Сиреневый «Рай»

Введение

Я начал писать эту книгу ровно в 12 часов дня 5 сентября 2020 года. Пройдёт ещё один день и ещё один год, и случится грустный юбилей. Исполнится ровно 80 лет одной из самых ужасных трагедий. Страшных, беспощадных, поучительных. Но… обо всем по порядку.

Сирень? Неужели это сирень? Но ведь не видно же её! Только кусты и луга вокруг! И всё же это она – её ни с чем не спутаешь!

У каждого человека на Земле есть свой город. Он в душе, в мыслях, в каждой капле крови. И подчас мы не знаем о нём. Но наступает день, и ты вдруг понимаешь – это твое Место! Так однажды почувствовал и я…

Когда подъезжаешь к Невелю в начале лета, на ум приходит, что кто-то нечаянно пролил на землю чудесные духи. Их запах щекочет ноздри, блуждает в подкорках сознания, будоражит мысли, рождая грёзы. Он волнует, пьянит и вводит в состояние сладкой истомы, словно ты набродился по здешним полям и скоро сможешь прилечь, отдохнуть, забыться.

Так было, кажется, всегда. Из прошлого пришла сюда сирень, чарующая запахами. С приближением тепла улицы и площади города, палисады и изгороди, дома и дворы – всё утопает в сирени. Фиолетовые, ультрамариновые, лиловые и белые пушистые гроздья смешиваются в один нескончаемый букет и наполняют округу пьянящим ароматом. От этого запаха становится светло и чисто на душе. Хочется петь, кружиться, смеяться! Жизнь приобретает особый смысл, прочь уходят обиды, грусть и заботы. Легче и веселей становятся мысли, осознаннее желания, искреннее чувства.

В состоянии ли совершить всё это обыкновенный аромат? Может ли он властвовать над городом и его людьми? Способно ли цветение пусть даже волшебного цветка, окутавшего всё кругом, свершить такое? Люди веками счастьем, заботами и повседневным трудом жили здесь, как и везде, вовсе не задумываясь о быстротечности времени и сложности бытия. Но иногда останавливались, смотрели вдаль уходящего за озеро горизонта.

«Рай! Рай! Сущий рай, а не местечко! – радостно думали они, втягивая ноздрями чудный аромат и закрывая подрагивающие веки. – Настоящий сиреневый рай».

Короткая быль о том,

как Рай превратился в Ад

…Вот очередь, кажется, дошла и до неё…

Там, на краю рва только что стояли пять обнажённых женщин. Они безмолвно сжимали торчащие перед ними корявые шесты, и холодный дождь струился по их растрёпанным волосам, стекал на грудь, плечи, застилал глаза. Они не голосили, не кричали. Просто смотрели в плачущее небо, словно хотели разглядеть что-то в нём.

В отдалении стояла группа немцев. Молодые, холёные, в мокрых плащах, они были неуместны и отвратительны сейчас. Но это нисколько не смущало их. Они пялились на казнь, словно из ложи театра. Подошёл ещё один, судя по кожаному шлему, наверно, мотоциклист. Он вскинул руку и громким гортанным голосом прокричал приветствие. Те в ответ, не отрываясь, вяло махнули руками. Тогда он вытянул вперёд эту же руку, указал пальцем на крайнюю молодую женщину и словно прокаркал короткую фразу. Группа громко заржала, обернулась к нему, начала шутя подталкивать вперёд.

– Вэк! Вэк! – дурачились они, а мотоциклист, кривляясь, вяло отбивался.

В этот момент каратели с пистолетами в руках быстрым шагом подошли и скинули женщин с обрыва. И сразу же вдогонку открыли стрельбу. Было заметно: сильно они не целились. Просто разряжали обоймы. Услужливые полицаи тут же подбежали с лопатами и из кучи земли, лежавшей поодаль, начали скидывать вниз мокрые комья.

Немцы уже отвернулись и, с удовольствием пуская дым в нависшие небеса, закурили. Тот, что подошёл последним, рассказывал, по-видимому, очень весёлую историю и при этом сильно жестикулировал. Они похохатывали, поправляли мокрые воротнички и поглядывали вверх, ища пробела в уныло ползущих свинцовых облаках. Один из карателей, по-видимому, старший, несмотря на молодой возраст, резко окрикнул полицаев на русском с сильным акцентом:

– Опьять, снов-ва да-авай, давай-й-й!

Те засуетились, побросали грязные лопаты и ринулись к стоявшим в отдалении несчастным промокшим женщинам. Схватили каждый по одной, сорвали с них мокрые лохмотья и стали толкать впереди себя к шестам.

Марьяся была уже старухой, и, наверно, поэтому командовавший, указав на неё, сказал полицаю:

– Толк-к-ко вэрха снять наттда, юпка нэт!

Полицай не понял и растерялся:

– Чаво изволите?

– Святой Йонас, не сни-и-имаэшь низ-з-за!

– А-а-а-а! – обрадовался тот, наконец уразумевший, оказывается, простую команду, и сорвал с плеч только промокшую насквозь кофту. – Ясно! Ясно! Яволь, ваше благородие!

Взявшись за скользкий холодный шест, Марьяся не почувствовала его и сильно удивилась этому. Она внезапно ощутила, что словно была с ним и раньше. Что когда-то, давно-давно, он уже поддерживал её, и что сейчас он тоже очень нужен и полезен ей. Легче стоять, покачиваясь на краю ямы и опираясь на него, в жиже из грязи и ещё чего-то под ногами.

Потом вдруг она вспомнила – ах да! Это её любимый Лейба, когда стриг разросшуюся сирень под окном их дома, вырезал и, протянув ей, сказал:

– По раю лучше идти, опираясь на сиреневый посох!

Она удивилась и спросила:

– Даже такой корявый?

– Да! Главное помнить, что чем чаще сирень ломаешь, тем пышнее она цветёт.

И Марьяся слабой рукой нежно погладила шест…

Рядом с ней, отвернувшись, стояла молодая женщина. Нагая, словно статуя из холодного мрамора, она была прекрасна. Курчавые светлые волосы рассыпались по её плечам, а кричащий взгляд искал вдалеке маленького сына. Всего недавно она обнимала его, поглаживала по щеке и успокаивала:

– Всё будет хорошо, они сказали, что это ненадолго. Тиф прогонят, помоют всё и снова нас вернут туда. Не плачь, хороший мой!

Но каратель кивком указал полицаю, и тот уцепился за руку мальчугана, дёрнул его на себя. Оба они, мать и дитя, закричали, заголосили, мгновенно поняв, что случилось ужасное, что их тела, согревавшие друг друга только что, разорвали, и больше уже не будет этого тепла. Вот оно тает в воздухе, разносится ветром, смывается дождём. Мать пыталась сопротивляться, но получила сильный удар и обмякла, безвольно затихла, онемела. Стало ясно: её солнечный лучик, её радость и душу уводят сейчас навсегда. Единственным желанием сейчас было хоть краешком глаза увидеть его локон, лицо, услышать пусть даже горький плач! Но нет. Вдалеке, слева происходило что-то страшное, об этом говорили доносившиеся детский визг, крики и редкие выстрелы.

Немцы закончили курить и заинтересованно разглядывали новые нагие фигуры у шестов. Мотоциклист даже достал откуда-то большой бинокль и охотно делился им с друзьями, бодро комментируя непристойное зрелище. Хотя бинокль совсем и не требовался, ведь женщины находились рядом, расстояние до них было ближе, чем с галёрки театра. Да и дождь заливал линзы мелкой крупкой, мешая разглядеть происходящее. Немцы то и дело доставали белые крахмальные платочки, стряхивали их и тёрли стёкла. Но через несколько секунд всё повторялось снова.

Время застыло…

Марьяся не слышала, как сзади подошёл кряжистый, перепоясанный ремнями каратель в кожаных перчатках и грязных сапогах. Он легко, словно пушинку, толкнул её вперёд, и она не упала вниз, а как пушинка взлетела над ямой. То был странный полёт, когда взору и душе её в деталях открылась страшная, умопомрачительная картина. Невдалеке за рощицей молоденьких осин в чёрной яме шевелились, слегка присыпанные землёй, тела мужчин. Лица юношей и стариков были различимы. Глубоко под телами она увидела полуодетого худого старика, перемазанного грязью и кровью. Ермолка сбилась на его лицо, а длинные мокрые пейсы, словно петлёй, обвили его шею. Он спал. А рядом с ним лежал ещё живой кучерявый, перепачканный в глине паренёк. Он тихо-тихо плакал и пытался отодвинуться ото всех. Ему хотелось пробиться, протиснуться между трупами к свету, брезжившему где-то вверху.

Потом совсем рядом Марьяся узрела ещё одну яму, и хриплый гортанный крик вырвался из её груди. Там вповалку лежали дети! О Боже, там были совсем ещё крошечные новорождённые, с перекошенными беззубыми ротиками едва подросшие младенцы, словно сошедшие с картин ангелы, и ещё, и ещё! Малюсенькие и постарше. Все они спали. А вокруг, будто навозные жуки, с лопатами копались жандармы и полицаи…

Рядом с ней летела над всем тем ужасом её родная любимая дочь. В этом странном полёте они прижались друг к другу, и расстояние совсем не было помехой их сближению. И много-много других дыханий, криков, слёз и рыданий парило тут одновременно. Они слились в полёте, будто огромная бестелесная птица, сотканная из горя и отчаяния. Она, кружась, тихо падала вниз. Всё прощалось сейчас с миром, землёй, растворяющемся в этом отчаянии телом.

«Как плохо, что сиреневый шест остался там…».

Она упала не больно. Под ней шевелился кто-то живой, он стонал и одновременно старался согреть её теплом покидавшей его жизни.

Пуля жандарма оборвала эту мысль. Острая боль затмила всё, и в этот момент сверху посыпались комья холодной мокрой земли.

«Чем чаще сирень ломаешь, тем пышнее она цветёт!».

Быль 2.

Остаться, чтобы уйти

Невель уникален. Чем? Да хотя бы тем, что с момента рождения он оказался на пересечении огромного количества важных путей. Узловая станция – на границе времён и народов. А с приближением сороковых времена наступили и вовсе тревожные. Чем ближе к границе, тем больше чувствовалось начало чего-то огромного, мрачного и неотвратимого.

Недавно у городка новые соседи появились. Прибалтийцы. Они придвинулись и внезапно стали, как говорили по радио, братскими. Впрочем, такое в долгой истории городка уже было. Никто особенно не удивился и, конечно же, не возражал.

Уже отцвела душистая сирень, пришло долгожданное лето. А это, что ни говори, в этих краях самая лучшая пора. Тепло, свободно, просто, тихо…

Говорить о войне не запрещалось, нет. Просто про неё не знали, и никто не хотел плохому верить. Радио вот недавно подвели почти в каждый дом. Главное, столб около дома стоял, а уж связисты провода с динамиками быстренько протянули.

Приёмники говорили спокойно, внушительно, и люди верили. Лишнего и сами не болтали. Зачем? Чтоб по шапке нахлобучили? А можно было и получить от кого следует – время-то было строгое!

«И у стен есть уши!» – часто говорила Марьяся близким за ужином и почему-то показывала на новый чёрный раструб динамика радиоточки, словно там кто-то прятался.

Однажды она встретила соседку. Негрозовы жили рядом. Мария – сухая неприветливая женщина – вела хозяйство, а муж Николай работал где-то в заготконторе. После недолгих приветствий соседка заговорила плаксивым голосом:

– Вот ведь, как Бог-то рассудил: одним всё, а другим – шиш с маслом!

– Ну чего у тебя опять случилось, Маша? – спросила Марьяся.

Жили Негрозовы, в общем-то, неплохо. Ну, бывало, выпивали, бранились со словечками. Вот и сын Михаил подрос, красивым парнем стал, но после школы не работал.

– Вот ваш Бог, видать, милостью евреев не обижает. Смотри-ка, с рынка полные сумки несёте домой. Рыбку часто готовите – на всю улицу слышно. А тут с хлеба на квас, а мяско – на разговеться! – ныла соседка.

Марьяся поёжилась, потому что таких разговоров не любила и вела редко, но уж что делать – мимо не прошмыгнуть. Чтобы отвлечься от ненужной темы, она произнесла, как бы объяснила, откуда деньги берёт:

– У меня Гриша вот выучился на бухгалтера и теперь фининспектором в райпотребсоюзе работает. Деньги домой приносит. Ни ахти какие, но хватает. А чего Мишка-то дома сидит?

Мария ушла в сторону от вопроса.

– Тут не в образованиях дело, соседушка. Тут уж как Бог надоумит да направит. Знамо, у вашего брата мозга по-другому работает. Умеете местечко себе тёпленькое найти… Мой вот Колька всё шебуршится в своей конторе, а только кукиш домой приносит. На Пасху больше пропивает. А Мишка-то что? Простой, как три копейки, весь в кудри ушёл, какие ему счёты сводить на бумаге? – не унималась Мария и с косой улыбочкой добавила: – Хоть бы невесту богатую споймал да приданым разжился. Евреечку мы бы со всей душой словили!

Марьясе показалось, что та имеет в виду что-то нехорошее, и она постаралась перевести разговор на другое:

– Они, молодёжь, теперь сами с усами. Зато вот сирень у тебя в этом году цвела – залюбуешься! Говорят, добрая примета.

Но Марии не хотелось замиряться. Её явно подогревал какой-то необычный интерес.

– Из сирени щей не сваришь. Ты-то сегодня, наверное, бульончик своим из курки приготовишь? – опять сквалыжничала она.

Придя домой, Марьяся рассказала о необычном разговоре Лейбе. Он спокойно выслушал и заявил:

– Держись от неё подальше. Там доброту скормили коту – в помине нет, а вот зависть кипит… Да и что-то странное у них происходит: люди незнакомые к ним в дом повадились. Ты замечаешь? Всё с темнотой норовят прошмыгнуть. Вчера вот опять какой-то мужик поздно ночью стучался…

Этот разговор почти забылся, но через месяц радио объявило о нападении Германии. Гром среди ясного неба! Ещё с вечера песни пели, и вдруг… Старой жизни сразу пришёл конец, всё переменилось быстро и до неузнаваемости. Тут же началась мобилизация. Что-что, а это было отработано!

У Марьяси в мобилизованных оказался сын Гриша. В первый же день вечером он собрался и ушёл. Дома остались только женщины, дети да старики. Поползли ужасные слухи, что фашисты громят Красную Армию в Прибалтике и вот-вот подойдут к Невелю. День и ночь над головами проползали, словно стаи саранчи, огромные тучи немецких самолётов. Их гул заставлял дрожать стёкла в окнах и не давал спать. На горизонте были видны сполохи огня, звуки канонады.

А скоро начались страшные бомбёжки Невеля. Линия фронта пылала уже рядом, Красная Армия отступала, и через город потянулись сначала обозы, а затем и измотанные, пыльные войска. Солдаты шли понуро, опустив глаза в землю. Фронт приближался.

Но, как ни странно, жизнь соседей вместе с этим тоже стала меняться прямо на глазах. Ни муж Марии, ни сын на фронт не ушли. «Болезные оба, по воле Господа…» – говорила она всем. А сама расцветала прямо на глазах. У покидавших город евреев на непонятно откуда взявшиеся деньги тюками она покупала одежду, скарб и даже однажды пригнала в давно пустующий хлев стадо козочек.

Мужчины её тоже довольно странно вели себя. Они то уходили из дома, и их совсем не было видно, то, наоборот, к ним приходили какие-то незнакомцы.

Особенно тревожными были ночные перестуки, словно условными сигналами давали знать о себе нежданные ходоки.

Мария, прихорошенная и одетая в новые кофточки и платки, ходила по городу с таинственным выражением лица и больше помалкивала. Правда, однажды она опять столкнулась лоб в лоб недалеко от колодца с Марьясей и завела надолго запомнившийся противный и странный разговор.

– А что, соседушка, читала в писании, что Иуда нашего-то Христа продал за тридцать серебренников? – вместо приветствия выпалила, ни «здрасьте-до свиданья», затем напористо и ещё более вызывающе добавила: – Или в ваших книжках о таком не пишут?

Спокойная Марьяся остолбенела от неожиданного гадкого вопроса и, осторожно подбирая слова, ведь не случайно же возникла такая беседа, миролюбиво сказала:

– А почему, Маша, вы у меня это спросили именно сейчас?

Вопрос соседки был явно с двойным смыслом и нацелен на что-то другое. Марьясе ума и выдержки было не занимать, да и совсем не хотелось вступать сейчас в глупое обсуждение.

Внезапно, не дожидаясь ответа, без всяких, казалось бы, оснований, Мария взорвалась и обрушилась на неё с оскорблениями. Такого Марьяся не слышала никогда ни от кого в родном Невеле, где прожила всю свою долгую жизнь.

– Жиды-то правдиво не отвечают! И ты… – тут Марьяся обратила внимание на то, что соседка впервые к ней так обращается, – тоже хитрая! Стыдно, небось, в глаза людям смотреть, вот и извиваетесь во враке своей.

– Что с тобой, Маша? Давно живём рядом. Что я тебе соврала?

– А то, что жидовский прихвостень ваш Иуда, Христа нашего продал иноверцам! – кричала она разъярённая, с перекошенным от злобы лицом.

Марьяся оглянулась. Рядом никого не было, но от этого положение не становилось легче и понятнее. Она собралась с духом и как можно спокойнее проговорила:

– Мария, самое печальное для тебя в этой истории, наверно, то, что и Иуда, и Христос были евреями. Ты про это знаешь?

С Марией случилось непредвиденное, то, чего Марьяся и представить себе не могла. Она на всю улицу завизжала, и из неё, без всякой взаимосвязи с предыдущим, вдруг хлынул поток ужасных, несправедливых и уродливых оскорблений:

– Проклятущие вы! Жидовское отродье! Гореть вам в аду за это! Кровушку русскую пьёте да кровью младенцев наших запиваете! Отольются вам слёзки-то наши, православные!

Марьяся совсем растерялась. Возможно, и нужно было что-нибудь тогда сказать в ответ, но она задохнулась от обиды и волнения, что только и смогла повернуться и направиться в сторону дома. Вдогонку сыпались грубые проклятия и оскорбления, но она уже ни разу не оглянулась.

Дома, обиженная и растерянная, обо всём рассказала Лейбе. Ему было очень жаль жену, но слова утешения не находились. Он надолго задумался, нежно глядя в родное лицо, и спросил, взяв её руку в свою ладонь:

– Марьяся, ты всегда была умницей, скажи, милая, тебе не страшно?

Марьяся поняла его правильно. Лейба говорил сейчас уже не о соседке, и честно ответила:

– Страшно!

– Давай уедем… Люди едут, многие собрались, и мы тоже давай! Пока ещё не поздно. Соберёмся и вместе с обозами завтра двинемся в путь.

Её бросило в жар. Разве можно вот так запросто бросать родительский дом, нажитое, всё, с чем связана жизнь нескольких поколений?! И лишь из-за глупого разговора с непонятно почему обозлённой соседкой?

– Да что такое говоришь?! Как ты можешь?! Разве бросают птицы гнёзда, когда дует ветер?!

– Марьяся, это не ветер. Идут немцы. Это фашисты, и скоро они будут в Невеле. Бог знает, что у них на уме. Разные слухи про них… Только тс-с-с! Люди слушали их радиостанции, там говорят ужасные вещи…

– О чём таком там говорят люди?

– Что они идут спасать народы от коммунистов и жидов, от нас, Марьяся, если ты не понимаешь. И что причиной всех бед и напастей русского народа являются только жиды и коммунисты, и их нужно, как…

– Перестань, Лейба, хватит! Я тоже не дура, и у меня тоже есть уши. Немцы – великий народ, подаривший миру Моцарта, Бетховена, Канта… Ты слушаешь не тех людей. Они хотят, чтобы мы ушли, им нужен твой дом. Да и куда пойдём, кто и где ждёт нас? Мы тут родились и нигде, ни в одной точке мира для нас не стелют мягкую постель…

Он покорно выслушал её, но было видно, что мысли у него другие. Наконец он, будто решившись на что-то, достал из кармана пиджака смятый листок. Потом разгладил его ладонью на столе.

– Что это, Лейба?

Он угрюмо кивнул на лист:

– Прочти, пожалуйста, милая, что пишут эти «великие» люди, твои любители музыки и философии…

Она склонилась над листком и некоторое время сосредоточенно читала. Потом перевернула и снова погрузилась в его изучение. Затем подняла испуганные глаза на мужа и с ужасом спросила:

– Откуда это у тебя? Где ты взял?

– Сегодня над площадью шёл белый снег из этих листков. Его делал самолёт с неба. Они попадали на землю, и тут же налетели милиционеры, ещё какие-то люди. Они разгоняли тех, кто пытался поднимать… Это немецкая листовка, Марьяся. Она для таких, как мы. Не для милиционеров, поверь!

– А у тебя она откуда?

– Ветер – это друг еврея, он не только прогоняет запах чеснока, милая, – Лейба грустно улыбнулся.

Видя состояние мудрой Марьяси, он захотел как-нибудь успокоить её, решив, что напрасно затеял этот разговор сейчас.

– Будто ветер положил это за пиджак, – добавил Лейба.

Она пугливо оглянулась на листовку, ни слова не говоря, скомкала её, открыла дверцу круглой печки и бросила туда. Только когда корчившийся листок превратился в пепел, Марьяся взглянула на Лейбу тревожно и спросила: