Святилище любви
И вот Драконт размышлял: если в фосфоресцирующих пещерах на Скиросе было найдено золото, почему бы этому золоту не обнаружиться точно в таких же пещерах в Коринфе? Причем весьма желательно, чтобы это произошло именно в тех пещерах, которые принадлежат роду Главков…
Конечно, даже если он в самом деле найдет там золото, за него придется побороться с гермафродитосами. Эти твари – Драконт как настоящий мужчина, вдобавок – красавец, не мог называть иначе этих двуполых уродов, гермафродитосов, – обладали очень сильным влиянием на городские власти и не раз пытались доказать, что им, находящимся под покровительством Афродиты и Гермеса, принадлежат все недра Акрокоринфа со всеми его богатствами! Да, с гермафродитосами придется побороться, и неведомо, кто победит!
Как всегда, при мысли об этих созданиях, которых он считал ошибкой богов (но которые были весьма уважаемы и почитаемы по всей Элладе и особенно в Коринфе), Драконта стало тошнить. И он вспомнил о тех, кто легко мог вернуть ему хорошее настроение.
Это были Фэйдра и его любимый наложник – пятнадцатилетний Хели. С этим именем мальчишка попал к Драконту, и тот не стал называть его иначе. Порою, в кругу друзей, он посмеивался: не зря имя Хели значит «поднимающий» – ведь именно таким образом нежная красота этого юнца воздействовала на некую часть тела Драконта!
Сейчас Хели нарочно был поставлен позади господина – не столько для того, чтобы обмахивать его опахалом и развеивать жару, сколько чтобы не отвлекать его от размышлений и не возбуждать к телесному сношению, когда требовалась напряженная работа мысли.
Драконт лежал, полузакрыв глаза, и вроде ничего вокруг себя не видел, однако он не сомневался, что Фэйдра приподняла край короткого хитона Хели и своей нежной и умелой рукой хозяйничает меж стройных юношеских ног.
Эти двое были насквозь порочны! Однако их бесстыдные забавы весьма радовали Драконта, который любил разнообразие. К тому же он знал, что только таким образом может избегнуть смертельной ненависти между своими любовником и любовницей.
Сначала, когда у него только появился восхитительный Хели, этот юнец и Фэйдра из ревности едва не убили друг друга. И страшная вражда длилась между ними до тех пор, пока господин однажды не позволил им позабавиться.
Разумеется, им дозволены были только ласки руками и губами – обладать друг другом, как обладают мужчина и женщина, Драконт запретил под страхом немедленной кастрации и продажи в самые низкопробные портовые притоны.
Поскольку именно таким образом Драконт Главк разделался с одним из своих прежних любимцев и с той женщиной, на смену которой пришла Фэйдра, сомневаться в его слове не было желания ни у юнца, ни у девушки. К тому же Мавсаний (раб, происходивший из семьи, которая испокон веков служила Главкам и в которой все старшие сыновья по традиции носили это имя) строго следил за наложниками господина.
Самому Мавсанию забавы с мальчишками претили до отвращения, однако он был настолько предан Драконту, что прощал ему любое беспутство, любые, даже чрезмерно вольные, привычки, призванные насытить тот его плотский голод, который очень сложно было утолить всего лишь одной женщиной или одним только юношей.
Таким уж он уродился, Драконт Главк…
А впрочем, не дело раба осуждать господина!
Итак, стоял прекрасный и блаженный день середины месяца таргелиона, ветер дул попутный, галера стремилась вперед, ладные всплески весел не мешали Драконту предаваться размышлениям. Судно уже находилось между Пиреем и островом Саламин, когда внезапный крик впередсмотрящего нарушил сонное, блаженное оцепенение:
– Человек за бортом! Капетаниос, справа по борту вижу человека!
Фэйдра, не сдержав любопытства, рванулась было – посмотреть, но вовремя спохватилась, что на ее коленях возлежит голова господина, и снова замерла.
Впрочем, Драконт уже приподнялся и сел.
К нему приблизился капетаниос:
– Что прикажет господин?
Само собой, все мореходы Ойкумены[32] выручают друг друга на водных просторах, однако когда на борту владелец судна, лучше сначала спросить его разрешения. Хотя в согласии Драконта Главка капетаниос мог не сомневаться, и вовсе не потому, что тот славился своим человеколюбием – скорее, наоборот. Просто-напросто, если неизвестный человек, который болтается на волнах справа по борту, еще жив, он, конечно, щедро отблагодарит Главка за свое спасение, ну а если это какой-нибудь бедняк, его можно выгодно продать, ибо все, что подбирают в синих нивах Посейдона, принадлежит нашедшему.
Видимо, те же мысли посетили и Драконта, потому что он лениво поднял на капетаниоса свои темные глаза и кивнул:
– Ну, спасите этого беднягу.
Тот сделал знак: двое свободных от гребли мореходов бросились в волны и поплыли к странному предмету, качавшемуся на волнах.
Драконт встал, подошел к борту.
Право, только зоркие глаза впередсмотрящего могли разглядеть человека, который наполовину забрался в большую пустую бочку!
Гребцы перевернули ее, вытащили человека и поплыли к кораблю, влача за собой бесчувственное тело.
Пустая бочка осталась качаться на воде.
Солнце буйствовало на легких волнах, и чудилось, будто воздух весь пронизан сверкающими искрами. Они играли, танцевали, принимали странные формы… на невообразимо краткий миг Драконту почудилось, что перед ним стоит высокая золотоволосая женщина, увенчанная алыми розами, и смотрит на него с улыбкой. Рядом с ней маячил какой-то юнец с луком в руках… Лук был почему-то без стрелы, как если бы юнец уже выпустил ее. Женщина улыбалась Драконту, а этот мальчишка хохотал во весь рот!
Над Драконтом хохотал, что ли?!
«Слишком яркое солнце, – раздраженно подумал Главк, проводя рукой по глазам. – Мерещится невесть что!»
– Кажется, это женщина, – сказал капетаниос, глядя в подзорную трубу.
Драконт прикусил губу, ощутив странное возбуждение.
– Ну, вытаскивайте ее, да поскорей, – бросил он небрежно. – Бочку пусть тоже достанут.
Капетаниос выкрикнул пловцам этот приказ, скрывая улыбку: не зря говорят про Главков, что они могут швыряться талантами, но не поленятся нагнуться и поднять лепту!
Тем временем Драконт сделал знак Хели – понятливый мальчишка мигом положил опахало и устремился вслед за господином в шатер, раскинутый на корме. Убегая, он не забыл скорчить рожу Фэйдре: хоть эти двое и ублажали друг друга, как могли, они никогда не переставали соперничать за ласки господина!
Однако Хели рано торжествовал: не успел он принять привычную позу, как господин хлопнул его по заду и сказал:
– Нет, позови лучше Фэйдру.
Хели, не веря ушам, повернулся, потянулся к чреслам господина и даже рот уже приоткрыл, однако хозяин раздраженно прикрикнул:
– Позови Фэйдру, я сказал!
Хели выполз на палубу с видом побитой собаки, думая, что лучше бы ему откусить себе язык, чем во всеуслышание заявить о победе соперницы, однако Фэйдра, которая, растравляя раны своей ревности, всегда подслушивала, когда Драконт уединялся с Хели, уже ворвалась в шатер и принялась совлекать с себя легкий полупрозрачный хитон.
Тело ее было прекрасно: смуглая кожа и изящное сложение истинной критянки, которое, похоже, слегка сдобрил своим здоровым семенем какой-нибудь крепкий афинский раб, с коим согрешили или мать, или бабка Фэйдры, а потому у нее оказались тяжелые груди и широкие бедра, а также полные, с ямочками, колени и округлые, сильные икры. Чисто критские ступни казались по-детски крошечными: маленькие пухленькие пальчики торчали в разные стороны, всегда умиляя Драконта.
Однако сейчас они показались ему ужасно смешными. А ведь нет ничего вернее, чтобы охладить наслаждение, чем внезапно развеселиться!
Словом, Драконт расхотел Фэйдру так же неожиданно, как только что расхотел Хели.
– Надень сандалии и хитон подлинней, – буркнул он сердито. – Эти бобы на твоих ногах мне надоели.
И вышел из шатра – к великой радости Хели, который, по недовольному виду господина, сразу понял, что и от Фэйдры тот не получил того, чего хотел.
Фэйдра уставилась на свои ноги. Маленькие растопыренные пальчики и впрямь напоминали полукруглые, торчащие в разные стороны, белые бобовые зерна!
Это показалось Фэйдре столь обидным, что она залилась было слезами, однако тотчас утерла их, чтобы Хели не слишком-то радовался, и, кое-как сдерживая всхлипывания, угрюмо потащилась вслед за господином на палубу.
Драконт, впрочем, на нее даже не оглянулся: его внимание было полностью приковано к обнаженному бесчувственному девичьему телу, распростертому на мокрых досках палубы. Талию девушки обхватывал тоненький поясок из золотистой кожи.
– Это рабыня, – сказал капетаниос. – У нее волосы острижены. Красивая девка, за нее можно получить хорошие деньги. Если она выживет, конечно! А поясок ну просто драгоценный… его можно снять и кому-то подарить.
Капетаниос покосился на господина, однако тотчас понял, что тот его не слышит.
Драконт смотрел на короткие темно-рыжие пряди, облепившие мокрую голову, на бледные веки, на темные полукружья вокруг глаз и закушенные губы, на которых уже проступила белой коркой засыхающая морская соль.
Девушка была еще молода, с белой кожей, обожженной, но не спаленной солнцем. Значит, ее не слишком долго носило по волнам, догадался Драконт, продолжая жадно разглядывать спасенную.
Она на мгновение открыла бессмысленные глаза – того туманно-зеленого цвета, каким бывает море, когда над ним реет утренняя дымка.
Зрачки ее были крошечными, она в своем полубеспамятстве вряд ли кого-то успела увидеть, прежде чем опустила веки, однако Драконту показалось, будто девушка посмотрела прямо ему в глаза.
Да что в глаза! В душу… и взгляд этот пронзил его, как стрела.
Он не мог оторваться – трогал, гладил, тискал ее глазами…
Ноги длинные, как у бегуньи, впалый живот, узкие бедра, а грудь едва ли не пышней, чем у Фэйдры. Золотистый поясок был так тонок, что казался нарисованным на теле.
Рыжие влажные завитки курчавились в межножье, и Драконт чуть не лишился сознания от внезапного приступа такого возбуждения, какого, казалось, не испытывал еще никогда в жизни.
Он может умереть на месте, если не овладеет этим бессильным телом, так, по традиции, владеют спасенными из волн женщинами изголодавшиеся по плоти мореходы!
Но ведь он не изголодался по плоти. Он только что отверг Хели и Фэйдру…
Лишь воспоминание о том, что он – Главк, владелец этого судна и один из самых знатных людей Коринфа, удержало Драконта от того, чтобы прямо сейчас, прилюдно, потеряв всякий стыд, задрать хитон – и воткнуть свой отяжелевший жезл между ног этой жалкой рабыни, нащупать жадной рукой эти мокрые рыжие завитки и через миг излиться в ее лоно с воплем почти звериного восторга.
Нет, не здесь.
Через мгновение в своем шатре он получит все, что хочет, и ему наплевать на то, как будут перемигиваться и о чем станут перешептываться за его спиной мореходы, гребцы, капетаниос, Мавсаний и Фэйдра с Хели!
Он уже приоткрыл рот, чтобы приказать перенести девушку в шатер, как вдруг Мавсаний коснулся сзади его плеча и шепнул так тихо, что его мог услышать только Драконт:
– Она настолько изнурена, что погибнет, как только ты овладеешь ею, господин.
Драконт повернулся, незрячими, пьяными глазами уставился на сверх всякой меры проницательного раба… Потом он покачнулся, и Мавсаний увидел, что взгляд его господина обретает осмысленное выражение.
Драконт глубоко вздохнул, потер лоб и ушел в шатер, буркнув:
– Позаботься о ней. Я хочу, чтобы она осталась жива.
Мавсаний обтер пресной водой лицо и тело спасенной, смывая белые разводы морской соли, опрокинул сосуд на ее голову, чтобы смыть соль с волос. Девушка тяжело вздохнула, но не очнулась. Вслед за тем Мавсаний велел перенести ее к другому борту и натянуть над ней полог, чтобы скрыть от палящих лучей солнца и любопытных взглядов гребцов.
Затем он развел теплой водой козье молоко, которое очень любил Драконт и которое отлично сохранялось во время пути в особом леднике, нарочно для этого устроенном на галере.
Лед привозили с горных вершин, а потом держали его в ямах или пещерах, выложенных соломой и деревом. Так он мог лежать месяцами! Для сохранения молока Драконт обычно возил с собой на галере большой деревянный ларь со льдом.
Мавсаний осторожно, по капле, вливал целебную смесь в рот девушки, заботливо поддерживая ее голову, и вспоминал свой сон.
Минувшей ночью привиделось ему, будто на галере – прямо на палубе! – распустился удивительный цветок с разноцветными лепестками. Откуда он там взялся, никто не знал. Цветок напоминал радугу, и все любовались им, особенно сильно был очарован господин, а Мавсаний – единственный из всех! – совершенно отчетливо видел, что среди лепестков затаилась маленькая змейка – такая же разноцветная, радужная, как сам цветок. Мавсаний хотел сорвать цветок и выбросить его вон, пока змейка никого не укусила, однако господин не позволял ему это сделать. А когда Мавсаний начал настаивать, господин ударил его по лицу. Мавсаний упал на палубу, и в это мгновение змейка соскользнула с цветка и оказалась на его груди. Подняла головку к самому его лицу, готовясь укусить…
А что было дальше, Мавсаний не помнил. Как будто туманом память затянуло! Так ведь довольно часто бывает: чем сильнее стараешься вспомнить сон, тем больше забываешь.
Хотя что там могло случиться? Конечно, змея его укусила – и он умер.
Пусть и во сне, однако хуже такого сна трудно себе вообразить!
Конечно, утренние заботы заставили Мавсания позабыть ночное видение, но сейчас оно вспомнилось, потому что сон начал сбываться! Вон он, цветок, который внезапно распустился на палубе! И господин им очарован…
Что же будет дальше?!
Мавсаний очень хотел бы подлить в молоко, которое плескалось в чаше, яду… И никогда в жизни он ни о чем так не жалел, как о том, что остановил господина, когда тот хотел овладеть этой едва живой девкой.
Для них для всех было бы лучше, если бы она умерла!
Мавсаний не знал почему, но не сомневался в этом, и сердце его горело от ненависти к ней и от страха за обожаемого господина.
Троада
Услышав восторженный крик Никареты, все уставились на просто одетого юношу, застывшего в толпе гостей.
– Какой же это Скамандр? – хмыкнул стоящий рядом с ним плечистый мужчина с сильными руками. – Его зовут Аргирос! Он пришел со мной из Беотии, это мой подручный, ученик. Я ваятель – высекаю статуи из камня – и хотел насладиться в Троаде зрелищем останков древних храмов, которые некогда были славны изображениями богов. Я, видите ли, в своем творчестве пытаюсь следовать старым образцам…
Похоже, этот беотиец очень любил поговорить, но сейчас его речи мало кого занимали.
– Что ты сказала? – не слушая его и люто глядя на Никарету, взревел Влазис, который, даром что был косноязычен, соображал очень быстро. Пока прочие еще только пытались понять, в чем вообще дело, он уже смекнул, что к чему. – Ты отдала свою девственность этому мужчине?! Ты с ним переспала?!
Услышав его возмущенный крик, Скамандр воровато огляделся – и вдруг ринулся бежать так стремительно, что через миг скрылся из виду.
– Держите его! – завопил Влазис, да где там! Юноши и след простыл!
– Нет, Скамандру до него далеко! – снова хмыкнул ваятель. – Ваш Скамандр еле ползет по своему руслу, словно дряхлый старикашка, а Аргироса и верхом не догонишь!
Вокруг захохотали. Собравшиеся явно забавлялись неожиданным поворотом дела.
Только жениху с невестой и их родне было не до смеха.
– Да нет, этого не может быть! – воскликнула мать Никареты, глядя на дочь так, словно увидела ее впервые – и никак не могла поверить своим глазам. – Ты не могла быть такой дурой, чтобы возлечь с ним! Это же обыкновенный человек!
– Но ты же сама учила меня нырнуть – и отдаться объятиям бога! И ноги пошире раздвинуть, чтобы его волна достигла самой глубины моего лона, – попыталась защититься Никарета. – Я так и сделала… и он обнял меня, и взял меня в воде!
– В воде! – брезгливо возопил Влазис, который, как всем было известно, боялся воды и по этой причине даже в лохани мылся нечасто, не говоря уже о том, чтобы плавать в реке. – Вы спаривались, как лягушки! Нет, как, как…
– Нет, потом он владел мною и на берегу! – запальчиво воскликнула Никарета. – И я уснула в его объятиях, а когда проснулась, его уже не было. Поэтому я и заплела плексиду, матушка, – повернулась она к Таузе, – ведь я уже утратила девственность, но ты велела снова распустить волосы, чтобы заплести косу только после брачной ночи с Влазисом.
– Ага! – закричал Мназон, отец Влазиса. – Ты отлично знала о том, что случилось, Тауза! Ты решила подсунуть нам подпорченный товар! Смотри, теперь не миновать тебе платить пеню за то, что твоя дочь развязала свой девичий пояс не с законным мужем, а с каким-то проходимцем![33]
Тауза в ужасе всплеснула руками: ей, вдове, собрать пеню было бы немыслимо! На что кормить детей?! Они жили на те крохотные деньги, которые зарабатывала Никарета, искусно плетя из кожи и украшая красивыми камнями сандалии, однако и кожа, и камни сами по себе стоили так дорого, что мастерство это плохо окупалось. Тауза безумно радовалась, что, наконец, сбудет с рук старшую дочь, на которую уже чаще, чем на нее саму, заглядываются мужчины, да еще так удачно сбудет! Тауза надеялась, что девчонка принесет в дом богатство, а что получается? Никарета несет разорение!
– Я и знать ничего не знала, Мназон! – вскричала Тауза, рыдая. – Не губи меня и моих детей! Я думаю, что моя дочка врет. Она ведь совсем неопытна… Наверное, после купания в Скамандре она заснула на берегу, вот ей и приснился этот мужчина.
– Невесте накануне свадьбы должен сниться только жених! – наставительно буркнул Влазис, однако Никарета глянула на него презрительно:
– Нет, ты мне не снился. А тот красавец был со мной наяву, а не во сне!
– Молчи, молчи, ради всех богов! – простонала мать, пребольно пихнув ее в бок. – Соври, что ты все это выдумала по дурости! Я научу тебя, как ночью отвести глаза Влазису, чтобы он подумал, что именно он перелез через твой забор.
Однако было уже поздно: Влазис (он, вне себя от ярости, сорвал с головы венок из роз, растоптал его и наконец-то перестал чихать) вместе с отцом потребовали, чтобы позвали местную повитуху, которая здесь же, прилюдно, должна была убедиться сама – и убедить всех собравшихся в том, что сыну одного из самых богатейших в Троаде людей собирались подсунуть подгулявшую невесту.
Со всех сторон неслись крики: насмешливые, возмущенные, издевательские, сочувственные, – и Никарета наконец-то поняла, что навлекла на себя немалую беду. Опьянение, из-за которого она пустилась откровенничать, ушло, и ей стало по-настоящему страшно.
Что с ней теперь сделают? Наказания для неверных жен и невест по всей Элладе установлены самые тяжкие. Еще когда Никарета была совсем маленькой, она слышала ужасную историю про девушку из Афин, которую изнасиловали друзья ее жениха. Конечно, насильников наказали, но не слишком строго, потому что они в один голос уверяли, будто девушка их сама завлекла. Отцу несчастной пришлось заплатить большую пеню жениху – эта история случилась накануне свадьбы, и ходили слухи, что все было подстроено с ведома семьи жениха, которая рассчитывала и на приданое, и на пеню, да еще мечтала получить в свои руки средство всю жизнь держать строптивую красавицу в узде и попрекать: ее-де взяли замуж только из милости, хотя она и опозорила жениха.
Однако эта семейка перестаралась, потому что ярость отца бедной девушки превзошла все разумные пределы. Он во всеуслышание заявил, что его дочь – отъявленная потаскуха, если решила возлечь с тремя мужчинами, а значит, она всегда будет гулять от мужа, и этому нужно раз и навсегда положить предел. Она получит такого любовника, которого ей хватит до смерти!
После этого он запер дочь в пустом доме вместе с нехолощеным жеребцом – и заколотил окна и двери наглухо.
Из дома много дней раздавались крики несчастной девушки и неистовое ржание, так что все горожане норовили держаться от него подальше, а потом все утихло, только сильней и сильней просачивался сквозь щели запах падали.
Наконец жестокосердный отец взломал одну из дверей и вошел в дом. Оказалось, что конь сдох и уже начал разлагаться, а от девушки остались только какие-то ошметки да раздробленные кости, ибо конь, видимо, помешавшись от голода, съел ее тело. Говорят, этот дом до сих пор стоит на окраине Афин и носит название «Дом коня».
И вот сейчас Никарета представила себя запертой в таком же доме… У нее подкосились ноги, и она повалилась на дорогу почти без чувств от ужаса.
Она лежала в пыли, и никто: ни мать, ни жених, ни подруги, ни кто-либо из односельчан – не сделал ни малейшей попытки ей помочь, однако все сгрудились вокруг Мназона, наперебой обсуждая случившееся и наспех решая, что делать с распутной девкой.
Никарета дивилась такому жестокосердию, а между тем она просто-напросто забыла, что почти все односельчане были в должниках у Мназона и отлично знали, что он вполне оправдывает свое имя[34] и никому ни лепты не простит. Ссориться с ним никто не хотел, и даже Тауза больше всего заботилась о том, чтобы с нее не стребовали пеню, а какому наказанию подвергнут дочь – ей было уже все равно.
Тем временем привели повитуху, которая велела держать Никарету за руки и за ноги и со злорадным проворством удостоверила, что в ее заборе и впрямь была проделана дыра, которой хоть единожды, но попользовался какой-то пролаза.
При этих словах Влазис разразился страшными проклятиями и стал требовать, чтобы все собравшиеся мужчины прямо здесь, на дороге, отымели эту потаскуху, которая его опозорила, причем он, само собой разумеется, хотел быть первым.
Однако тут вмешался староста и заявил, что, если об этом станет известно властям Троады, никому не поздоровится да еще придется откупаться большими деньгами. Не лучше ли поступить так, как предписывает закон?
– Ну и что он там предписывает? – угрюмо спросил Мназон, которому, честно сказать, не было до закона никакого дела. Он отпустил бы Никарету с миром, если бы получил деньги в возмещение своих затрат на свадьбу и ради утешения после принародного позора Влазиса, однако прекрасно понимал, что денег ждать от Таузы не имеет смысла, а потому планировал хотя бы потешить своё и сына уязвленное самолюбие.
Староста, человек красноречивый и любящий щегольнуть своей осведомленностью, разразился длинной речью – к немалому, правду сказать, удовольствию присутствующих, которые, как и все эллины, очень любили слушать умные речи, оттого у них в такой чести во все века были всевозможные омилитэсы[35], краснословцы, а попросту сказать – болтуны!
– Итак, – начал староста важно, подражая какому-то афинскому краснобаю, которого ему привелось давным-давно услышать и который произвел на него неизгладимое впечатление, – жена, уличенная в прелюбодеянии, уже не может пользоваться украшениями и посещать общественные храмы, чтобы не портить своим видом женщин безупречных, но если она все-таки преступит сии запреты, то любой встречный мужчина вправе сорвать одежду с ее тела, отнять у нее украшения и избить, однако убивать ее он не должен, ибо за это преступление сам понесет кару.
Тут староста остановился перевести дух и окинуть собравшихся значительным взглядом.
– Я, сограждане, могу сообщить вам еще об одном способе наказания жены-прелюбодейки, – продолжал он. – В некоторых местностях Эллады ее выводят на рыночную площадь и ставят на большой камень на виду у всех. Там она стоит день, а потом ее заставляют объехать весь город на осле. Потом ее вновь ставят на тот же камень, и с тех пор она должна забыть свое имя и зваться не иначе, как «Проехавшая на осле». Кое-где преступную жену выставляют на агору на одиннадцать дней без одежды, чтобы опозорить ее на всю жизнь…
– Ты говоришь о преступной жене! – перебила его Никарета, наконец-то справившаяся с рыданиями, которыми разразилась после унизительного осмотра, проведенного на виду у всех. – Но ведь я не изменяла своему мужу! Я еще не стала женой Влазиса! И я всего лишь исполнила обряд. Откуда я знала, что вы все лгали нам, юным девушкам, уверяя, будто Скамандр возьмет нашу девственность?! Оказывается, нужно было просто-напросто искупаться в реке. Но разве это называется – отдать девственность, если девушки выходили из воды по-прежнему невинными?! Вы лгали своим дочерям, они лгали вам! А я одна из всех сказала правду! За что же вы вините меня? Может быть, Скамандр воистину принял образ этого красивого юноши, чтобы обладать мною? Может быть, он отпускал девственными всех тех, кто обращался к нему прежде, потому что они не пришлись ему по нраву? Может быть, я первая, чью девственность он взял, ибо захотел меня настолько, что не смог устоять?!
Общее молчание было ей ответом. Чудилось, у всех собравшихся враз отсохли языки – у кого от изумления, у кого – от возмущения. Больше всего, конечно, разъярены были замужние женщины, каждая из которых в свое время непременно отправлялась на берег Скамандра, с большим или меньшим усердием плескала его воду на свой девственный передок или даже заходила на глубину, однако только сейчас услышала горькую правду о том, что божеству до нее и дотронуться-то оказалось тошно и ее девственность ему была без надобности!