Святилище любви
Зенэйс на какое-то время даже почувствовала что-то вроде благодарности к рыжей дурочке, которая помогла ей обнаружить уязвимость мужа. Но вскоре поняла, что если кто здесь и дурочка, так это она сама.
Весь ужас состоял в том, что Харизий не просто привязался к девчонке. Он влюбился как безумный! Можно было подумать, в подручных у этой «дриады» состоит целая фаланга маленьких эросов, которые в меткости могли бы состязаться со знаменитыми критскими лучниками… однако у Харизия не имелось знаменитого критского панциря, сшитого из нескольких слоев вымоченного в соленом растворе холста, а потому сердце его было с легкостью пробито любовными стрелами!
Раньше Зенэйс имя этой рабыни казалось глупым и смешным. Никарета, с ума сойти! Маленькая Ника, маленькая победа! Слишком высокопарно для жалкого рыжего отродья, купленного на рынке! Однако постепенно это имя перестало казаться смешным, а сделалось страшным и грозным! Угрожающим семейному счастью Зенэйс…
Неведомо, какими средствами: бесстыжим ли передком, бойким ли язычком, жадными, нахальными ли губами, блеском ли зеленых глаз, точеными ли щиколотками, веселыми ли кудряшками, которые Харизий так любил обвивать вокруг пальцев, словно путы на себя надевал, и эти кудряшки, чудилось, вбирали в себя весь солнечный свет (в то время как замечательный парик, который был сделан из волос Никареты и обошелся Зенэйс в чудовищные деньги, выглядел как тусклая рыжая – вернее ржавая! – мочалка, а кудри на нем развились и нипочем не желали завиваться снова, даже будучи смоченными в морской воде и накрученными на разогретые медные щипцы!), – неведомо, словом, какими средствами, какой тайной женской магией Никарета приковала к себе Харизия, однако Зенэйс вдруг поняла, что она, жена, совершенно перестала для него существовать.
Как же это оскорбительно – видеть равнодушие в глазах мужа…
И добро бы только равнодушие! Порой в этих глазах мелькала истинная ненависть! Неистовая страсть к Никарете вытеснила из сердца Харизия все добрые чувства, которые супруг может испытывать к супруге, изгнала из его памяти все картины их былой любви.
Сейчас Зенэйс искренне верила, что они были страстно влюблены друг в друга накануне свадьбы, хотя на самом деле их свела умелая сваха, и Харизий впервые поднял покрывало новобрачной и увидел ее лицо всего лишь за какое-то мгновение до того, как развязать ее девственный пояс. В брачную ночь, к слову сказать, он сильно оплошал и смог сделать Зенэйс женщиной лишь под утро, да и то с помощью пальца, чтобы не опозорить ни невесту, ни себя!
Все годы их жизни Зенэйс пребывала в блаженном убеждении, что Харизий был так потрясен ее красотой, что полагал себя недостойным ею обладать, однако теперь вдруг впервые задумалась: а что, если первым чувством к ней Харизия было не восхищение, а отвращение? Что, если он бывал столь редким гостем в ее постели именно потому, что просто-напросто не хотел ее?!
Да, теперь Зенэйс знала, как выглядит ее муж, когда влюблен, когда помешался от страсти…
И душа ее переполнилась завистью и ревностью, и ярость обуяла ее и помутила рассудок, и отныне ее целью стало извести Никарету, которая отняла у нее сердце Харизия.
Зенэйс не задумываясь пырнула бы девку ножом, опоила цикутой, продала с торгов, но она была слишком умна для того, чтобы так поступить. Убийства или продажи Никареты муж никогда не простит!
Конечно, дело можно было бы обставить похитрей и воспользоваться помощью опытной в таких делах знахарки, глотнув зелье которой Никарета тихо зачахнет, и никому даже в голову не взбредет, что смерть пришла к ней не по произволению богов, а по воле человека. Однако Зенэйс не сомневалась, что одуревший супруг будет свято чтить память поганой девки, да и вообще – в таком состоянии, в каком он находится, он способен перерезать себе горло, чтобы догнать тень обожаемой Никареты у врат Аида, и плевать ему, что на полях асфоделей[17] они будут блуждать, не помня и не узнавая друг друга!
Именно тогда Зенэйс бросилась в храм Геры просить о помощи. Однако богиня осталась глуха к ее мольбам. Возможно, в это мгновение она была занята тем, что сама пыталась справиться с какой-нибудь собственной соперницей, но Зенэйс от этого было ничуть не легче!
Она ушла в домашнее святилище Афины, какие имелись в усадьбах почти у всех добропорядочных граждан, которые весьма почитали покровительницу города, и рыдала там перед маленькой статуей мудрой и воинственной девы до тех пор, пока не заломило лоб и не зазвенело в ушах. И внезапно Зенэйс почудилось, что сквозь этот звон пробился чей-то голос, который произнес: «Алкиноя из Коринфа».
Зенэйс потрясла головой, но имя по-прежнему эхом отдавалось в голове.
Кто же она такая, Алкиноя из Коринфа?!
Раньше Зенэйс не задумываясь спросила бы об этом у мужа, который знал уйму всяких нужных и ненужных вещей, однако теперь она чувствовала: откровение, которое посетило ее, должно остаться от Харизия тайной. А потом вспомнила, что среди ее рабынь есть одна прачка, фиванка родом, которая была куплена после того, как побывала в рабстве именно в Коринфе.
И вот как-то раз, заглянув в прачечную – якобы затем, чтобы проверить, старательно ли стирается там белье, – Зенэйс, словно невзначай, спросила, не слыхала ли эта рабыня о какой-то Алкиное из Коринфа.
– А как же! – сказала фиванка. – В тех местах частенько рассказывали эту историю – в назидание хозяйкам, которые не хотели платить наемным работникам.
– Что?! – возмутилась было Зенэйс и уже хотела приказать высечь дерзкую рабыню, которая делает какие-то оскорбительные намеки… уж не на саму ли Зенэйс, которая не далее как неделю назад грубо выгнала вон наемного садовника, ничего ему не заплатив, ибо ей показалось, что персиковые деревья, за которыми он ухаживал, стали хуже плодоносить?! Однако у нее все же хватило терпения дослушать прачку – и вот что выяснилось!
Оказывается, Алкиноей звали супругу какого-то знатного коринфянина. Имя его было, кажется, Полиб, а может, Амфилох, а может, как-то еще… впрочем, это не имеет никакого значения! Однажды Алкиноя наняла умелую ткачиху Никандру (услышав это имя, Зенэйс невольно содрогнулась, ибо оно показалось ей созвучным с именем ее ненавистной рабыни), которая исправно служила ей целый год и соткала несчетное количество локтей[18] холста и шерсти, но потом скупая Алкиноя придралась к какой-то малости – да и выгнала Никандру вон, не заплатив ей ни халка.
Тогда разъяренная Никандра взмолилась Афине, которая, как известно, покровительствует всем женским ремеслам, – и богиня наслала на Алкиною умопомрачение. Состояло сие умопомрачение в том, что Алкиноя по уши влюбилась в какого-то морехода, который как раз собирался отправляться на Самос, и она, бросив дом, мужа и детей, тайно бежала с ним. Однако посреди пути помрачение рассудка рассеялось – и Алкиноя поняла, какую глупость совершила. Конечно, она возмечтала вернуться назад и кинулась в море, надеясь доплыть до берега, однако вскоре утонула.
Зенэйс воскурила перед статуей Афины фимиам и поклялась принести самые богатые жертвы в главном городском храме, если ей удастся последовать благому совету и избавиться от Никареты.
Правда, ей было немного странно, отчего бы это вдруг девица Паллада решила помочь замужней женщине. Однако воля богов неисповедима, пути их мыслей и решений человеку постичь не дано, а потому Зенэйс просто-напросто выбросила свои сомнения из головы.
Она довольно быстро придумала, как устроить всю эту историю с Никаретой, однако нужно было дождаться удобного момента – отъезда мужа по каким-нибудь делам. Кроме того, Зенэйс требовалась помощница, причем такая, которая будет хранить задуманное хозяйкой в тайне, да и потом, когда все останется в прошлом, никогда не проболтается о том, что сделала Зенэйс, – не проболтается даже во сне!
Среди своих слуг Зенэйс не находила человека, настолько ей преданного, и решила подкупить ту самую прачку, которая рассказала ей историю Алкинои из Коринфа. Прельстить прачку оказалось очень просто: довольно было пообещать ей свободу и деньги, достаточные для того, чтобы вернуться на родину, в стовратные Фивы.
Теперь прачка ради Зенэйс была готова любому горло перегрызть, тем паче – молоденькой любовнице хозяина, которую Харизий тем временем уже отпустил на волю, однако не в силах был отпустить от себя: Никарета по-прежнему жила в его усадьбе, трудилась в саду, но теперь стала подшивать хитон, отращивать волосы и получать за свой труд пусть и скудное, но все-таки жалованье.
Больше медлить Зенэйс не желала и отправила прачку в Пирей с наказом вызнать там, какое судно уходит в ближайшие дни и есть ли среди мореходов какой-нибудь приглядный молодой мужчина. Прачке так же следовало хорошенько запомнить его внешность.
Воротясь, прачка-фиванка, которая уже ощущала себя полноправной наперсницей хозяйки и предвкушала несметные блага, коими та осыплет ее в знак благодарности, сообщила, что галера, на которой смотрителем груза служит один гуляка-красавчик по имени Яннис (прачка оказалась глазастой, приметливой и описала его внешность со всеми подробностями), отправляется послезавтра в полдень в какой-то фессалийский порт.
Зенэйс воспрянула духом. Похоже, Афина не оставляет ее своим попечением!
Она немедленно побывала у одной знахарки, настолько старой и злобной, что ее называли только Палиогрия – старая ведьма.
Уж неведомо, за что она была исполнена такой злости и ненависти к молодым и красивым женщинам, однако все афинянки точно знали: если нужно извести опасную соперницу, которая по всем статьям тебя превосходит, обращайся к Палиогрии!
Зенэйс откровенно поведала о своем положении и о подсказке, которую подала ей Афина.
Палиогрия хитро прижмурилась, отчего все морщины на ее лице собрались в комок, и злобная физиономия сделалась похожа на клубок змей.
– Известно мне такое зелье, – прошипели змеи. – Да только больно дорого оно стоит!
Зенэйс пообещала талант, если будет навсегда избавлена от Никареты.
Она нарочно назвала столь несусветную цену, чтобы старуха не капризничала и не выматывала ее и без того исстрадавшуюся душу торгом.
Старуха, сразу видно, была потрясена такой баснословной щедростью, и довольные змеи расползлись по местам: морщинистая физиономия приняла привычный хитрый вид. Затем она принялась давать указания. Зенэйс нужно было принести прядь волос Никареты – чем длинней, тем лучше, – а потом, когда зелье будет готово, дать его Никарете в молоке. При этом девушка должна непременно плакать – и выслушивать описание внешности человека, в которого ей предстоит влюбиться до полного самозабвения и отрешения от своего прошлого.
Ну, как заставить Никарету плакать, Зенэйс отлично знала. Не единожды приходилось это делать! Но где взять длинную прядь волос? Конечно, у Никареты уже наросли какие-то кудряшки на остриженной голове, но ведь Палиогрия потребовала именно длинную прядь!
«Да ведь у меня есть парик из ее волос!» – чуть не стукнула себя по лбу Зенэйс.
Итак, все было почти сделано, тем более что обстоятельства продолжали складываться более чем благоприятно: Харизию срочно понадобилось отправиться в Элей. Какой-то из философов того направления, которое исповедовал и Харизий, собирал своих последователей, чтобы донести до них великое открытие: то, что есть, – есть, и это бытие, а того, чего нет, – нет, и это – небытие.
Может быть, конечно, Зенэйс не вполне точно поняла суть учения, однако ей казалось, что все это само собой разумеется и само собой очевидно для всякого здравомыслящего человека, так что совсем незачем ради этого тащиться невесть в какую даль и тратить время на пустую болтовню!
Прежде она не преминула бы высказать мужу свое мнение обо всей этой его «философии», однако сейчас едва могла дождаться, когда он, наконец, уедет.
Отсутствовать Харизию предстояло около месяца, и этого времени для исполнения замысла Зенэйс хватало с лихвой.
Правда, существовала опасность, что Харизий потащит с собой Никарету, но, к счастью, все обошлось: присутствие женщин в собрании философов почиталось делом немыслимым!
Почти всю ночь накануне отъезда мужа Зенэйс просидела, скорчившись, в саду, под кустом, неподалеку от того места, где Харизий пылко прощался с Никаретой, впитывая своей душой, исполненной черной ненависти и ядовитой ревности, каждый стон и каждый вздох любовников. Эти воспоминания должны были помочь ей в последующие годы унижать и упрекать Харизия.
И вот неверный супруг отбыл…
Само собой, Никарете немедленно досталось несчетно хороших тычков и пинков. Харизий, глупец, пребывал в блаженной уверенности, что его ненаглядной рыжей шлюхе ничто не грозит: жена-де не осмелится поднять руку на вольноотпущенницу, – однако Зенэйс вовсе не считала Никарету свободной эллинкой: ведь она сама покупала эту рабыню, значит, только она и может дать ей волю.
Ох, с каким наслаждением Зенэйс забила бы ее до смерти!.. Но Никарета осталась жива и даже не изуродована: иначе ей не пробраться к Яннису, он-то никакого приворотного зелья не пил! А потом, пока девка хлюпала носом и утирала слезы, верная подручная Зенэйс, прачка, принесла ей чашу с молоком – якобы сочувствуя от всего сердца! – и не отстала, пока рыдающая Никарета не выпила все до капли.
Пока та глотала молоко, Зенэйс стояла рядом за тонкой перегородкой и вкрадчиво твердила, что душа Никареты отныне вся поглощена Яннисом, мореходом из Пирея, и, если девушка не окажется рядом с ним как можно скорее, чтобы оставаться возле него навсегда, она, конечно, умрет, ибо сердце ее разорвется от горя. Отныне Никарете нет жизни без Янниса, она должна забыть всех, кого любила раньше и кто любил ее! Теперь для нее Яннис – солнце, луна и звезды, к которым стремятся ее душа и сердце. И тело, конечно, и все ее естество рвется к нему!
Одурманенная девушка уснула крепким сном, от которого должна была проснуться обуреваемой любовью к неведомому ей Яннису из Пирея.
Зенэйс не поленилась провести еще одну бессонную ночь неподалеку от подстилки, на которую свалилась сраженная сном соперница. Рядом сидела прачка, поглядывая на госпожу с собачьей преданностью, а на спящую девушку – с собачьей злобой. И, словно пастуший пес, который гонит заблудившуюся овцу к стаду, она гнала едва проснувшуюся Никарету в Пирей.
Впрочем, ту и подгонять не было нужды!
Если и существовали у Зенэйс какие-то сомнения насчет мастерства Палиогрии, то теперь они совершенно рассеялись. Та воистину оказалась великой колдуньей. Неведомо, что она там намешала в зелье, какие черные травы забвения… были ли это чародейственная каскара саграда, или три листа ясеня и три – ивы, или асфодель, или дурман, или что-то еще… Неведомо, какие шептала Палиогрия при этом заклинания, однако подействовало ее питье наилучшим образом.
Зенэйс чуть со смеху не умерла, наблюдая, как с первыми лучами солнца подскочила Никарета на своей подстилке, как всполошенно огляделась – и ринулась бежать к Пирейским воротам со стоном:
– Яннис! Где ты?!
– Не зря умные люди уверяют, что все на свете когда-нибудь кончается! – расхохоталась Зенэйс вслед девушке, ничуть не беспокоясь, что та может расслышать ее. – Наконец-то закончатся и мои мучения, грязная рыжая тварь!
Да, Никарету было уже не остановить!
На бегу она перескочила через прикорнувшую тут же прачку, даже не заметив ее, и Зенэйс на миг пожалела, что Харизий уехал: какое было бы наслаждение для ее мстительного сердца наблюдать, как девка перескочила бы через своего верного любовника, чтобы без оглядки бежать за призраком!
Прачка была разбужена крепким тычком хозяйки – и со всех ног понеслась за Никаретой проследить за исполнением замысла своей госпожи.
День Зенэйс провела в некоторой тревоге, однако к ночи вернулась прачка – едва живая от усталости. Ей ведь пришлось пешком проделать путь от Пирея до Афин и обратно, а это чуть ли не полторы сотни стадиев[19]. К тому же ее не окрыляла любовь – ни подлинная, ни фальшивая…
Зенэйс выслушала красочное повествование того, как Никарета пробралась на галеру, которая спустя некоторое время отошла от причала и вскоре растаяла в морской дали, – и счастливо улыбнулась. В самом деле – все когда-нибудь кончается!
Однако еще кое-что оставалось незавершенным…
– Завтра ты будешь свободна, – ласково сказала Зенэйс, похлопав по плечу прачку, и та едва не зарыдала от умиления таким проявлением хозяйского расположения: обычно госпожа касалась рабов, только если решала собственноручно выпороть их. – Но ты устала… выпей вина, а потом ляг и усни.
Прачка сделала лишь глоток из чаши, поданной ей заботливой хозяйкой, а потом выронила ее – да и рухнула, где стояла, погруженная в непробудный сон, который обычно называют вечным. Душа ее, все вмиг забывшая, а потому не обуреваемая жаждой мести вероломной хозяйке, устремилась в блаженные поля вечного забвения… а Зенэйс подобрала осколки чаши, в которой еще оставались капли вина, смешанного с цикутой, выбросила их, старательно вымыла руки – и наконец-то смогла вздохнуть с облегчением.
Она вовсе не собиралась оставлять в живых никого из посвященных в эту историю. Конечно, было бы неплохо добраться до Палиогрии, но это представлялось невозможным. Впрочем, вряд ли Харизий когда-нибудь встретится со старой ведьмой, а уж задавать ей какие-то вопросы ему и в голову не взбредет, так что на сей счет можно было оставаться совершенно спокойной.
И Зенэйс наконец-то отправилась спать и спала счастливым сном, и никакая богиня не осенила ее подсказкой о том, что Харизий больше не вернется домой. До Зенэйс дойдет слух, что он простудился в пути и умер в Элее, там же и был погребен.
Узнав об этом, Зенэйс долго будет сокрушаться, что попусту заплатила Палиогрии целый талант: знай она о том, что Харизий больше не вернется, можно было просто-напросто засечь Никарету плетьми и не тратить денег на колдунью, да и прилежной прачки не пришлось бы лишиться!
Затем Зенэйс пожелает отправиться за телом супруга, чтобы перевезти его в домашний склеп. Совершить такое нелегкое путешествие ее заставят сплетни, которые носились по Афинам, словно стаи трескучих сорок. Досужие кумушки болтали, будто Зенэйс сделала жизнь Харизия настолько невыносимой, что он предпочел сбежать со своей молоденькой рыжей рабыней в неведомые края, только бы не видеть больше сварливую и неприглядную супругу.
Итак, Зенэйс пожелает привезти останки Харизия в Афины, чтобы заткнуть рты всем любителям злословить, однако для нее путешествие в Элей станет роковым. Пока она будет искать могилу Харизия на элейском кладбище, из-под какого-то камня выползет черная гадюка и ужалит злосчастную вдову.
Черных смертоносных гадюк вообще много водится в тех местах, оттого элейцы отправляются навещать своих покойников лишь в крепких и высоких войлочных сапогах, ну а Зенэйс по неопытности пойдет в обычных сандалиях с бирюзовыми пряжками… кстати сказать, в тех самых, которые были некогда сделаны руками рыжей рабыни Никареты…
Таким странным и невероятным образом, почти невольно, Никарета отомстит Зенэйс… Хотя, честно сказать, ей следовало бы поблагодарить свою бывшую хозяйку, изменившую ее судьбу, причем – к лучшему.
Впрочем, Зенэйс действовала по наущению Афины, которая всего-навсего согласилась исполнить просьбу Афродиты, – в кои-то веки после их ссоры, приведшей к Троянской войне![20]
Борт галеры, Эгейское море
Никарета очнулась от того, что ее кто-то сильно бил по голове. Можно было подумать, что голова – это барабан, из которого с каждым ударом вылетает не звук, а воспоминание. Удар – и Никарета видит Зенэйс с палкой в руке. Удар – и перед Никаретой прачка-фиванка с чашей молока. Удар – под ногами пыльная дорога в Пирей, по которой Никарета со всех ног мчится ранним утром. Удар – Пирейский порт, удар – борт галеры, а около этого борта – какой-то мужчина с капризным лицом, какие бывают у избалованных женским вниманием красавчиков. Это Яннис.
Никарета таких мужчин терпеть не могла!
Но раз так, зачем ей понадобился Яннис, зачем она рвалась к нему, словно одержимая? И откуда она знала его имя, если никогда прежде не видела?!
Сквозь продолжающиеся удары барабана Никарета вспоминала свое страстное стремление попасть на галеру, невероятную тяжесть мешка, который она тащила по гнущимся и дрожащим мосткам, отвращение на лице Янниса, потом вспомнила какого-то чернобородого с его мерзким, грязным пеосом, потом она отчетливо увидела кулак, летевший ей прямо в лицо… Кажется, Никарета попыталась увернуться, но, наверное, этот чернобородый, которого называли Колотом, все же успел ее ударить. И этот удар продолжает отдаваться мучительной болью. Вот почему кажется, что вместо головы – барабан.
Ох, до чего же ей худо, бедной Никарете! А еще хуже от того, что она ровно ничего не понимает из случившегося.
Почему она убежала из Афин? Почему не стала ждать возвращения Харизия? Никарета не любила его, но чувствовала к нему огромную нежность и благодарность за его пылкую и безоглядную любовь. Хоть мечты о побеге не оставляли ее никогда, ибо она неуклонно стремилась к цели своего пути, она не собиралась покидать Харизия, ибо ей нужно было поднакопить сил для нового путешествия, а может быть, и его самого уговорить, чтобы отвез ее туда, куда она страстно стремилась.
И вот… И вот она на какой-то галере… Почему она покинула Харизия?! Испугалась, что Зенэйс в его отсутствие забьет ее насмерть? Может быть, но какое отношение ко всему этому имеет Яннис? Почему Никарету понесло в Пирей с такой скоростью, что у нее до сих пор ноги ломит от долгого стремительного бега! Но эта боль ничто в сравнении с тем смятением, которое владеет ее душой.
Почему она так рвалась в Пирей? И где она сейчас?
Никарета попыталась пошевелиться и обнаружила, что все тело ее затекло от долгого и неподвижного лежания в какой-то корзине. Поскольку девушка не могла припомнить, когда и зачем в нее залезла, мелькнула догадка, что ее туда просто-напросто запихнули.
Кто? Да кто же другой, если не Колот?!
Наверное, его кто-то спугнул, и он не успел изнасиловать бесчувственную Никарету, вот и спрятал ее в эту корзину, решив попользоваться ее телом в более спокойное мгновение. Да еще и мешок сверху натянул!
Никарете представилось, как пауки оплетают своей липучей нитью мух и маленьких бабочек, угодивших в их сети, и оставляют их про запас. Эти запеленатые в серые плотные коконы бедняжки висят на паутине, еще слабо трепыхаясь или уже мертво, неподвижно до того времени, как паук проголодается и отправится в свою «кладовую».
Отвращение и ужас, которые охватили Никарету при этом воспоминании, были такими сильными, что она забыла про все на свете, кроме желания вырваться на свободу, и принялась неистово брыкаться в корзине, срывая мешок. Однако он был натянут на корзину туго, да еще и завязан, и Никарета, почти лишившись рассудка и уже чувствуя себя дохлой мухой, которую вот-вот начнет рвать своими жвалами отвратительный паук, завопила во весь голос.
От этого крика она мигом охрипла и теперь могла издавать только какие-то жалкие звуки.
Однако ее все же услышали! Рядом раздался топот, удивленные голоса – люди явно не могли понять, кто и откуда кричал! – потом корзину с Никаретой куда-то поволокли, стащили мешок, опрокинули – и девушка вывалилась на гладко оструганные, влажные доски, пахнущие морем.
Голова кружилась, Никарету мутило, однако она, не поднимаясь, повела вокруг испуганными глазами – и ей хватило одного мгновения, чтобы понять: она на палубе галеры.
Той самой, куда она так стремилась вчера, чтобы оказаться около Янниса!
В это мгновение кто-то схватил Никарету за плечи, грубо вздернул вверх – и она снова увидела Янниса.
Если вчера его красивое, пресыщенное лицо выражало только снисходительное презрение, то теперь оно было исполнено ярости.
– Проклятая шлюха! – заорал Яннис, отталкивая девушку так, что она снова упала. – Ты все же пробралась сюда?! Капетаниос, клянусь, я тут ни при чем! Она еще вчера в Пирее обманом пробралась на нашу галеру и принялась клясться мне в любви. А я ее в жизни не видел! Я прогнал ее, а она опять здесь! Наверное, сама спряталась в корзину, чтобы…
– Сама спряталась в корзину, натянула на нее мешок, да еще и узел завязала? – послышался насмешливый голос, и Никарета увидела сухощавого и кривоного человека в кожаных штанах до колен, какие испокон веков носят эллинские мореходы и в какие были облачены почти все находящиеся на палубе мужчины.
Торс его был покрыт шрамами, доказывающими, что ему не раз приходилось защищать свое судно и свой груз от пиратов, которые разбойничали на морях и норовили разбогатеть, грабя суда и продавая в рабство пленных мореходов. С лица, загорелого до черноты, на Никарету равнодушно смотрели узкие глаза, которые так привыкли щуриться от ветра и соленых брызг, что невозможно было различить, какого они цвета. Тонкие обветренные губы кривились в снисходительной усмешке: