Хроники перевернутых миров. Излом души. Книга первая

Христофор, сев в один из трёх чёрных джипов, отъехав, припарковался у цветочного бутика. Его встретили юная работница с парнем, одетые в классические консервативные костюмы с позолоченными бейджиками; в ушных раковинах у обоих отсвечивали молочными переливами интегрированные гаджеты: переговорные устройства с возможностью вывода в зрительный нерв наложенной картинки дополненной реальности. Светловолосый юноша с маленькой серьгой, блестевшей драгоценным камушком в мочке уха, направился в его сторону с приветственными словами, на что Христофор не удосужился ответить вниманием: сразу подошёл к витрине, попросив девушку в чёрном кардигане поверх белой блузы собрать ему внушительный букет из белых роз. Вскоре его люди вошли – раритетный бронзовый колокольчик на двери многократно прозвенел – и расплатились с юношей, протянув запястья, после чего тот проследовал к кассе для пробивки чека и считывания глазом платёжного кода покупателей.

Некоторое время спустя Христофор уже входил с букетом роз в картинную галерею, скользя беспокойным взглядом по окружавшим его людям. И, заметив виновницу своих волнений, обнаружил, как некий – похожий массивной и крючковатой наружностью на попугая, но в то же время сочетавший в своём облике и представительность костюмом и снисходительным выражением лица, – мужчина общается с элегантной девушкой. Христофор, злясь, изменился в лице. Его поле зрения перекрыли танцующие – юный высокий парень в костюме и девочка в аналогичном платье, отбрасывавшие своими сверкающими пайетками – так саднящих глаза – разноцветных зайчиков. Не успел он приблизиться к виновнице с его пышным букетом в руках, как мужчину-попугая отвлекла подошедшая семейная чета средних лет, и Христофор, ускоряясь, стремглав приблизился к девушке со своим даром. Она не сразу поняла, кто перед ней за заслонявшим букетом, но как только увидела лицо, то её улыбка сразу исчезла, и она переменилась во взгляде – с радушного на сквозивший испугом, – но только на мгновение. Её лицо приобрело скучающее выражение, и она с небрежной холодностью произнесла:

– Христофор… Вы здесь.

– Ты… – поправил он.

Его крепкая рука легла поверх её запястья, соскальзывая к ладони, на что она, не скрывая отвращения, тут же попыталась высвободиться, отворачиваясь всем корпусом. Внезапный телефонный звонок заставил Христофора выпустить её ладонь. Он, не отрываясь смотря на неё и улыбаясь, застыл, когда с другого конца линии раздался сбивчивый, расстроенный голос сводного брата, оповещая:

– У отца инсульт…

Улыбка с его лица пропала, он стиснул зубы, выступили скулы. Он не различал, что дальше ему говорили – только, неврастенично посмотрев на девушку, не моргая выдал:

– Ева… – он приподнял руку с выставленным пальцем, демонстрируя, что они ещё продолжат разговор, и, спешно развернувшись, покинул арендованную для благотворительного вечера галерею. Она, положив ладонь на шею, тяжело вздохнула, отстранённо смотря ему вслед, и не сразу среагировала на подходящих с улыбками людей. Правда, моментально пришла в себя, когда увидела с десяток фото-папарацци, сопровождавших юного наследника миллиардного состояния, что готовился представить итог своих вложений в новое изобретение на грядущем научном симпозиуме мирового значения. Она будто облачилась в маскарадный костюм очаровательной заинтересованности (на какую только способна роскошная женщина), одаривая белоснежной улыбкой и поцелуями. Причем улыбкой и поцелуями, превосходившими искренностью прежние, о коих молился бы любой, не заподозрив и тени фальши. Она, окружённая показушно-приторными эмоциями, осенявшими лица приходящих, и такими же речами, полными фальши, не плагиатила и не мимикрировала под стать всем, а сама будто имела собственный искусный приём: не касаясь взаправду, а имитируя поцелуи движением губ, оголяя в улыбке стиснутые зубы и радушно вскидывая брови, исторгать очарование встречным. Но несмотря на талант и глубокую искреннюю заинтересованность, её поцелуи и приветствие – впрочем, впервые – не дошли до адресата.

Хотя он и был до неприличия молод и должен был быть разбалован немыслимым наследством и приумноженным благосостоянием, его лучезарный взгляд определял вмиг истинные мотивы людей, и тем не менее он одарил её формальной и сдержанной улыбкой, выдал чек для её фонда и тут же поспешил удалиться с благотворительного вечера. Никто не знал его имя, поскольку юноша имел средства и статус, позволявшие пользоваться анонимайзером, и оставалось называть его только как «он», хотя любая или любой признал бы, что определение «красавчик» или «жеребец» намного лучше вписалось бы в характеристику. То, что он лично почтил присутствием сие мероприятие, снизошёл до этого общества, являлось событием из области фантастики. Ева даже не успела с ним сфотографироваться, кинувшись рывком вслед, но, вмиг остановившись и следя, как вспышки удаляются за ним, выхватила с подноса бокал и молча опрокинула залпом, без какого-либо ощущения вкуса. Почему-то подумала, сама не зная, какими глубинными пластами её ума вызваны такие мысли, смотря вслед парню:

И правда, такому верховодить драконами только, а не с людьми по светским раутам бестолковому обмену остротами предаваться… Придёт же и такой век, что застать такому мужчине только и суждено…

II

В больничной палате лежал под капельницей пожилой мужчина, за ним присматривал его лечащий врач. Врач своим видом походил на медведя из сказок. У него, при всех угрожающих габаритах, было добродушное лицо с несходившей улыбкой, вселявшей веру в завтрашний день, и в то же время в его взгляде было нечто столь трансцендентно-историческое – будто в нём хранились осколки памяти о древних инках, готовых беспощадно сожрать тебя живьём, если ты встанешь на пути, либо прийти за твоей силой и присвоить её себе.

Христофор, зайдя в палату, покосился на превосходившего его в росте врача, всё же соблюдая надлежавшие правила приличия:

– Здравствуйте, – и, переведя взгляд на больничную койку, застыл. По его лицу было видно, как напряглись скулы и вздулись вены на лице. Он был в смятении. Человек столь грозный и властный лежал перед ним в недостойном состоянии, будто был обычным смертным. Он никогда прежде не видел его столь больным. Страшные последствия читались во всём. Перед ним был не тот человек, с которым он разговаривал этим утром и принимал от него поручения. Христофор горячо обратился к больному:

– Отец, как ты себя чувствуешь?

Комнату заполнил раздиравший горло хрипучий голос:

– Как конь с окровавленными ноздрями… смотрящий навстречу наставленному дулу всадника… – отрешённо глядя перед собой и часто моргая, проговорил старик. По его лицу было ясно, насколько ему было больно говорить.

– Пессимистично. В прошлый раз вы сравнивали себя с жеребцом, покрывшим сотню кобыл… – хохоча, заметил врач.

– А ты, я погляжу, клоун. Сейчас нос-то тебе прокручу… – возмутился больной. Правда, слова зажевались, словно он был старой неисправной магнитолой. Они дождались, когда он договорит до конца.

– Доктор, – Христофор положил ему в руку пару карточек с цифрокоинами – новую валюту Эллоса, принимавшуюся во всём цивилизованном мире. – Не сочтите за дерзость попросить вас прикупить отцу попить, поесть. Что – на ваше усмотрение. А сдачу оставьте себе.

– Да я уже и сходил. Он минеральной воды хотел. Ему и… – врач замер, не смея произнести, что «ему и нельзя сейчас», поэтому выдал: – …надобно воздержаться.

– А ему здесь и не Таити, чтобы излишества брать, – сердясь, процедил сквозь зубы Христофор. – А это кто ел?

Он указал пальцем на белоснежную тумбочку рядом с койкой, на которой стояли бутылки минеральной воды с одноразовыми стаканчиками и надрезанным зелёным яблоком, с воткнутым столовым ножом, по зубчикам которого сочился белоснежно-желтоватый сок.

– Ваш отец попросил, и ему собирались было дать, но я запретил, – врач продолжал стоять в нерешительности с цифровыми деньгами на карточках в его громадной ручище. Взглянув украдкой, он увидел, что суммы достаточно, чтобы обменять на пару-тройку увесистых слитков золота.

– Оставьте нас. Нам надо поговорить с отцом, – продолжая рассматривать яблоко, потребовал Христофор.

– Ааа… – врач попытался вернуть пластиковые карточки с сенсорным вставками.

– А это за ваше терпение, – Христофор, не поворачиваясь, сомкнул толстые пальцы протянутой руки в кулак и прошёлся по палате. Открыл бутылку минеральной воды. Налил в кружку и подошёл к койке. Опустившись на колени, принялся аккуратно поить старика, вытирая рукавом рот, подбородок и шею. После отставил стакан на тумбочку рядом.

– Как ты, спрашивать нет смысла. Дела, дела, дела… – он продолжил использовать рукав как промокашку. – Загоняем себя… – Христофор говорил, понурив голову, и, взявшись за руки старика, осмелев, выпалил:

– Послушай меня хоть раз. Я думаю, нет смысла держать твой любимый «филиал» с просителями милостыни. Заоблачных сумм нет. Сбор информации, что они осуществляют, не так актуален… Тут разве что господин Случай… Держать их надо. Контролировать, чтоб не сторчались, и не спились тоже. Лекарства нужны. А мы только страхуем их, оформляем и всего лишаем, а в итоге ссаньё и дерьмо, в котором я вынужден возиться! У меня уже закралась мысль, что все эти «точки» – только чтоб унизить и в который раз плюнуть на меня… Ты не разубедишь меня в этом?

Долго полупрозрачные глаза смотрели в потолок, и наконец глазные яблоки развернулись на оставшемся неподвижным старческом лице к самому краю глазниц.

– Ты слабый… мягкотелый, Христя. Ты всегда вызывал у меня негодование, – старик попытался отдышаться, и несмотря на боль настойчиво продолжил, заставляя язык двигаться во рту как положено: – В тебе нет хватки руководителя. Я тебя терпел только из-за Клавдии....

– Не смей, старик, даже произносить её святое имя своим поганым ртом! – неожиданно выпалил Христофор, отпрянув.

– Заткнись, щенок! – старик шепелявил и картавил, и всё равно не потерял способности наводить ужас. – Одно моё слово – и тебя уничтожат… – он закашлялся, стараясь всё же договорить, отхаркавшись: – …Мои… люди! Мерзкий слабый ублюдок! Надо было так и упрятать тебя после детдома, не брать в семью обратно… Только меня уговорил Вавилен… – он запнулся, выхаркнув кровавую массу в свою руку, избежавшую паралича, в отличие от второй.

– Что такое? Вавилена мы вспомнили? Сыночку? Тебе больно признаться? Ты бы хотел, чтоб это он был приёмным ублюдком, как я… – Христофор говорил сквозь слёзы. – Да, ведь так же? Но это от твоего семени такие всходы… А я… – он вдруг замолчал, вдохнул и выдохнул, спокойно проговорив дрожащими губами:

– Я молот, что довершит твой закат, старик…

Он поднялся, отрешенно смотря в буравившие и пугавшие его глаза. Отсоединил бутыль физраствора от аппарата капельницы. Парализованный старик задёргался, насколько позволяло тело. Пытался повернуть голову, но не мог. Христофор взял бутылку минеральной воды. На его лице был виден внутренний переворот боли и разрушения всех оков. Он подсоединил к капельнице бутыль минералки. Присел рядом. Старик стал извиваться. Но парализованная часть тела не позволяла.

– Не-не-не, – сказал Христофор, принявшись аккуратно, заботливо держать руки отчима, что ослабели и застыли, даже язык вывалился от тяжёлого дыхания и на лбу проступила испарина. От старика веяло смертью; злобные глаза, покрасневшие из-за лопнувших сосудов, стали всё равно что у дитя – молящими, непонимающими, страшась свершённого над ним. Старик заплакал. Христофор тоже. Он погладил его по голове. Поцеловал в лоб. Отвернулся и, поднявшись, отошёл к окну, нависнув над подоконником. Задышал в полную грудь. В дверь вошёл врач. И застыл, увидев бутыль минеральной воды в установке и немолчно кряхтевшего пациента. Христофор спокойно повернул голову, продолжая опираться об подоконник руками, только нижняя губа подрагивала. Врач выставил ладонь в знаке, просящем «не беспокоиться», приложил к своей груди и, моргнув, вышел, аккуратно прикрыв дверь.

– Я хотел бы, чтобы ты видел во мне сына… Человека… Не во мне – так в Вавилене! – Христофор, не поворачиваясь, говорил сквозь слёзы, столь не вязавшиеся с его воинственной наружностью, и старался произносить слова как можно более бесстрастно. – Он, в сравнении с тем, что мне приходилось делать, настоящий человек. Причём сильнее и лучше тебя. Да! А ты отказался от него. У нас с ним год разницы, мы не кровные родственники, но я-то вижу, как он хочет признания, желает победы. Нельзя так, отец, с людьми, ни с кем нельзя так… Я и правда трус. Кем же я стал, стремясь стать сильным в твоих глазах… Позабыл лицо своего настоящего отца, позабыл и своё… – он отмахнулся, почувствовав, что голос срывается, и, кашлянув, вернул своё привычное – грубое и бархатистое – звучание: – Не это ли наивысшая слабость? Я завидую тем детям, чьи отцы, какими бы их сыновья ни были отличающимися от них, всегда старались помочь им обрести себя. А я всё перечеркнул. Из-за тебя, бездушная скотина… – он развернулся всем телом, прокричав: – Из-за тебя, скотина! Хотя… я мог уйти… Всегда… Всегда мог всё изменить, но не теперь… Мы прокляты своими деяниями?

Внезапно дверь приотворилась, и один из людей Христофора – по сути, людей его отчима, – зашёл в палату. В руках у него был телефон, и он заглянул из необходимости спросить, каким образом стоит разрешить возникшую ситуацию, но опешил, увидев рыдающего старика, который, словно пробудившись, прогромыхал нечленораздельным гласом:

– Истукан! Разберись с этим ублюдком! – произнесено было нечто далёкое от этого, но шепелявые, обрывочные звуки и не требовали разъяснений.

Крепкий мужчина туповатого вида, опомнившись, поспешил к непосредственному начальнику, пытаясь извлечь из вены катетер. Христофор поторопился к нему, крича:

– Не смей!

Он попытался его остановить, но мужчина опередил его, отбросив молниеносным ударом кулака, так что зубы вмиг обагрились кровью разбитых губ. Христофор, поднявшись, выхватил нож, торчавший из сочного яблока на тумбе рядом, и ожесточённо принялся бить в спину возившегося с катетером. Тот развернулся, рыча, схватил Христофора за грудки и начал бить по лицу своей головой, но неожиданно упал замертво; жизнь с опозданием покинула его грузную тушу – нанесённые колющие раны изрыгнули из себя кровь. Человек их семьи, сильный, вселявший страх, нёсший во взгляде простейшую мысль подчинения всего, чего он касался, живший исполнением приказов, смотрел глазами умудрённого жизнью ребёнка, который вмиг утратил все игрушки, которому, не дав опомниться, сообщили, что и само время отныне отнято у него. Побледневшие было уши зарделись, губы слиплись, он схватился ручищами за запястья Христофора, запрокинув голову кверху, порождая всё больше складок на затылке и шее, и только смотрел: сердце больше не совершало марш. Он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть; слипшиеся губы, приоткрывшись частично, образовав словно маленькие дырочки, исторгли сдавленный булькавший звук, и больше ничего. Сердце не билось. Членораздельных фраз в последнем вопросе не было, но уверенно стало понятно, что ни осуждения, ни зла последние слова не несли. Недоумение. Скорбь. Детство. Глаза застыли. Глаза застыли… Дрожа, Христофор отступил назад, сбрасывая с себя убитого им, рухнувшего тяжелым снарядом с глухим стуком об пол.

Старик мычал, наблюдая разверзшуюся битву; у него повторно случился приступ – к заморгавшим часто глазам прибавились забившиеся в конвульсиях лицевые мышцы, потекла слюна.

Христофору стало дурно, он жалел о совершённом, но ему необходимо было бежать. Он взял, открывая на ходу вторую бутылку минеральной воды, поливая себе на окровавленное лицо. Прополоскал рот. Умылся.

Христофор достал мобильный кнопочный телефон с шифрованием связи, отыскал номер единственного человека, кому мог доверять – своей любовницы, – высветился контакт «Валерия». Её он записал без фамилии. Роскошная женщина из богатого рода – Онашвили, владельцев газовой промышленности в Эллосе. Удивительно, что она пошла полностью в красавицу-мать, и только хваткой – в своего отца, которому было суждено родиться в маленьком и тучном теле, но с великими мыслями, став одним из первых на международной арене бизнеса, о чём его отец и дед – пастухи в мирное время и воины при необходимости – и не могли помышлять.

Череда гудков прервалась и последовал бархатистый голос, который яростно перебил Христофор:

– Лера, ты мне нужна… Как – с мужем на вечере?! Дура, ты мне нужна! Я хочу, чтобы мы…

Он посмотрел на пол, пятясь к двери – пятно крови растекалось, будто зияющая багровая пропасть, готовая пожрать его.

– Я приеду… Приеду… – раздался сбивчивый женский голос. Он, не дослушав, бессильно опустил руку, заслышав хрипоту старика.

Его отчим, всё продолжая слабо дергаться, еле слышимо причитая что-то невнятное, пытался рыскающими глазами найти своего убийцу и, наконец завидев пятящегося к двери, прохрипел:

– Н-н-н… Ы-н-н… С-ы-н! – и челюсть раскрылась, продолжая слабее дёргаться в такт всему телу. Из моргавших глаз большими каплями вырывался поток слёз, образующих лужицы в глубоких расщелинах морщин. Комнату заполнили отходившие шумно газы, и на постели расходилось широкое кроваво-желтое пятно.

Христофор, зарыдав, упал на колени, в подступавшую кровь, въедавшуюся через штанины брюк в саму плоть.

– Отец… – сквозь слёзы, захлебываясь, только и смог выговорить еле слышимо, сокрушаясь. – Отец… О-т-е-е-ц…

Глава 2

ЦИКЛИЧНОСТЬ СНОВИДЕНИЙ

И в знаки они вложили смысл; с дыханием ушедшей жизни ушло знание, и смысл исчез; одни знаки болезненно остались, утратив смысл для будущих детей, не имевших в сердцах идеи.

(с) Денисенко Кирилл

I

Лес, беззвёздная ночь и желтеющая луна.

Беспокойное журчание речушки.

По галечной насыпи ступали ноги в причудливой старинной обуви, весьма грязной. Среди толпы ног – обутых в обветшалые и изъеденные сапоги и неумело сшитые мокасины – его босые ноги. Ноги крепкого мужчины.

За хилыми плечами ведших опустившего связанные в запястьях руки пленника – с добротными, в «косую сажень», плечами, скованного путами, спокойного, с дерзостно-вызывающей выправкой – зияла пугающая тьма ночи.

На него смотрели вкось, а то и вовсе старались не задерживать взгляда. Посреди согбенной толпы – с выпуклыми бусинками позвонков на словно вопрошавших спинах – возвышался он. Толпа – не более чем разъярённая челядь, ставшая как целостный организм, подгоняя, толкавшая его в бугрящуюся мускулатурой спину независимо от того, ускоряло ли это процесс, – избегала встречи с живыми глазами схваченного.

Его крепкие руки, обвитые за спиной, нещадно саднило от толстенных конопляных верёвок, свитых на славу, в отличие от одежды и обуви этих людей.

Деревенские линчеватели с изжелтившими зубами и съеденными фурункулами лицами зажгли факелы с оголтелым упорством, пуще прежнего став толкать и сбивать воинственного мужа и харкать ему в спину, по-прежнему избегая прямой встречи с его взглядом.

Некто, не осмелившись встать пред схваченным, ударил его в затылок, и тот же час замер, каменея в пронзившем страхе, когда его словно прожгли огни, отразившиеся в глазах глянувшего через плечо пленника, не дрогнувшего ни единым лицевым мускулом, только и вбиравшего огни подобно луне, оставляя остывающие тени явивших многогранную сущность зеркал его души.

Иные руки толкают связанного вперёд.

Он шаг за шагом продвигается к беcпокойному ручью.

Одинокий, связанный, в беспросветной ночи вступая в ледяную реку, которая, хозяйски переливаясь рябью, играет с мерклыми отсветами луны, выдающими силу движения вод, он чувствует усилившийся страх оставшихся на берегу с порослью травы среди серых камней.

Прошлое застыло в ожидании смерти – в его уме рисовалась реальность проживаемого момента: ни прошлого, ни будущего. Реальным стало только то, что происходит, и априори признанная неизбежность смерти растворила всё то, что когда-то заботило и возмущало его на жизненном пути. Никогда ещё он так не ощущал жизнь. Его кожа на ступнях пыталась распознать по прикосновению форму и температуру – не то галечного, не то землянистого – берега, не разглядеть в ночи. Ноздри обоняли сладостный ветер, гнавший прочь чёрную дымку от чадивших факелов с беспокойным огнём; язык обезвоженного организма с трудом облизывал побелевшие губы, улавливая медно-солоноватый привкус сочащейся крови из покрывавшейся коркой ранки на разбитой губе. Все чаяния потеряли ту силу, которой принуждали его делать выбор согласно представленным возможностям будущего, которое способен избрать честный человек. Только стали просачиваться обрывки неизвестных снов, где закоулки памяти, став подобными ладоням, исполненным сил и умений, пытались удержать воду, сталкиваясь с невозможностью справиться с этим, и пред его глазами проецировались картины, капля за каплей, которые он был не в силах объяснить. И тем не менее, узнавая, в немощном отражении калеки… признать себя.

Очередной непроизвольный шаг в леденящее течение реки, прочь от встрепенувшейся всеобщим гортанным гулом толпы.

Совершенно один ступает он в воду. Белая точка в нескончаемом потоке, вгрызающемся искрящимися тенями. Его сбивает течением. Пара шагов – и он погружается глубоко на дно, скользя по булыжникам. С широко открытыми глазами. Выныривает. Вокруг царит страшный звук уханья остановившейся толпы. Гипнотизирующий, жуткий до дрожи. Вновь в воду с головой.

Его, уносимого течением, внезапно вытягивает из воды полностью обнажённая, неведомая ему женщина с этническим ожерельем из зубов ягуара и нефритовых и сапфировых камней, обрамлённых в дерево. Украшение переливается лунным блеском на угольно-чёрной коже. На плечи и грудь её опадают огненно-красные пряди кудрявящихся мелкими кольцами волос. И уханье резко усиливается. Она держит его за волосы на вытянутой руке; он кривится от боли. Вода беспокойного течения бьёт его, пытаясь захватить вновь в чрево тёмных глубин. Брызги достают ему до лица. Его подтягивают и бросают на выросшую из ниоткуда каменную глыбу: очнувшись (или погружаясь глубже в ужас), он оказывается у её ног, на коленях – стоит посреди бурной реки, словно пророк. И с высоты птичьего полёта их мелкие фигуры контрастируют с наводнённым ужасом лесом. Он видит только её глаза, заполнившиеся чернью. Свист. Словно кто-то вспорол саму ткань реальности. Кто-то упал, забулькав кровью, вырвавшейся из гортани. Со свистом из леса вырываются стрелы. Факелы, выпадая из рук, катятся по берегу в воду с шипением, источая дым, умирают в предсмертной агонии. Оторванные от своего утробного гвалта люди с факелами замолкают. Вылитая словно из самой Тьмы, она разворачивается к ним, разевая пасть и запрокидывая голову. Поднимает левую руку, сверкнувшую сталью, и заносит кривой наточенный каменный кинжал… Свист от резкого движения. Верёвки вокруг его тела нехотя опадают. Кусок верёвки у неё в руке. Он тяжело дышит. Краем глаза замечает, как во главе лучников выходит из леса на берег женщина и что-то кричит. Его женщина. В голове до сих пор всё ухает. Стоять тяжело. Течение сносит, доставая и на крошечном «островке». Он падает к ногам жрицы, невольно обнимая. Она, вновь поднимая его за волосы, вонзается в шею выступившими зубами. И вырывает прямо из плечевого сустава его руку. Но боль – призрак, в которого шокированный разум отказывается поверить. Краем глаза он в дымке замечает кричащую его имя деву с колчаном стрел за спиной и в нефритового цвета легчайшей кольчуге, отобранной у лесных светлых эльфов. Его имя пронзает его хлеще, чем глубоко впившиеся зубы и оторванная конечность, – Тур! – текут потоки крови.

Он вмиг открывает глаза с сузившимися зрачками, просыпаясь в инвалидном кресле у рабочего стола. Стрёкот старого телевизора, по которому диктор рассказывает про первую экспедицию в другую галактику, к планете с атмосферой, схожей с родной земной. Религиозные конфессии спонсировали полёт. Это событие было первой экуменистической ласточкой. Он так и застал очередной триумф человечества – в положении, в котором спал, лёжа щекой на столе. А обе ладони были сложены на столе, невзначай соприкасаясь пальцами в форме пирамиды – большими и указательными. В середине хаотично расположились нанизанные на зубочистки дохлые мухи и нарисованные люди, вырезанные из бумаги. По телевидению вновь было предупреждение, что если кто обнаружит появление «микро-псевдо-червоточин» – сообщить немедленно. Хоть если и будут они с игольное ушко – сообщить. Он постепенно сполз правой рукой на колено, не слушая. Часть зубочисток с мухами прилипла к щеке. Он – бородатый, несуразный, с парализованной частью рта, губа оттянута (что он пытался хоть как-то скрыть отращиванием бороды). Названивал дверной звонок – но к чему торопиться? Он, разминая челюсти, поперекатывал язык – не вхолостую, а словно прожёвывая скрытые образы из сна, – припоминая статную девушку с нефритовым колчаном для стрел, напоминавшую Валерию – крупную, дородную женщину, которую и сводному брату не удалось покорить; он бы всё отдал, чтобы быть по стати ей и завоевать. Неужели во снах она – его женщина? И забыл… Разве он что-то видел во сне… Диктор продолжал говорить о том, что в случае подтверждения «микро-псевдо-червоточин» от государства будет выдано новое жильё. Звонок продолжал назойливо трезвонить, не замолкая ни на секунду. Вздохнув, он откатился от стола. Нехотя приподнялся с неустойчивого кресла – на маленьких колёсиках и без спинки, – пошёл, прихрамывая, к двери; постоял, и, переведя дыхание, глубоко вдохнув, осмелился заглянуть в глазок: Надя. Красивая полненькая блондиночка. Фантастическим случаем ставшая съёмщицей у него комнаты. Она училась в меде. Он задержал взгляд, смотря через глазок на её пышную грудь.