Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы

Нуретдинов-джизни[3]

Нуретдинов-джизни – один из тех, кто запомнился мне своей неповторимостью. Этот человек с золотисто-смуглой кожей и желтовато-зелёными, шафрановыми глазами появился в нашей деревне как посланец райкома партии. Высокий, худощавого телосложения, он всегда был одет в ультрамодные для того времени военную гимнастёрку и галифе. Его манера говорить скороговоркой, глотая буквы, то и дело вставляя в свою речь слова «панимаешь, син ни панимаешь, значит, допустим, фторитет, партия велит», создавала впечатление особой, «начальнической» речи. Эти странные обороты, вставляемые точно в нужный момент и в нужном месте, нагоняли страх на сельчан, сковывали их волю.

Мы, мальчишки, уважали Нуретдинова за то, что он не боялся даже самого председателя колхоза, частенько покрикивал на него, а однажды, стукнув по столу кулаком, даже гаркнул во весь голос: «Саботаж!» Значит, где-то есть высшая справедливость, значит, на этом свете есть сила, способная припугнуть самого хозяина колхоза.

Максум Хаматвалеев, бывший председателем в пору, когда товарищ Нуретдинов был у нас уполномоченным, и сменивший его Гарай Гилемшин были мужиками весьма крутого нрава, с крепкой хваткой, так что невозможно было даже представить, чтобы они кому-то подчинялись.

К тому же товарищ Нуретдинов был для нас образцом истинного коммуниста, этакой возвышенной личностью, для которой чужды различные бытовые мелочи. Это был человек долга, верный своему государству и партии. Он пресекал любые попытки разбазаривания народного добра. В наши дни, когда воровство стало нормой, ощущается тоска по такой почти абсурдной честности.

Позже, когда я поближе познакомился с литературой, я стал отождествлять его с героями гражданской войны, с комиссарами в кожаных куртках, готовыми принести себя в жертву ради победы в классовой борьбе, жившими мечтой об этой победе.

Товарищ Нуретдинов удивил меня тем, что слишком много внимания уделял нашей семье, отцу, который после смерти деда Галиуллы остался хозяином в доме. Рискуя уронить свой «фторитет» в глазах общественности, он каждый вечер заезжал на своей казённой машине за моим отцом к нему на работу, в магазин, подвозил его до дома, всю дорогу оживлённо рассказывая о чём-то. Потом поспешно входил в дом, будто только и ждал приглашения. В общем, крутился возле отца, как верный пёс.

Однако ларчик просто открывался. Оказалось, что посланник партии положил глаз на мою тётю – Разию-апа, молодую, красивую, только что окончившую среднюю школу. Помню, как отец пытался противиться её излишне поспешному замужеству. Да и мне самому не хотелось отдавать свою тётю какому-то чужому человеку. Уже тогда я понимал, что женатый или замужняя – для семьи отрезанный ломоть. Помню, отец сидит на кровати. Товарищ Нуретдинов, устремив на него невозмутимый взгляд своих шафрановых глаз, приступает прямо к делу:

– Набиулла-абый, я к вам с большой просьбой пришёл. Не откажи, пожалуйста.

– Давай, давай, Сабир, ты ведь у нас свой человек.

– Я, Набиулла-абый, пришёл просить у вас руки Разии. Сватов посылать не стал. Нам, коммунистам, это не положено.

Отец, видимо, уже замечал, что между молодыми назревают какие-то отношения, поэтому просьба Нуретдинова для него не оказалась неожиданной.

– Сестрёнка моя, Разия, умная, красивая, деловитая девушка, но она ещё очень молода, успеет ещё. Да и у матери надо же спросить. Она хоть и больна, прикована к постели, но жива. Посмотрим, что она скажет.

В ясном шафрановом взгляде Нуретдинова нет ни тени сомнения или растерянности.

– Да, Разия – хорошая, красивая девушка. Согласен. Так пусть же она войдёт царицей в мой дом, а не прозябает здесь, в глуши, – уверенно аргументирует посланник партии.

Отец, желая хотя бы разделить с кем-нибудь ответственность, уходит за занавеску посоветоваться с бабушкой и возвращается с её ответом: «Если Разия согласна, я не возражаю». Наш будущий зять, джизни, прошедший хорошую райкомовскую школу, твёрдо стоящий на ногах, оказался не из тех, кто отступает.

– Девушка, Набиулла-абый, как свежий огурец, продукт скоропортящийся, – продолжает он убеждать многозначительным тоном, – его надо вовремя к столу подать, а иначе только для консервирования годится.

– Так знаешь, Сабир, ей ведь дальше учиться надо, – начинает сдаваться отец, – она ещё только что школу закончила. Семья у нас большая, нам бы вот помогла.

В доказательство своих слов отец кивает в сторону детей, сидящих тут же на всех стульях, на саке и на полу. Однако посланец райкома не сдаётся:

– Вот и я говорю, Набиулла-абый, одним ртом меньше будет.

Отец делает попытку привести ещё какой-нибудь довод, но райкомовский работник резко прерывает его:

– Ну всё, Набиулла-абый, по рукам.

– Так ведь мы ещё у самой Разии не спросили. Она ведь не ягнёнок, чтобы навесить на неё ошейник и отправить.

Но будущий джизни отступать не собирается. Он не боится единоличной ответственности. Ведёт переговоры от имени двоих:

– Но разве я бы пришёл к вам, не договорившись с ней. Она согласна, только, говорит, старшего эзи боюсь.

Оказавшись свидетелем этих переговоров, так сказать, на высшем уровне, я сделал для себя два вывода. Во-первых, оказывается, этого длинного человека с жёлтым кожаным портфелем зовут Сабир. Такое красивое имя, непонятно, почему же он его прячет. Всегда представляется: «Уполномоченный Нуретдинов». Во время выступлений на собраниях тоже говорит примерно так: «Я, как уполнамеченный райкома Нуретдинов, панимаете ли, недоволен ходом весенних посевных работ, доложу об этом на бюро» и так далее. Наверно, мало кому было известно его настоящее имя, все так и называли его: «Нуретдинов-энем», «Нуретдинов-абый», «Нуретдинов-ипташ, товарищ». Всем удобно. И официально, и просто. Отец каким-то образом узнал его имя. По-свойски, ласково обратился: «Сабир». Во-вторых, даже мой отец, перенёсший ленинградскую блокаду, прошедший огни и воды, ни перед чем не отступавший, никого не боявшийся, не мог противоречить Нуретдинову-абый. Не слишком же он долго колебался, волновался. Взял и отдал свою сестрёнку почти что случайному, чужому человеку. А этот коммунист Нуретдинов решил проблему быстро, без проволочек. Уже через несколько дней он сидел в красном углу нашего дома, ел блины для жениха и мылся в бане вместе с Разиёй-апа. А нам он стал зятем – Нуретдинов-джизни.

Позже я понял свою тётю. Многие её парни-ровесники погибли на войне. В чужой семье всю жизнь не проживёшь, у старшего брата, моего отца, свои дети подрастают, а ей, проявлявшей способности к творческой работе, хочется стать журналистом, жить уж если не в городе, так хотя бы в районном центре, работать в газете, а газета, как известно, орган райкома партии. Видимо, в будущем муже она видела опору для своего роста, да и шаловливые огоньки в её глазах говорили о том, что она не равнодушна к посланнику райкома партии.

Думаю, нетрудно было уговорить многочисленную родню Разии-апа и её больную мать. Каждый из них считал, что человек, занимающий ответственный пост, если даже ничем не поможет семье, то хотя бы не навредит. Кто знает, может, ещё и хорошим человеком окажется.

Джизни звёзд с неба не хватал. Долгие годы работал инструктором райкома партии и только из-за своей старательности, из-за того, что был истинным «службистом», дошёл до ранга заведующего отделом пропаганды.

Хотя он сам по себе был добродушным, сговорчивым человеком, помогал по мере возможности своим новым родным, национальные проблемы, судьба татарского народа, будущее татар его особо не волновали. Он жил лишь мечтой о коммунизме, который приближался к нам с каждым днём, неся счастливую благополучную жизнь. Нуретдинов-джизни своим воспитанием и поведением отличался от членов нашей семьи и вообще от кичкальнинцев. Родных у него вроде бы не было. Воспитывался он в интернате, а там быстрее истребляют в душах национальное самосознание. Его полувоенная форма одежды, кожаный портфель, всегда битком набитый бумагами, говорили о его принадлежности к совсем иной, особой касте, называемой партией. Поэтому он и детей своих не мог наречь старотатарскими именами типа Нигматулла, Хуснутдин или Шамсегаян, да и жена его стала называться Розой вместо слишком деревенского имени Разия. Джизни был как бы высеченным в полном смысле этого слова из коммунистической стали, сыном своего времени, интернационалистом.

Когда Тельмановский район с центром в деревне Мамык был ликвидирован во времена хрущёвского самодурства, Нуретдинова-джизни и Разию-апа, уже успевшую проявить себя смелым журналистом с острым пером, перевели в Нурлат, где и прожили они всю жизнь как всеми уважаемая авторитетная семья.

В период коммунистического режима существовало мнение, что человек, прошедший райкомовскую школу, достоин украсить любого уровня служебное кресло. Это не было отеческой заботой о кадрах. Просто политика состояла в том, чтобы назначением на высокие посты именно «партийцев» укреплять авторитет партии и не выпускать из рук наиболее выгодные места. Человек из партаппарата, где бы и в какой бы должности ни работал, всегда смотрит в рот своей парторганизации, стараясь как можно точнее исполнить любое её решение. Всегда первым приходит на партсобрание и старается сесть в первом ряду: пусть все видят, как он предан партии.

Нуретдинову-джизни досталось довольно тёплое местечко. Он был назначен директором маслозавода. Мы, все его ближние и дальние родственники, восприняли эту весть с восторгом. Теоретически это означало, что отныне для Разии-апа, её детей и, конечно же, родственников, не существует вопроса, чем смазывать снятые с шипящей сковородки блины. Конечно же, смело будем макать гусиное перо в масло, выпускаемое заводом, директор которого наш джизни. Иной мысли не могло бы и возникнуть ни в чьей голове при взгляде на красивую, ухоженную жену директора, Разию-апа: её нежно-розовая кожа, будто щедро смазанная свежими густыми сливками, чистое сияющее лицо с круглыми пышными щёчками, влажные губы цвета спелой вишни – всё это были свидетельства сытой, благополучной жизни.

Однако истинную правду знала только она сама, потому что масло, творог, мясо она покупала на рынке, как и все. Продавщицы её узнавали.

– Так это же Нуретдинова, жена директора маслозавода.

– Она что, масло, что ли, у тебя купила?

– Ну да.

– Притворяется, пыль в глаза пускает.

– Ой, у неё муж такой, говорят, принципиальный, домой с завода ничего не приносит. Жена всё на базаре покупает. Вот так вот, за свои деньги.

Дожив до пенсионного возраста, Нуретдинов-джизни, оставив завод, перешёл на освобождённую профсоюзную работу. Позднее выяснилось, что на складе маслозавода после него остались четыре фляги якобы списанного высокосортного, весьма полезного для желудка спирта. Нет, он не забыл о них, при передаче хозяйства он сказал, что он это сэкономил, не трогал.

Мы, мужская часть его родни, узнав об этих флягах, были чрезвычайно возмущены, оскорблены, обижены. Правда, добро это, конечно, не пропало. Говорят, другой ответственный коммунист Замир Бильданов, сменивший нашего джизни, проблему опустошения этих фляг решил довольно легко, по-мужски. Будучи человеком смекалистым и обстоятельным, как любой сельский житель, он использовал драгоценную жидкость весьма рационально: исключительно для встреч с нужными и полезными людьми, и, как истинный несгибаемый коммунист, ни разу не поддался слабости, то есть разным сантиментам типа дружеских или приятельских чувств.

А мы впоследствии поняли, что зря обижались на джизни, просто он старался уберечь своих дорогих родственников от лишней порции алкоголя, заботился о нашем здоровье. Возможно, благодаря этой заботе, в том числе и я, дожили вот, слава Аллаху, до старости…

Среди коммунистов старшего поколения не принято было проявлять особую заботу о своей семье, о бытовых проблемах. Всё должно было быть, как у всех.

Семья Нуретдинова-джизни жила в живописном уголке Нурлата, в доме, окружённом прекрасным садом. Этот огромный сад расцветал каждую весну благодаря труду всего одного человека – Разии-апа. Деревенский дом недолговечен, крыша начинает течь, лестничные ступеньки гниют, провисают… За всё время своего директорства Нуретдинов-джизни ни разу свой дом как следует не ремонтировал: что люди скажут!

Однако партийцы, хотя и жили высокими идеалами, призывали с высоких трибун быть выше мелких семейно-бытовых проблем, заботу о собственном здоровье не считали менее важной, чем государственные дела.

Нуретдинов-джизни не был исключением из общих правил. Женившись на молодой, на пятнадцать лет моложе себя, красивой и трудолюбивой Разие-апа, все заботы по дому, по хозяйству, по воспитанию троих детей, он полностью возложил на плечи своей любимой жены. Сам – на государственной службе: рано утром уходит, вечером приходит. Каждый год хотя бы раз ездит в санаторий, поправляет здоровье. При желании и для жены можно было бы достать путёвку, но кто-то должен заботиться о детях, об их учёбе. В общем-то джизни был человеком скромным, жил без помпы, ел мало, пил, даже за чужой счёт, в меру. И в старости он оставался стройным и изящным. Заботу о своём здоровье он считал делом государственной важности, искренне надеясь, что в светлом будущем, идеей которого он жил, его здоровье будет востребовано.

Нуретдинов-джизни жил для себя, как хотел и как считал нужным. Не дожив до наших дней, когда казнокрадство и произвол стали нормой, он тихо покинул этот мир.

Почему-то душа тоскует по таким людям. Вот бы нам сейчас хоть с десяток таких, искренне верных своим идеалам, не особенно стремящихся к богатству, довольствующихся в одежде брюками-галифе, – не для того, чтобы изменить мир, а просто, чтобы был прецедент хотя бы!

Бизнес по-татарски

Под утро Габдельгазизу приснился удивительный сон, который совершенно перевернул всю его серую бессмысленную жизнь. Сухощавый старик с белоснежной бородой, в длинной белой рубахе, обдав Габдельгазиза своим горячим дыханием, запинаясь и путаясь, прошептал ему на ухо:

– Сынок, дорогой, я хочу открыть тебе тайну, которую храню в душе уже несколько сотен лет. Эту священную тайну впервые я открыл нашему батыру Аттиле, во-второй раз – Александру Македонскому. Как они поднялись! Весь мир потрясли! А вот их дети и внуки не смогли продолжить их дело, потому что тайну не сумели сохранить. Без моей тайны татарский народ не сумеет выжить…

У Габдельгазиза запершило в горле, сердце затрепетало, как птица в клетке, дыхание перехватило. Собрав последние капли мужества, он выдавил из себя:

– Бабай, кто же ты будешь?

– Я пресвятой Ильяс, в предрассветный час я прихожу к своим заблудшим детям, чтобы указать им путь. Как же ты меня не узнал? Обижаешь.

Не придавая значения обиде старика, Габдельгазиз дрожащим голосом осмелился спросить:

– В чём же твой секрет, дедуля?

– В земляной груше, не знаю, как его там, по-новому, по-научному. Ты должен её вырастить и накормить свой народ. Это твоя святая обязанность. Рассветает. Скоро петухи пропоют. Мне пора. Коснись моей бороды, это придаст тебе силы.

Габдельгазиз, пытаясь унять дрожь в пальцах, потянулся к бороде старика, но тут совсем другой голос прервал его прекрасный сон:

– Да отстань ты, пьянчужка несчастный!

Это жена сбросила со своего плеча его руку. Но привычная грубость жены никак не омрачила его радостного настроения. Всё его тело и душа были наполнены новой идеей, вдохновением. Он знал, каким образом ему удастся вернуть своему народу место в ряду великих наций мира. Ключ к этому в его надёжных руках.

Всё ещё находясь под влиянием своего удивительного сна, Габдельгазиз, весело насвистывая, умылся, выпил несколько чашек чая и уселся за книги по сельскому хозяйству, перелистал энциклопедию. Вполне удовлетворённый полученной информацией, он подошёл к зеркалу и начал одеваться с особой тщательностью, будто собираясь на ответственную встречу или на свидание с любимой женщиной.

Его жене, содержащей на свою маленькую зарплату троих детей и уже давно нигде не работающего мужа, не понравилось, что Габдельгазиз слишком долго вертится перед зеркалом.

– Последний костюм, что ли, идёшь пропивать, – раздражённо проворчала она.

Эта несерьёзная реплика не бросила тень на его сияющее от счастья лицо. Он измерил несчастную женщину презрительным взглядом:

– Не зря про вас говорили в старину: волос длинный, ум короткий. А теперь уже и волос короткий, оттаскать не за что. Разве ты не заметила во мне коренных изменений, что я фактически заново родился?

Но женщина, даже не взглянув мужу в лицо, схватила его за рукав коричневого в полосочку костюма:

– Издеваешься?! Это твоя благодарность за то, что кормлю, пою тебя уже столько времени, бесстыжий! Мне эти твои перерождения вот где сидят, – прокричала она и, бросившись на кухню, схватила чугунную сковородку с деревянной ручкой и ринулась на мужа.

Габдельгазиз, здоровенный плечистый мужчина, спокойно мог бы справиться со своей невысокого роста худенькой женой, но посчитал кощунством начинать благое дело дракой с беззащитной женщиной, однако, на всякий случай всё же приняв боксёрскую позу (кто её знает, бережёного бог бережёт), попытался усмирить её гнев:

– Ладно тебе, жена, не горячись! У меня ведь очень большие планы, скоро ты будешь в ряду самых богатых женщин города, будешь вкусно есть, сладко пить, ходить в золотых и серебряных украшениях. Старшую дочь отправим в Америку учиться, хватит ей возле нашего вонючего Булака гулять.

Последние слова мужа, пронзив сознание женщины, дошли до её руки со сковородкой, и она непроизвольно мягко опустилась, не причинив Габдельгазизу никакого вреда. А вдруг он не врёт… Выглядит очень серьёзным. Даже самой обозлённой женщине хочется верить в лучшее, надеяться на что-то.

А Габдельгазиз, тем временем, шаркнув каблуками чёрных ботинок, высоко подняв голову, гордо удалился. Ему для выполнения завета седобородого старца оставалось только раздобыть денег, найти богатого человека, который так же, как и он, проникся бы идеей спасения своего народа. Сам Габдельгазиз уже лет пять, наверно, никаких денег в глаза не видел, но знал, что у его двоюродного брата Сайфи, занимавшего когда-то ответственный пост и за это время сколотившего приличное состояние, частично от выгодной продажи двух садовых участков, машины и гаража, кругленькая сумма лежит совершенно без движения, и вполне могла бы пригодиться в качестве начального капитала. К тому же у Сайфи ещё оставалась иномарка, которая тоже была бы весьма полезна для ускорения процесса реализации судьбоносной идеи. Однако прижимистость Сайфи ему также была известна. Всё новое принимается с трудом. Национальное самосознание находится в зачаточном состоянии, к высоким идеалам нет никакой устремлённости. Так что холодное сердце совершенно приземлённого человека едва ли удастся растопить призывами жить национальными интересами. «Я татар и так люблю», – может сказать он и, перевернувшись на другой бок, уснуть в обнимку со своим денежным мешком. Габдельгазиз делит своих соплеменников на две категории: одни – бедные, другие, которые посостоятельней, – скупые. Сайфи в основном относится ко второй категории. Однако в каждом человеке можно найти слабинку, которая не даст ему устоять перед дьявольским искушением.

К счастью, Сайфи оказался дома. Он был в курсе того, что Габдельгазиз уже неделю не просыхает. Полагая, что родственничек по обыкновению пришёл просить денег взаймы, Сайфи не торопился встретить его с распростёртыми объятиями. Габдельгазиза это не смутило. «Ничего, когда начнёт деньги лопатой грести, настроение изменится. Скажет:,Габдельгазиз-абый, извини, я тебя недооценивал,», – думал он.

Не тратя времени на расспросы о жизни, о здоровье, о погоде, он сразу же позвал Сайфи прогуляться на улицу.

– Дело есть, – проговорил он значительным тоном, с надеждой и мольбой глядя брату в глаза. Сайфи понял его по-своему.

– Сегодня у меня ураза. Дьявольскую воду не потребляю.

– Да нет, не принижай ты меня. – Искренне оскорбившись, Габдельгазиз резко махнул рукой.

Тонкая, как ивовая ветка, молодая жена Сайфи, на которой он женился уже в довольно зрелом возрасте, по полной программе насладившись холостяцкой жизнью, ещё «не доросла» до того, чтобы перечить мужу. И тем более хвататься за чугунную сковороду. Она ограничилась лишь укоризненным взглядом в сторону любимого.

Стоял один из приятных зимних дней. В воздухе крутились мягкие, как лебяжий пух, белые снежинки, которые тут же исчезали, упав на лицо, губы, глаза. Мужчины стали прохаживаться туда-сюда по скверу с недавно высаженными молодыми деревцами. Габдельгазиз начал издалека.

– Сайфи, брат, ты же знаешь, мы – дети многочисленного, сильного, но неоценённого по достоинству народа, который до сих пор не смог подняться на должную высоту. Ни один из нас так и не сумел добраться до вершины пирамиды, где распределяется жирный государственный пирог. Какие-то ничтожные юнцы живут в охраняемых коттеджах, разъезжают на мерседесах, джипах, отдыхают за рубежом с красивыми девицами, а наша жизнь проходит бездарно. Сколько ни старайся, как ни крутись, всё зря. Вот и ты без поддержки не сумел долго усидеть на лакомой должности. Твоё кресло понадобилось для кого-то другого, кто поближе к начальству. Мы-то чем хуже, хочу я спросить?

Эти слова попали прямо в точку, разбередили душу Сайфи, который относил себя к непонятым, не оценённым по достоинству людям.

– Ты прав, брат, – проговорил Сайфи грустным, обиженным голосом, – эти завистники, дармоеды не дают нам проявить себя, видно, надеяться уже не на что.

Вообще-то Сайфи по натуре был человек мечтательный, с доверчивой душой, склонный к гуманитарным наукам, к искусству. Только по настоянию своих практичных родственников, которые, впрочем, преследовали свои личные интересы, надеясь, что он поможет им под старость лет в решении продовольственных проблем, Сайфи окончил сельскохозяйственный институт.

Вначале дела шли весьма успешно. Сайфи был председателем процветающего колхоза, затем заместителем главы районной администрации. Поскольку «своей руки» в высших эшелонах власти у него не было, то неожиданно с этой должности его столкнули. Пути продвижения по службе были перекрыты.

– Бизнесом надо бы заняться, – произнёс Сайфи, поддавшись мечтательному пафосу Габдельгазиза, – найти бы какое-нибудь новое, не избитое направление.

Эти слова Сайфи бальзамом легли на душу Габдельгазиза, сердце его забилось, как у только что вернувшегося со скачек коня. Пора было начинать ковать железо, пока горячо.