаков, разграбив и растранжирив все их богатства, отправили на «исправительные» работы. Только перед самой войной Шафигулла-бабай вернулся в родную деревню только для того, чтобы здесь умереть.

Фруктовый сад нашего деда, где пышно цвели и щедро плодоносили яблони, вишни, груши, смородина, даже в заброшенном состоянии продолжал жить до начала 50-х годов. Всплывают в памяти строки Равиля Файзуллина из стихотворения «Штрих к портрету отца»:

Теперь…Как на лице твоём следы от оспы,Лишь ямки и канавкиНа укатанных склонах гор.

Наша бабушка Камиля, овдовев, осталась с двумя маленькими детьми на руках. Как только дочери исполнилось восемнадцать, она выдала её замуж. В одно сумрачное дождливое утро мама молодой невесткой вошла в семью Галиуллиных, которые, хотя и не умели топор в руках держать, зато были мастерами писать, чертить, складно и остроумно говорить, одним словом, это был род писарей, потомки «писаря Галиуллы». Перед войной она одаривает этот род двумя мальчиками. Это были я и мой младший брат Фуат, который умер, прожив всего два года. Отец был очень доволен своей кроткой бессловесной женой и, как герой повести Гаяза Исхаки Шамси, даже не заметил, как выпустил из рук значительную часть реальной власти. Его вполне устраивало положение авторитета типа английской королевы, за мелочи он не цеплялся.

Связи со школой, то есть «департамент просвещения», проблемы нашей учёбы были полностью доверены маме. Во всяком случае и меня, и соседских детей в первом классе буквам обучала мама, хотя отец к этому времени уже вернулся с фронта и считал себя более грамотным и образованным, чем мама.

Мама, хотя молча и терпеливо обслуживала огромную семью Галиуллиных, но своей внутренней независимости не теряла. Излишнюю разговорчивость своих новых родственников, их небрежное отношение к повседневным делам по хозяйству она не одобряла, но виду не подавала. Предпочитала любое дело, засучив рукава, сделать сама, чем спорить, «качать права», целый день, крутясь как юла, она преуспевала в любой работе: хоть на уборке свёклы, хоть на картофельном поле, угнаться за ней было трудно. Она успевала и прополоть, и промотыжить, и прорыхлить почву.

Только отец, со своей кипучей «пассионарностью», бьющей через край, как тесто, в которое положили дрожжей, не давал ей возможности слишком увлекаться сельскохозяйственными делами: одного за другим наделяя её младенцами. Пуповины обрезаются с перерывом в один год; не задумываясь о том, как их растить, поить-кормить, одевать… «Каждый ребёнок рождается со своей долей счастья», – говорит народная поговорка, так, видно, думал и наш отец.

И он оказался совершенно прав. Из десятерых, выношенных мамой детей, не выжили двое. Остальные – четыре мальчика, четыре девочки – все живы и здоровы по сей день, слава Аллаху.

У меня навсегда осталось такое впечатление, что родители жили очень дружно. Мы, конечно, не видели, чтобы они при нас обнимались, целовались, но вечерами, когда дверь уже защёлкивалась на щеколду, и родители, уйдя к себе за цветастую занавеску, ложились на свою железную кровать, ещё долго слышались их приглушённые голоса, воркующие, как пара голубков. Слов не разобрать, только доносится мирная речь, журчащая, как тихая речка. О чём можно говорить все ночи напролёт? Наверно, они говорили о нас, о детях. Ведь и радость, и горесть родителей – это дети. Атмосфера взаимопонимания и взаимоуважения, царившая между ними, явилась для нас опорой и образцом для наших собственных семейных отношений. Когда они шли по улице вместе, мама рядом с высоким, статным отцом выглядела совсем миниатюрной. Иногда мама шла на несколько шагов позади своего «господина», тогда за отцовской спиной её совсем не было видно. Мы недоумевали, почему она так делает, поддразнивали её.

– Почему ты идёшь сзади, иди рядом или даже выйди вперёд. Ты же дочь богача, а отец – он что, он же всего лишь писарьский отпрыск, беднота.

Но наша цель оставалась не достигнутой.

– За его спиной мне спокойно, ни ветер, ни дождь меня не достают.

Мы к ней особо не привязываемся. Она хоть и не любит особо языкастых, но сама при необходимости может кого угодно отбрить, осадить метким словцом или шуткой.

Романтические воздыхания при луне, любовные страдания и безумства проходят довольно быстро, что же остаётся от любви? Видимо, вот эти бесконечные разговоры в ночные часы, желание слушать советы друг друга, вникать в волнующие обоих проблемы, быть друг другу надеждой и опорой.

Впрочем, кажется, я слишком отвлёкся. Сегодня на повестке дня за чайным столом будет обсуждаться конкретно моя проблема.

Уже 25 июня. Волнуюсь. Именно сегодня отец должен дать окончательный ответ на мою неоднократно напоминаемую просьбу. Тянуть больше некуда. Речь пойдёт о том, поеду ли я в Казань поступать учиться… Я уже и так потерял целый год своего драгоценного времени, работая после окончания школы на одном из Уральских заводов. Как назло, как раз перед моим приездом в нашем доме случился пожар, и почти всё сгорело. Всё лето, отставив все свои интеллектуальные дела типа чтения книг, конспектирования классиков литературы, я пилил, строгал, конопатил…

Оказалось, что у отца уже давно созрел на мою просьбу вполне определённый отрицательный ответ.

– Ты уж, Талгат, подожди ещё годик. Дел по горло. Избу надо достраивать, сарай восстановить. Потерпи немного.

Меня будто ударили обухом по голове. Совершенно оглушённый, ошалевший, онемевший, я чувствовал, как надуваются кровеносные сосуды на шее, вот-вот лопнут. Я отложил в сторону ложку, вынутую изо рта. За столом воцарилось напряжённое молчание.

– И без учёбы жить можно. Вон сын тракториста Вагиза как хорошо работает на своём комбайне: и хлеба у него навалом, и скотину на мясо держит, сколько душе угодно. В поте лица потрудятся весной-осенью, потом всю зиму отдыхают, слушая завывание вьюги, вой волков и крики петухов в своём уютном тёплом доме с чистым воздухом. В гости ходят, до утра песни распевают.

Длинная речь отца с активной жестикуляцией выдаёт его некоторую неуверенность в своих доводах. Он прекрасно понимает, что из меня ни тракториста, ни комбайнёра, ни мастера по оконным рамам не получится, я же на него похож, внук «писаря».

«Всё-таки попробовать бы поехать, может, ещё и не поступлю», – хочется мне сказать, поуговаривать, но перечить отцу не хватает духу.

Тем временем мама, крутившаяся возле печи, наконец садится за стол. Её отношение к словам отца никак не отражено на её лице, будто речь идёт о проблемах далёкой Уганды или Конго, а совсем не её дорогого сыночка.

– Дети, сейчас будет готова картошка с мясом, сметану оставьте отцу.

Я не верю своим ушам… Вот тебе на! Какая может быть картошка, сметана, когда речь идёт о судьбе человека, о его будущем? У меня голова трещит, губы дрожат, а мама как ни в чём не бывало нарезает сыр и круглый ноздреватый хлеб. В её внешнем облике всё та же беспечность, равнодушие и наплевательское отношение к судьбе родного сына. Даже к пасынкам так не относятся!

Ну вот, рухнули надежды и на маму. Счастливые люди могут сидеть себе спокойно, сложив руки, а переживания заставляют шевелиться, что-то делать. Хотя от тебя ничего не зависит, но всё же трудно усидеть на одном месте, как рыбак, следящий за поплавком. «Может, вечерком отец подвыпивший придёт, подобрее будет, тогда ещё раз поговорю, может, найду подход», – утешаю я себя и не замечаю, как мама снова встаёт и направляется на кухню к печке. По пути, коснувшись рукой отцовского плеча, она скрывается за пёстрой занавеской.

Мама двигается бесшумно, как невидимый глазу домовой, даже половицы под ней не скрипят.

Из оцепенения меня выводит скрип отцовского протеза. Он, поднявшись из-за стола, тоже уходит за занавеску.

Пока за занавеской идёт «курултай», за столом поднимается шум-гам, каждый норовит что-нибудь ухватить. Больше всего «достаётся» сметане; ложки так и мелькают между железной миской и красными губами – это уж стараются девчонки. Живой, подвижный, как ртуть, Авхат тоже норовит не упустить возможности воспользоваться отсутствием «авторитета» и «крыши». Его цель – ухватить из фиолетовой стеклянной сахарницы как можно больше наколотых щипчиками кусочков сахара. Сметана – кошачья еда – его не волнует. В нашей семье именно Афгат – страстный любитель сладкого: сахара, конфет и из-за этой своей пагубной страсти не раз оказывавшийся в исключительно трудных ситуациях.

Сколько раз он попадался на умыкании из маминых тайников всякой вкуснятины и подолгу сидел за это в погребе в кромешной тьме, но побороть в себе эту роковую тягу к сладостям так и не смог. Забегая вперёд, скажу, что, даже став не только взрослым, но и достигнув значительных успехов и заняв видное положение в медицинском мире, он остался верным своему детскому вкусу. До сих пор деликатесным винам, коньяку и прочим мужским радостям он предпочитает ириски и карамельки и может дискутировать об этом с любым гурманом.

А сейчас за столом, напрочь позабыв о вчера только «испробованных» на своей спине ивовых прутиках, он поспешно набивает карманы сахаром. А вчерашние события происходили примерно так. «Следствие» началось с маминого официального заявления.

– Набиулла, что-то сахару в кладовке становится всё меньше и меньше, не знаю, что и думать, – заявляет мама так, чтобы слышали все.

Мы-то знаем, на ком шапка горит, но не пойман – не вор. Должна же быть в мире справедливость. На губах у отца, принявшего эту информацию и положившего её в свою память, начинает играть знакомая нам опасная улыбка. Брови поднимаются, придавая лицу выражение крайнего недоумения. Молчит. Вопрос «кто стащил сахар?» – был бы совершенно неуместен. Дураков нема. Никто на себя не возьмёт.

Позже, украдкой от всех, отец поручает востроглазой и прямолинейной Сульме (ныне бывшей библиотекарше) вести тайное наблюдение. Только она сможет застукать ловкого и хитрого Афгата. Другие девчонки, Сагдия и Лилия, на это серьёзное дело не годятся, у них терпения не хватит, да и Афгат отомстить может. Младшая Сария ещё совсем мала, с таким важным поручением ей не справиться.

Сульма по-пионерски добросовестно выполнила порученное ей дело. «А что, – размышляла она, – все хотят сладкого, почему это только Афгат должен лакомиться?» И вот однажды, как только она увидела, как Афгат прошмыгнул в кладовку со стороны огорода, отодвинув оторванную дощечку, тут же побежала с радостной вестью к отцу, как раз пришедшему домой на обед.

А возле родника Афгата дожидаются друзья-мальчишки, потому что нет ничего вкуснее сахара, смоченного в студёной ключевой воде. Но дело не сладилось. На сей раз сластёны остались без сахара. На выходе из тайника маленького воришку встретил отец с букетом вымоченных в воде ивовых прутьев. Для человека, получившего воспитание в татарской среде, ива ближе и понятнее, чем, допустим, пальма или кипарис. В то же время язык ивовых прутьев совершенно прост и понятен: чыж-пыж, чыж-пыж. Никакой толмач не нужен. Воспитательную работу отец выполняет с усердием, от души, спина Авхата покрывается кровавыми полосами. Из глаз Афгата катятся чистые, как кристалл, прозрачные шарики, но в таких случаях кричать, плакать вслух не принято. Хочешь красиво жить – не попадайся!

По правде сказать, отец, кажется, наказал его сразу за два проступка. Несколько дней назад Авхат помогал отцу в торговле и, не выдержав одурманивающего запаха духов, припрятал маленький флакончик в карман, не для себя, конечно, а для девчонки из младшего класса. От такого самопожертвования поэты пришли бы в восторг, написали бы оды, гимны, Хай Вахит создал бы пьесу «Первая любовь». А отец, понимаете ли, отсталый человек, не хочет понять нежных чувств сына, его решимость страдать за любовь. Порядком разгорячившегося отца остановила мама.

– Ну хватит, Набиулла, он больше не будет.

Отец, будто только этого и ждал, тут же бросил прутья на землю. Мама сорвала в огороде листья лопуха, положила их на окровавленную спину сына, опустила рубашку, заправив её в штаны.

– Иди в дом, полежи на животе.

«Угощать» нас ивовыми прутьями для отца – вынужденная мера. Он пытается внушить нам, что греховно, а что хорошо, как он сам это понимает. Всем законам нравственности, передаваемым из поколения в поколение, от отца к сыну, он обучает нас, опираясь на народную педагогику. Значит, и этот приём в ней предусмотрен и одобрен. Основная цель породивших нас на свет людей – внушить нам главную заповедь: не воровать, без спросу ничего не брать. Не потому, что сахару жалко (хотя и с этим напряжёнка), просто мы должны уметь держать себя в руках, управлять своими инстинктами, не терять совесть, поддавшись минутной слабости. Вот это пытается отец внедрить в наше сознание (правда, иногда с помощью ивовых прутьев).

В общем-то не такое уж это жестокое наказание. В уличных драках и больше доставалось. Самая неприятная сторона наказания – моральная – зрители. Так что, естественно, Афгата, у которого ещё не зажили следы вчерашней экзекуции, мои проблемы мало интересовали. Но всё же, увидев, как на его глазах моя мечта об учёбе разбилась, как спелая тыква, брошенная на камни, он, придав своему лицу ученика пятого класса чрезвычайно деловое выражение, простодушно спросил:

– Что же ты теперь будешь делать?

Мне не хотелось обсуждать свои наболевшие проблемы со всякой мелюзгой. Душа разрывалась от обиды и отчаяния: «Столько подарков им привёз с Урала, всё лето гнул спину на строительстве дома, и вот тебе благодарность».

– Отец сам всё решит. Что суждено, то и будет, – отмахнулся я.

Однако интерес братишки не был праздным. Он хитрый. Ведь, если я останусь, ему легче. Вся мелкая работа: ухаживать за скотом, колоть дрова, готовить сено – всё это было бы на моих плечах. Наверно, он про себя одобрял решение отца, думая, если колесо истории вчера проехало по нему, то сегодня почему бы кого-то другого не подмять под себя.

Тем временем, когда на столе уже почти всё было подобрано, высокого уровня совещание за печкой завершилось. Хоть я и не ясновидящий, но чувствую, «разборка» касалась меня. Отец, широким движением отбросив занавеску, скрипнув пару раз деревянным протезом, вышел и уселся на доставшийся нам по наследству ещё от прадеда единственный обшарпанный стул со спинкой.

Не спешит. Любит вначале всё расставить по местам. Отхлёбывает остывший чай. Сам, как в воду опущенный, озабоченный, печальный:

– Ладно, малай, собирайся в дорогу, поезжай учиться, всех дел не переделаешь, и после смерти, говорят, на три дня дела остаются. Крыша у дома есть, дождь не мочит.

А мне уж и уезжать не хочется. Дома хорошо, спокойно, во рту вкус домашней сметаны.

– Времени мало осталось. Может, на следующий год поехать, программу хорошенько повторить?

– Осенью тебя всё равно в армию заберут. Ещё два года потеряешь. Быстро соберись и – в путь. Не заставляй повторять дважды. Деньги, какие есть, мать даст.

В нашем доме именно так разрешались все особо сложные проблемы. Мама старалась, чтобы её влияние на отца было незаметным, чтобы никто не догадывался об этом, чтобы не задеть отцовское самолюбие. Без лишних слов, не повышая голоса, она претворяла в жизнь своё мнение, свою политику.

За последние годы, перевалившая за восемьдесят, мама сильно постарела, потускнела, её серо-голубые глаза, когда-то освещавшие своими лучами весь дом и наши души, померкли. Хотя её любимый сын Авхат – известный врач, доктор медицинских наук, профессор, она ни за что не соглашается идти к протезисту, вставить выпавшие зубы. «Оставшихся зубов на мой век хватит, мясо я не ем, кусаться не собираюсь», – отшучивается она. Жизненные неурядицы мама преодолевала терпеливостью, сдержанностью.

Клеветы и оговоров не боялась, ни от кого не пряталась, жила открыто. Не было в ней ни зависти, ни жадности, ни ревности. За её безропотность и согласие с выпавшей на её долю судьбой природа-мать дала ей долгую жизнь и счастливую старость. Мама пережила отца на шесть лет. Так же спокойно, как и жила, ушла в иной, неведомый Мир.

Тётушки-гувернантки

Первый учитель… До боли родной и возвышенный образ. Именно этот святой человек открывает нам двери в большой мир, в красоту окружающей среды, учит нас читать, писать, считать, говорить правильным литературным языком. Сколько бы тёплых слов, поэтических строк, проникновенных песен ни было посвящено людям этой профессии, всё кажется мало, потому что для человека, получившего воспитание в медресе или обычной школе, первый учитель всегда является самым родным и близким человеком на земле после матери. Вот и Чингиз Айтматов получил всемирное признание именно благодаря своей повести «Первый учитель».

Однако сложившийся в литературе образ первого учителя весьма шаблонный. Как правило, независимо от национальности и места проживания, это исключительно справедливый, умный, образованный человек, всегда готовый помочь каждому своим ценным советом. Хотя реальное представление об этой личности, конечно же, невозможно втиснуть в готовую колодку. А если, например, твой первый учитель (или учительница) не спустился с небес, не прибыл из-за Альпийских гор, а вместе с тобой собирал картошку на колхозном поле, пас гусей, ел кашу из одной миски. Что тогда? Как его изобразить? Поднять на романтическую высоту? Идеализировать? Или ничего не приукрашивая, рассказать всё, как было на самом деле? Последнее мне показалось более достойным.

В первом классе несколько месяцев нас обучала одна бабушка – Илхамия-апа (видимо, в первый послевоенный год с учителями была напряжёнка, и её попросили помочь). В связи с пошатнувшимся здоровьем она покинула нас довольно быстро, но успела запомниться на всю жизнь благодаря своей длинной деревянной линейке. Это высоченная худощавая женщина со смуглыми впалыми щеками, со жгуче-чёрными глазами под узким лбом, напоминающая собой обугленную берёзовую головёшку, была необыкновенно злая. Вся злость её заключалась в метровой линейке, которая, как ястреб, кружила над головами испуганных ребятишек, напрочь лишая их способности соображать. Правда, опускалась эта линейка редко, но метко, на самое больное место – на тоненькие пальчики рук.

Мы не могли нарадоваться, когда наконец-то избавились от неё. «Деревянную линейку» сменила самая младшая из сестёр моего отца – Раиса-апа. Она только что успешно окончила среднюю школу в деревне Колбай-Мораса, что в двенадцати километрах от Кичкальни, и для своего времени считалась достаточно образованным человеком. Для нашей округи Колбай-Мораса, наряду с деревнями Алпар, Узи, Камка, Базарные Матаки, издавна была центром просвещения и славилась своей школой, которая дала татарскому театральному искусству своего Станиславского – первого татарского профессионального режиссёра Габдуллу Кариева. Даже в тяжёлые военные годы Колбай-Мораса сумела сохранить среднюю школу. Эта была единственная в наших краях чисто татарская школа, дающая среднее образование.

Колбай-Мораса, разместившаяся в живописной, удобной для жизни местности (плодородная почва, чистая речка, множество ягодных полянок), недалеко от знаменитого древнего Биляра, имеет очень давнюю историю. Есть основания полагать, что появилась она в период расцвета Булгаро-Билярского государства. Имена и названия, начинающиеся со слова «кол», характерны для тех времён. Вспомним хотя бы Кул Гали, создателя поэмы «Кысса-и Йусуф». А тут к слову «кол» (раб) добавилось ещё и «бай» (богач, владелец). Позднее для большей определённости прибавили и название речки, протекающей возле деревни. Получилось Колбай-Мораса, как например, Ростов-на-Дону. Видимо, эта деревня была владением билярского хана или его приближённого, местом летнего отдыха. Сведения о славе и богатстве Билярска сохранились в древних песнях-риваятах, а ещё под землёй, доступные только археологам. Другие племена топчут теперь священные земли Билярского ханства. Деревня Колбай-Мораса не только сохранила свои корни, основу древней культуры, она же воспитала и выпустила в жизнь мою первую учительницу.

Весть о том, что вместо старой учительницы у нас будет моя Раиса-апа, я воспринял с радостью: свой человек, родня, небось, не обидит, двойку не влепит. Видимо, такие понятия, как «блат», «кумовство», «панибратские отношения» человек впитывает в себя с молоком матери.

Раиса-апа слыла первой красавицей во всей округе. Даже далеко не изысканная пища военного лихолетья (картошка да каша) не испортила её стройную фигуру с осиной талией. Большие бездонные глаза, полные влажные губы, нежно-розовая кожа, пухлые пальчики, волнами ниспадавшие до плеч тёмно-каштановые волосы – всё в ней было прекрасно, всё совершенно. К тому же она умело подчёркивала свою красоту ладной и со вкусом подобранной одеждой (конечно, исходя из возможностей послевоенного времени). Для женщины умение одеваться иногда даже важнее природной красоты. Односельчанкам, измождённым и рано состарившимся от тяжёлого крестьянского труда, Раиса-апа, должно быть, казалась богиней любви и красоты.