Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы

Правда, в этом симпатичном городке никто, конечно, не ждал, чтобы некий молодой человек из далёкой татарской деревни осчастливил его своим посещением. У меня не было ни малейших навыков, которые могли бы хоть как-то заинтересовать заводских работодателей. Что я мог им предложить? Я умел по-татарски читать, писать, имел кое-какой опыт сочинения стихов, прозы малого жанра, типа статьи (так, для себя), мог прочитать наизусть стихи Тукая, косить траву, рубить дрова, чистить хлев. Но все эти мои «навыки» на гигантском заводе, обеспечивающем работой и средствами существования более тридцати тысяч человек, оказались невостребованными. К тому же, как на грех, в высокооплачиваемые «горячие цеха» несовершеннолетних не брали, а мне было всего семнадцать. (Надо же, неужели и мне когда-то не было даже восемнадцати!)

Моё заявление о приёме на работу подписали начальник отдела кадров, начальник цеха, представитель профсоюза, но в отделе по технике безопасности, посчитав на пальцах, сколько мне лет, допустить меня к горячей доменной печи отказались. Я совсем сник. И так уже второй месяц сижу на шее у дяди и тёти. Да и обратно в деревню возвращаться невостребованным – позор. Помогло умение Хасиба-абый находить выход из любой ситуации. Он разрешил проблему довольно просто.

Если вы думаете, что он кому-то кланялся в ноги, уговаривал, одаривал подарками, то очень даже ошибаетесь. Он просто достал бумагу с подписью начальника отдела техники безопасности и через копирку перевёл эту подпись на моё заявление. Таким образом, благодаря смекалке и решительности дяди Хасиба, я стал полнокровным членом славного рабочего класса.

Мы с дядей оба очень порадовались моему столь удачному трудоустройству и долго обсуждали это, ворковали прямо как голубки на карнизе. Вначале довольно долгое время я ходил в учениках. А планы у меня были вполне определённые: поработаю годик, справлю себе приличную одежду, помогу по возможности родителям и поеду в Казань поступать в университет. На всю жизнь оставаться у подножия Уральских гор я не собирался. Кроме того, я преследовал ещё одну, более мелкую цель: купить себе с первой же получки кожаные туфли на толстой подошве и, надев их, «отомстить» таким образом, большому пальцу ноги, опозорившему меня тогда на выпускном вечере.

Как бы там ни было, я приложил все усилия, терпение и настойчивость и устроился на работу, требующую большой физической нагрузки, но хорошо оплачиваемую. Если бы эпоха «диктатуры пролетариата» продлилась дольше, я мог бы с гордостью заявить: «А ты попробуй-ка, поработай возле печи, пышущий стоградусной жарой». Но теперь уже рабочие специальности не в почёте.

Город Краснотурьинск точно так же, как наши Набережные Челны, построен ради обслуживания завода-гиганта, с ним связано его культурное и материальное состояние. Сумеешь устроиться на работу возле доменной печи, значит, ты счастливчик, ты – при деньгах. Рабочий день сокращённый, всего шесть часов, холодная минеральная вода в автоматах не иссякает, выдают даже талоны на молоко. На пенсию выходят с пятидесяти лет, на десять лет раньше, чем другие. На заводе сутки разделены ровно на четыре части. Четыре дня подряд работаешь в одну смену, например, с двенадцати ночи до шести утра, потом сутки отсыпаешься и приступаешь к следующей шестичасовой трудовой вахте.

Тихо, спокойно посидеть удаётся очень редко. Чаще всего пять часов из шести до изнеможения приходится проводить возле горячей домны, утопая в солёном поту. Коллектив под названием «звено», состоящий всего из двух человек, отвечает за шесть печей. Каждая печь размером примерно с деревенскую баньку: длиною шесть метров, шириной три метра, обложена толстым слоем рифлёного железа, в лоне её бушует, буйствует огонь, кипит алюминий. Со стихами о домнах Хасана Туфана, в ту пору запретными, я познакомился позже. Времена изменились, а процесс плавки, оказывается, всё тот же.

Чёрную ночь, как чёрную корову,зарезал кто-то:Пламенем из горла вырвалась кровь.Это домны.Вулкан бушует в них,До звёзд кидая свой пожар.

Когда наступает время «кормить» печь, чтобы поддержать процесс плавки, то есть подсыпать в неё алюминиевого порошка, на крыше печи загорается лампочка и включается пронзительно воющая сирена. Значит, пора, дёргая с обеих сторон цепь, поднять железный «занавес» и обычным ломом или специальным буром, как рыбак делает во льду лунку, проткнуть бешено кипящую красную жижу. Жара возле печи невыносимая, к тому же приходится спешить, суетиться, солёный пот щиплет глаза. Мало тебе постоянно воющей под ухом и подстёгивающей тебя сирены, тут, откуда ни возьмись, появляется начальство, начинает торопить, «кормить» тебя умными советами. Наконец, как только в проделанную «лунку» из железного короба насыпается белоснежный алюминиевый порошок, домна, как ребёнок, добившийся, наконец, материнской груди, затихает и успокаивается.

Тут же по железным рельсам на потолке подъезжает кран и длинным, как хобот слона, шлангом высасывает готовую жижу в специальный бак. Лунку для неё делаем мы, электролизники. Небольшого роста, с редкими рыжеватыми волосами крановщик Кузьма – самый нужный человек в этом процессе. То и дело слышатся:

– Кузьма, подходи к десятой ванне!

– Кузьма, вира! Кузьма, майна!

– Кузьма, отходи!

В течение всей смены эти фразы звенят в ушах. Я стараюсь запомнить каждое русское слово. Жидкость, высосанную из домны, разливают по мелким железным коробкам, где они застывают и превращаются в белые алюминиевые кирпичики. В таком виде их отправляют куда-то для производства чего-то. Таким образом, мощь страны обеспечивается всего двумя людьми: мной, деревенским парнем по имени Талгат, который еле-еле удерживает в руках тяжёлый лом, и высоким здоровым мужчиной с волосами, похожими на ковыль. Его зовут Константин. Наше родное государство, конечно же, как всегда, обвело нас вокруг пальца: ни один рабочий высокого разряда с хорошей по социалистическим меркам зарплатой не мог себе позволить купить машину, построить коттедж или хотя бы справить пару лишних костюмчиков на смену. Денег хватало как раз от получки до аванса. Радовало одно: зарплату выдавали в точно назначенное время и даже час.

Возле горячей домны, высасывающей все внутренности и приводящей к преждевременной старости, детей из племени татар много. Они трудолюбивые, послушные, благодарные. Особых знаний от них не требуется, были бы крепкие мускулы, да здоровые лёгкие, способные подольше противостоять ядовитой алюминиевой пыли. Самую многочисленную группу составляют выходцы из Биляра, Чистополя, Нурлата. На улицах Краснотурьинска гуляют юноши и девушки из татарских деревень Кичкальня, Новое Альметьево, Амзя, общаясь между собой на татарско-мишарском диалекте. Секрет образования «диаспоры» очень прост: этих молодых людей забросила сюда не волна революционно-классовой борьбы, а послевоенное безденежье, бедность, нищета. Как правило, вначале кто-то более ловкий и решительный, не согласный работать в колхозе за бесплатно, или, например, отбивший у кого-то девчонку, уезжает из деревни в какой-нибудь город, долгое время скитаясь по общежитиям, наконец добивается квартиры. Приехав в родную деревню уже городским жителем, он соловьём заливается, рассказывая окружающим о райской жизни в городе, о том, что деньги там гребут лопатой, что квартиры с тёплой водой и блестящим унитазом ждут не дождутся своих хозяев. У слушателей затуманиваются мозги, взыгривает кровь, они полностью окунаются в сладостные мечты о городской жизни. Рассказы «вербовщика» передаются другим слушателям, родным и знакомым.

В конце концов, у слушателей пробуждается доставшаяся от предков тяга к кочевому образу жизни, атавизм. Женщины, когда речь заходит о возможности покинуть родные места и перебраться в другую местность, проявляют не характерную для них быстроту, они не только не соглашаются, а наоборот, начинают торопить своих мужей, отцов, братьев. Тем более, что бывший односельчанин, желая сколотить себе компанию, забрасывает колеблющихся письмами, которые передаются из дома в дом, перечитываются по многу раз и формируют общественное мнение. Те, у кого родители ещё крепкие и пока в опеке не нуждаются или возле них есть, кому остаться, те, кто сумеет договориться с председателем, те, кто обижен на сельскую власть, уже через несколько дней пускаются в путь.

В городе татары стараются держаться стайкой, жить поблизости друг от друга. Помню, меня очень удивило то, что некоторые выходцы из татарских сёл довольно легко, бегло разговаривали по-русски. Но все они возле домны очень скучали по своим родным, по деревенской природе. Однако возвращаться бессмысленно. Там, на природе, жизнь ещё тяжелее. А их дети здесь совсем обрусели. Из моих знакомых земляков только один человек – Ахтям Гатин, из Нового Альметьева, – довольно быстро сумел уйти от работы возле домны. Сначала он был сменным мастером. Его заметили, перевели на партийную работу в горком. Одновременно с исполнением обязанностей заведующего отделом промышленности, этот хитрый мишарин заочно закончил юридический факультет Казанского университета, и как только появилась возможность, мелькнул свет в конце туннеля, он перебрался в Казань на должность судьи. Правда, долгое время до получения квартиры он жил в гостинице, потом в общежитии, но Казань «не сдал». Долгие годы он работал председателем судебной коллегии бывшего тогда Ленинского района города Казани. Сумел остаться гуманным судьёй и скромным человеком.

«Что может быть лучше того, чтобы жить спокойно, беречь своё здоровье», – любил он говорить. Но в то же время Ахтям-ага своими советами и делами довольно основательно служил своему народу. Одним из первых он начал вести судебные дела на татарском языке. Встречи с ним доставляли огромное удовольствие, будто попадаешь в родные края с характерным мишарским говором. Ахтям-ага, по-моему, сознательно не «портил» свою речь, делая её слишком литературной. Так и продолжал общаться на чистопольском диалекте.

Следующим человеком, который неплохо устроился в Краснотурьинске, хотя и не занимал никакого кресла, был, конечно, вы правильно подумали, Хасибулла Шафигуллин, наш Хасиб-абый. За ним я чувствовал себя как за каменной стеной. В выходные дни он брал меня с собой в город, мы с ним гуляли по улицам, а потом он по-хозяйски, крупными шагами заходил в самый большой магазин города и, подойдя к женщинам, стоявшим у прилавка, обращался к ним громким солидным голосом, будто разговаривал с глухими стариками:

– У вас тёмно-синяя польто есть?

Одна из продавщиц, ожидающих чего-нибудь более интересного, равнодушно сквозь зубы выдавливает: «Нет».

Этот ответ, конечно, не удовлетворяет Хасиба-абый.

– А у вас тёмно-синяя качтум есть?

– А зачем вам именно тёмно-синий костюм? – начинает интересоваться одна из продавщиц.

– Япунский миллионеры такой одевают.

– Вы же не япошка.

– А пачуму нет? – говорит Хасиб-абый и двумя пальцами растягивает глаза, делая их раскосыми.

Тут, разрывая сонную тишину магазина, раздаётся дружный хохот.

– Девочки, найдите этому дядечке всё, что он просит, дайте всё, что ему нужно, – отдаёт распоряжение старшая продавщица.

Зажав под мышкой не выставленные в витрине, но нужные ему и мне вещи, Хасиб-абый ещё более решительным шагом выходит из магазина. В следующий раз он уже придёт в эту компанию, как старый знакомый, с радостной улыбкой на лице, будто посланный специально раздавать подарки этим продавщицам. Хасиб-абый вобрал и творчески развил в себе наиболее характерные для большинства татар качества: непритязательность, умение приспособиться к любым обстоятельствам, умение найти общий язык с окружающими, умение общаться с людьми из разных слоёв общества, умение почитать взрослых и заботиться о младших. Он виртуозно играл на гармони, а если пускался в пляс, то и пол, и потолок сливались воедино. Устанет от пляски, запевает песню, и в этом занятии среди живущих в городе, но тоскующих по деревне людей, он был не из последних. Преклонение перед татарской музыкой, татарской песней очень сблизило его с упомянутым выше Ахтямом Гатиным. Они часами могли общаться на эту тему. Если бы в мире существовало всего два человека, умеющих доводить любое дело до идеального состояния, то одним из них, ей-богу, конечно же, был бы Хасиб-абый. И руки его, и голова способны на всё. Этот среднего роста, аккуратного телосложения человек умел быть полезным для любого, в любую дверь он мог постучать и войти. «Если бы он имел возможность в своё время получить образование, то кем бы он мог стать?» – думал я иногда. Хасиб-абый рано осиротел, отца раскулачили и выслали. Мать умерла, когда он служил в армии. Так что ему было не до образования. С другой стороны, для человека, умеющего писать-читать, немного разбираться в чертежах, оставаться простым рабочим возможно – это счастье, продлевающее жизнь. Ведь преуспевание не падает на людей, как манна небесная. За тёплое местечко, за красивую жизнь нужно постоянно бороться, быть всегда начеку.

В Краснотурьинск Хасиб-абый попал тоже под воздействием «вербовщика». Вернувшись из армии, он женился на красивой девушке со жгуче-чёрными длинными косами по имени Мадина и вместе с ней уехал на Урал. Немногословная, покладистая Мадина ещё раньше Хасиба-абый уехала из родной деревни Кичкальни и жила в Казани. Человека, успевшего привыкнуть к городской духоте, в деревне никак не удержишь, хоть привязывай. Хасиб-абый со своей женой Мадиной по характеру полные противоположности. Природа стремится к гармонии, всё выравнивает. Хасиб-абый общительный, подвижный, «петушистый», иногда даже буйный, любит остроумные шутки, анекдоты. Однако поводья его в надёжных руках спокойной, чернобровой, черноглазой обаятельной жены. Стоит ей сказать всего несколько слов, и Хасиб-абый тут же возвращается в свою колею. Характеры приспосабливаются, рождается любовь и взаимопонимание.

Живя в городе, человек совсем отдаляется от родных мест, и это неважно, татарин он, мари или еврей: городская женщина категорически не согласна иметь большую семью, иметь много детей. Привыкшая к комфорту, к жизни с удобствами, она не хочет себя обременять лишними заботами. Мужчины не против детей, но их слово – не всегда закон.

Хасиб-абый и Мадина-апа вырастили двоих детей: сына и дочь. Их сын трагически погиб в Челнах. Что делать, на всё воля Аллаха.

Хасиб-абый, конечно, не парился возле домны, он был высококвалифицированным слесарем шестого цеха. Бывало, с огромным гаечным ключом в руках он неспеша прохаживается по цеху, пьёт минеральную водичку, молоко. Если увидит, что я, разомлев от жары, уснул, сидя на корточках возле печи, подойдёт и поглубже надвинет каску мне на глаза. В этом находит для себя забаву.

В свободное от ремонтных работ время он мастерит из белой алюминиевой стали белые вёдра. Оставшиеся отходы незаметно перекидывает через кирпичный забор с колючей проволокой в растущий снаружи кустарник. После смены мы с ним вместе тщательно собираем в кустарнике эти «белые грибы» и везём домой. Так что татарское население города вёдер в магазине не покупало. Вёдра, сделанные Хасибом-абый, были намного лучше, красивее, вместительнее, звенящие, их хватало на всех.

Хасиба-абый с его кипящей энергией, неугомонностью я бы мог сравнить только с травой, пробивающейся сквозь асфальт.

Нежданно-негаданно нашлось для него симпатичное прозвище – Бараксин. Это прозвище, сразу же прилипшее к нему, будто с самого рождения, имеет свою историю.

Дело было так. Я после окончания университета работаю в Институте языка, литературы и истории (ИЯЛИ в простонародье), усердно исполняя в нём обязанности младшего научного сотрудника, изучаю благотворное влияние на поэзию Сибгата Хакима традиций татарских народных песен. Мой младший брат Афгат учится в медицинском институте. В один прекрасный день у нас в общежитии совершенно неожиданно, будто с неба свалился, появился наш Хасиб-абый. Как правило, такой народ, как студенты, аспиранты, очень даже приветствуют, когда навещают их богатые родственники. Может быть, чувствуя это, Хасиб-абый повёл нас в ресторан и от души накормил, напоил. К тому же у него, оказывается, была проблема, в разрешении которой он надеялся на нашу помощь.

– Абый, ты там, в чужих краях, счастливо живёшь? – спрашивает его будущий медик. Я, уже повидавший его образ жизни, такой наивный вопрос задать не могу.

– Да, я своей жизнью вполне удовлетворён, – отвечает абый.

– Что-то не похоже, – привязывается Афгат, уже слегка принявший за здоровье дяди.

– Придётся тебе поверить, малай, я вот к вам в Казань с очень важным делом приехал, нужна ваша помощь.

Все навострили уши. А мы-то думали, что он соскучился и захотел повидать своих племяшей! Как бы не так! Прошли времена первобытной наивности.

– Знаете, парни, – скорбным тоном продолжил Хасиб-абый, – моя любимая хромка сломалась. Нужно срочно починить.

– Ну так пошли быстрее в мастерскую, пока не закрылась.

– Нет, мастерская не годится. Говорят, в Казани есть специальный мастер Бараксин, только он чинит хорошие гармони с серебряными струнами.

Мы, конечно, ни о каком Бараксине не слыхали и ведать не ведали.

– А адрес знаешь?

– Нет, но его всё равно надо найти.

Целый день на такси мы объездили все мастерские, все фабрики, нашли-таки этого мастера, который починил любимую гармонь. Лицо Хасиба-абый засияло счастливой улыбкой, будто он достал с неба лунную девушку Зухру. Мастер, которого мы искали, был, оказывается, старик по фамилии Вараксин. А нам-то что, мы тут же приклеили Хасибу-абый прозвище Бараксин.

Хасиб-абый уже давно оставил свои «левые» дела. Предчувствуя надвигающиеся в стране беспорядки, ещё в 80-х годах он обменял свою квартиру в Краснотурьинске на Набережные Челны. В настоящее время почтенный старец, прихожанин одной из почтенных мечетей, помощник хазрата, Хасиб-абый искренне, всей душой служит исламу, почти весь Коран знает наизусть.

Много воды утекло с тех пор, но проведённый на Урале год своей жизни, бывшую там татарскую диаспору вспоминаю с благодарностью, иногда скучаю. Когда мы встречаемся вместе: Хасиб-абый, Ахтям-абый и я, непременно вспоминаем наши молодые годы, Урал, и горячая волна, будто исходящая от доменной печи, согревает мою душу.

Кузнец-терминатор

Старик Ярулла был особой достопримечательностью, легендарной личностью нашей деревни. Для того чтобы его образ навсегда остался не только в памяти, но и в душе, не было необходимости видеть его дважды. Огромный, как мамонт, ширококостый, с торчащими прямоугольными плечами, с белоснежной, как у Святого Ильяса, бородкой клином он, казалось, был высечен из огромного камня, грубовато, топорно, но с любовью.

Говорят, в молодости он мог любую лошадиную поклажу без всякой натуги взвалить на свои плечи, но всё же поднятием тяжестей особо не увлекался. Зато в татарской борьбе «куряш» во всей округе равных ему не было. Деревня Алпар, имеющая весьма древнюю историю, которая берёт начало ещё с булгарских времён, славилась своими крепкими джигитами, непобедимыми батырами. Как только начинались в деревнях сабантуи, алпарские борцы, словно львы на охоту, расходились по окрестным деревням и возвращались к себе с призовыми барашками. В течение двух-трёх недель в алпарских дворах поголовье баранов увеличивалось вдвое. Это сейчас пошла мода одаривать каждого победителя машиной. Народ мыслил мудрее: данную природой дурную силу отмечать дурной скотиной – бараном, не лошадью, не быком, а именно бараном. Глубокий смысл таится в этой традиции наших предков.

Однажды один из богатырей деревни Алпар явился на Сабантуй в лесную глушь, в деревню Кичкальню. Вышел на майдан, перекинул через голову пару кичкальнинцев и сразу почувствовал себя хозяином майдана. Народ волнуется, шумит… Как же так: какой-то чужак собирается стать победителем и увезти в свою деревню их кичкальнинского круторогого барана, который, будто чуя свою трагическую участь, нервно топчется вокруг столба.

– Нет, нет, этого нельзя допустить! Неужели никто с ним не справится?!

– Эх вы, только перед женщинами и умеете петушиться!

– Где это видано, чтобы алпарский мишарин наподдавал нам у нас же дома! Даже перед бараном неудобно!

– Позор! Выходите же быстрее кто-нибудь! – бушует старшее поколение. Некоторые даже на землю от обиды и горечи тюбетейки побросали.

В это время молодой парень Ярулла, одетый в будничную холщовую рубаху, в лаптях собственного плетения, проходил мимо в свою кузницу. Участие в играх он считал пустым времяпрепровождением, но увидев, что гость разными уловками, хитростью и нечестными приёмами «всухую» обыгрывает его земляков, решил вмешаться и восстановить справедливость. Он вплотную приблизился к нему и прошептал на ухо: «Слушай, друг, ты уже набрал достаточно полотенец, значит, приезжал не зря, а теперь вали отсюда!» А тот кипятится:

– Нет уж, я буду батыром, главным победителем!

– Ты же нечестно борешься!

– Нет, всё честно!

– Ну хорошо, бери полотенце, – говорит Ярулла, – если что, не обижайся, я предупреждал.

И вот борцы обхватили пояса белоснежными полотенцами, прошедшими через руки местных красавиц, упёрлись ногами в землю, как два быка, готовые вступить в бой, и начали мериться силой. Однако Ярулла уже успел заметить, что гость берёт внезапностью, неожиданностью. Он резко опускается на одно колено, пока соперник приходит в замешательство, теряя равновесие, алпарец кладёт его на лопатки или же внезапно ложится на спину и перекидывает соперника через себя. На сей раз искусный борец тоже опустился на одно колено и привычно потянул Яруллу на себя, но тот, как коренастый дуб, даже не шелохнулся. И в этот момент какая-то дикая сила оторвала гостя от земли, перевернула в воздухе и с грохотом обрушила на землю. Ярулла помог ему подняться, увёл к себе домой, напоил чаем, угостил хорошенько и проводил с почётом. С той поры, говорят, пока Яруллу не забрали в солдаты, ни один чужак не осмеливался претендовать на звание батыра кичкальнинского Сабантуя. Сам же он не особенно любил бороться. Побеждать интересно равных, а таких в Кичкальне тогда не было.

Ярулла-абый был младшим братом моей бабушки, то есть мне приходился дядей. Я застал его уже почтенным старцем, не опускавшимся до таких маленьких шалостей, как поднятие лошадиных повозок и борьба на Сабантуях. Это был всеми уважаемый деревенский хозяин. Даже в жаркие летние дни одетый в стёганые брюки и чёрную тюбетейку, он изо дня в день в одно и то же время шёл к ручью на окраине деревни, где располагалась его кузничная вотчина. По нему, когда он направлялся в кузницу, возвращался, шёл на обед или к вечернему намазу, можно было сверять часы. Своей точностью он, может быть, даже превосходил немецкого философа Канта, который изумлял обывателей тем, что каждый вечер точно в одно и то же время выходил на улицу погулять. Ярулла-бабай был исключительно пунктуальным человеком. Ни секунды он не мог обходиться без дела, в его огромном теле была удивительная лёгкость, подвижность.

Мы, мальчишки, то и дело бегали чинить различную утварь; самовары, вёдра или лопату, грабли. Тихонечко стоим в углу, чинно соблюдая очередь, шепчемся, громко разговаривать не дозволено. Он вроде бы и не смотрит в нашу сторону, однако хорошо помнит, кто за кем пришёл. Если кто-то понаглее без очереди протянет ему свои грабли, он, не говоря ни слова, возмёт пилу у мальчишки, пришедшего раньше. Сначала он долго, сосредоточенно, как археолог ценную находку, рассмотрит, изучит инструмент, покрутит его туда-сюда, только потом начинает колдовать. Раздувая мехами постоянно горящую печь, он распаляет железяку до цвета заката в летний зной, затем, подхватив её огромными, похожими на крокодилью пасть щипцами, кладёт на наковальню и кувалдой с детскую головку легко, как игрушечным молоточком, постукивает по ней до тех пор, пока та не примет надлежащую форму. Манера работы у него весьма своеобразная. Вначале своей широкой грудью, покрытой кожаным фартуком, он вдыхает весь воздух, врывающийся в кузницу с лугов и полей, затем в тот момент, когда молот опускается на наковальню, с шумом выдыхает, освобождая все части тела от отработанного кислорода. Воздух из его груди вырывается с гулом, будто изгоняемый изнутри мехами. Этим кузнец похож на робота и даже на терминатора.

Помощники у Яруллы-бабая менялись каждую неделю. Никто не выдерживал его требований. Он на них не сердился, не ругал, выносил свой приговор бесстрастным тоном: «Ты, это, завтра уж не приходи, пусть председатель другого пришлёт», «Ты, брат, завтра в поле выходи, скажешь, это не колхозная работа», «Сынок, ты подрасти чуток, годика через два придёшь». Ремонт колхозных сеялок, веялок, косилок – для него самое первоочередное, святое дело. Он официально состоит на колхозной работе, чем и зарабатывает себе на хлеб. Только после выполнения своих прямых обязанностей он помогает, так сказать, частным лицам, и то строго индивидуально: в первую очередь вдовам погибших на фронте, потом многодетным семьям и собственным родственникам (в деревне, как известно, так или иначе почти все состоят в родстве), а остальные идут в порядке живой очереди, отказа нет никому. Плата у всех одна и та же: «Спасибо тебе, Ярулла-бабай, пусть будут здоровы твои руки-ноги», «Большое спасибо, сосед, дай Бог тебе здоровья».