Сиреневый «Рай»
– Ты считаешь, это серьёзно?
– Да, очень!
– Но ведь мы простые люди, просто тут родились и живём, как все. Какие комиссары, какой Сталин, а?! Почему жиды-то, так ведь обзываются лишь.
Видя, что жена в смятении, Лейба решил уступить:
– Думаю, это они просто так перевели. Может, переводчик антисемит или черносотенец какой недобитый? Judish у них «еврей», и он по буквам написал…
Она смотрела недоверчиво, а Лейба продолжал:
– Конечно, ты права – к Сталину и комиссарам мы относимся таким же боком, как коза к курице. В этом-то немцы, думаю, быстро разберутся.
Марьяся ожила:
– Спасибо, Лейба! Значит, остаёмся?
– Конечно-конечно, милая! – сказал Лейба и ласково погладил её по пышным волосам, словно маленькую девочку…
Прошла пара дней, и рядом с городом заговорили орудия. Но то, что война уже в городе, они поняли, когда начались авианалёты. Узловую станцию бомбили, не переставая, но однажды случился авианалёт, после которого всем стало ясно – Невель сдался. В небе было темно от немецких самолётов. Сначала тучи бомбардировщиков стёрли с лица земли все более-менее значимые здания, потом церкви, вокзал. Словно кто-то пальцем показывал, куда им бить. А потом рои «мессершмиттов», словно взбесившиеся осы, напали на мирный город. Люди бросились к озеру… Необъяснимо, но почему-то именно вода казалась им спасением. Сметая ограды и заборы, через сады, огороды и заросли они бежали, спотыкаясь и падая, оглядываясь в небеса. А самолёты, срываясь в пике на бреющем полёте, добивали их, вдавливали в землю плашмя и поливали сверху свинцом. Погибло много…
А потом вдруг всё стихло. В безветренном воздухе, пропитанном дымом пожарищ, безмятежно порхали бабочки. Потом по улицам пронеслись мотоциклисты и вошли запылённые немецкие войска. Всё было по-деловому. На главных развязках притихшего городка появились их энергичные регулировщики с планшетами и картами. Сверяясь с бумагами, они быстро направляли подразделения по известным адресам, подбегая к головной машине и вручая расчерченные листочки. Причём в почти полной тишине. Это походило на тренировку, учение, парад, но никак не на оккупацию. К вечеру воцарилась тишина, словно и не было войны.
Почти всё утро Марьяси, Лейба и оставшиеся с ними дочь Хая и милая пятнадцатилетняя внучка Этя просидели в погребе, боясь стрельбы и взрывов, но когда стало ясно, что немцы уже тут, вылезли и припали к окошкам. Улицы были пустынны и безлюдны. Округа замерла в напряжённом ожидании.
Лейба подбадривал домочадцев простыми заданиями, делал вид, что ничего необыкновенного не приключилось, а сам даже принялся вдруг за ремонт печки, будто и не лето на дворе. Он прочистил колосники и ни с того ни с сего начал готовить её к побелке.
К вечеру в дверь осторожно постучали, и все от неожиданности вздрогнули. В комнату не вошла, а как-то боком просунулась Мария. Окинув взглядом помещение, она тут же затараторила:
– А я смотрю, никого нет во дворе. Думаю, всё ли хорошо? Мы ж по-соседски в тревогу впали, чай, не чужие.
– Спасибо, Маша, может, зайдёшь? – пригласила её удивлённая Марьяся, но соседка суетливо замахала руками.
– Ой, да какой там рассиживаться… Вона чего творится! Пойду козочкам задам, а то совсем напужанные. Спужалися грохотаньем энтим! – словно речь шла о прошедшей грозе, отговорилась она и так же, как появилась, ящерицей ушмыгнула.
Весь следующий день тоже прошёл тихо. Изредка по улице проносился мотоцикл, пару раз прошли, громко разговаривая на чужом гортанном языке, вооружённые патрули. Улицы оставались пустынны.
К полудню случилось событие, которое всех необыкновенно поразило. Во двор без стука вошла группа вооружённых людей, одетых в непривычную военную форму. Среди них выделялся высокий стройный офицер с одной большой звездой на погонах и кобурой на боку. Неожиданно он заговорил на русском языке, и тогда все узнали приехавшего на долечивание с год назад демобилизованного капитана. Так бывает? Капитан Красной Армии вдруг преобразился на глазах! Он щеголевато представился, как ни в чём не бывало:
– Гауптман Данько, начальник полиции города, – и козырнул двумя пальцами. Все скованно молчали, а он продолжил, ничуть этого не смущаясь: – Представляю старосту вашей улицы господина Николая Негрозова и квартального полицейского господина Михаила Негрозова. Прошу любить и жаловать. Впредь все указания германского командования будете получать через них…
Гром среди ясного неба поразил бы людей меньше, чем то, что сказал этот человек. Перед ними стояли одетые в полную военную форму и вооружённые до зубов соседи. Молодой Михаил ещё немного смущался, а его отец выглядел даже бодрее обычного. Простой служащий на глазах превратился в важную персону, и его буквально распирало от гордости. Гауптман Данько вышел, а староста, двинувшись за ним следом, оглянулся и с ухмылкой сказал:
– Зайду ещё. Напоминаю тем, кто непьющий, что шнапс надо салом закусывать. Уразумели? – и нехорошо засмеялся.
Лейба растерянно посмотрел на Марьясю и развёл руками. А она стояла бледная, как лист бумаги, опустив голову. Муж попытался сгладить ситуацию.
– А так бывает, чтоб за сутки люди вооружились, переоделись полицейскими, да ещё в свой размер? – покачал головой он и тут же сам себе ответил: – Вот тебе и ночные посетители, вот тебе и стуки в окошки. Предатели!
Он был хороший, добрый старик, но не любил предателей. Марьяся замахала на него руками, оглянулась к радиоточке, приложила палец к губам и прошептала:
– Тс-с-с-с! И у стен могут быть уши!
Вечером зашёл, как и обещал, Николай, грохнул об стол бутылкой немецкого шнапса и засмеялся:
– Не сталинский, чай, сучок. Как говорится, Хайле Гитлер! Тащи закусь! Сало, яйки, курки!
Пил много и быстро захмелел. Говорил, что теперь всё переменится, и немцы наконец-то наведут тут строгий порядок, а уж он поможет, он тоже порядок любит…
Утром он принёс две бумажки и дал расписаться Лейбе в ведомости. Марьяся ещё поразилась, что ведомость отпечатана на машинке и аккуратно разлинована на строки.
Одна из бумаг извещала, что лица еврейской национальности впредь должны иметь на одежде отличительные знаки белого цвета – ромб на спине и белую повязку на правой руке выше локтя. На словах Николай сообщил, что такой порядок пошёл из Европы. Там очень этим довольны.
На второй было приглашение через несколько дней явиться к месту сбора у Щетинной фабрики, взяв самое необходимое, для временного компактного размещения лиц еврейской национальности и их последующего переезда в Палестину.
В комнате воцарилась тишина, и было слышно, как отсчитывает секунды маятник в часах на стене. Полицейский ушёл, а Марьяся, не говоря ни слова, принялась кроить из простыней повязки и ромбы. Потом взяла иголку и, отвернувшись к окну, стала пришивать их. К ней подошла Хая и заглянула в лицо:
– Мама, ты плачешь?
Это заставило внученьку Этю сейчас же подбежать и встревоженно посмотреть ей в глаза. Девочка никогда не видела раньше слёз на лице бабушки. Но сейчас их было не сдержать и уже не спрятать. Этя испугалась и очень расстроилась.
Марьяся взяла себя в руки, вытерла слёзы тыльной стороной ладони, не выпуская иглу из пальцев, и теперь уже спокойно сказала родным:
– Подумайте, что возьмёте с собой. Надо собраться по-умному. Дорога предстоит дальняя… – и отвернулась к окну.
Скоро всё было готово. В чемодан и несколько баулов положили сменную одежду, немного тёплых вещей, документы и самые дорогие семейные фотографии. Утром за ними пришёл красавчик Михаил. Он часто посматривал на Этю, и было видно, что хочет обратить на себя внимание. Потом предложил помочь с вещами. Его почему-то сопровождала Мария.
Уже вовсю светило солнце, но на душе у отъезжающих было тревожно. Они оставляли всё, покидали родной дом и отправлялись в неведомую им Палестину, где бог знает, какая погода и что за люди там живут.
Когда вышли на улицу, то увидели странную картину. По ней двигалось много знакомых. Качались белые ромбы на спинах, и в глазах рябило от белых повязок. Кто-то катил перед собой тачку с вещами, кто-то сам нёс узлы и сумки. Некоторые счастливчики, у кого на дворе была лошадь, целыми семьями уместились на телегах вместе с вещами.
В воздухе царило возбуждённое настроение, все торопились куда-то, оживление передавалось от человека к человеку. Люди перекликались между собой, приветствовали, обменивались новостями.
На пороге дома, то ли замешкавшись, то ли растерявшись от волнения, Лейба оступился и неловко подвернул ногу. Он вскрикнул и с трудом удержался на ногах, едва не повалившись на землю. Пытаясь скрыть за бодрым голосом боль, он обратился к жене:
– Марьяся, а ты не забыла проверить, закрыта ли дверь в сарай?
– Проверила, Лейба, закрыта, – грустно ответила та и подняла тяжёлый чемодан. Тут же подскочила Хая, и уже вместе они понесли поклажу.
Выйдя, Марьяся попросила всех присесть на дорожку. Скамеечка стояла слева от входа в палисадник. Белая махровая сирень совсем недавно отцвела. Она образовала собой естественную беседку, куда не проникал даже сильный дождь. Всей семьёй они любили вечерами посидеть здесь, наслаждаясь её волшебным ароматом. Сейчас казалось, это было очень давно, сто лет назад…
Марьяся показала на скамью, и все покорно и молчаливо расселись рядом друг с другом. Было тесно, но, прижавшись, они чувствовали ответственность момента. Теснота не мешала, сейчас им это было всё равно.
Посидев в полном молчании немного, Марьяся первой нарушила затянувшуюся паузу.
– В добрый час! – как всегда, сказала она, прихлопнув ладонями по бёдрам, и решительно встала. Но прежде чем тронуться, обратилась к хромавшему Лейбе:
– Ты сможешь идти?
В ответ он энергично закивал головой, но стало понятно, что всё же это ему непросто.
На пороге соседнего дома, облокотившись спиной о косяк, стояла Мария. Она встрепенулась, когда увидела их, вроде стушевалась, но проговорила, как будто даже с жалостью:
– Храни вас Господи! – и перекрестила в спины с нашитыми ромбами.
Тяжелее других членов семьи пришлось Лейбе. Его быстро опухавшая нога сильно болела и не позволяла быстро передвигаться. Он плёлся сзади с маленькой котомкой и задерживал процессию. Внезапно послышались скрип телеги и цоканье копыт. Их догонял Михаил. Он был в форме, которая, надо сказать, очень шла ему. Юноша уверенно правил повозкой.
Толпа бредущих евреев была разношёрстной, но бросалось в глаза, что состояла почти сплошь из женщин, детей и стариков. Мужчин, которые бы могли сейчас служить опорой, не было видно – мобилизация и эвакуация забрали их гораздо раньше, ещё при отступлении наших. Так что теперь оставались только ослабленные или совсем молодые юноши. Но они терялись в этой пёстрой толпе.
Ворота Щетинной фабрики были распахнуты настежь, из репродукторов по бокам лились звуки бравурных маршей. Каждому входившему полицейский зачем-то вручал небольшой бумажный свёрток. Марьяся развернула его на ходу и увидела чёрный гребень, иголки с нитками, маленький портрет Гитлера и крохотную пачку галет в зеленоватом пергаменте…
Быль 3.
Остановка перед «Адом»
Было тесно и совершенно не приспособлено для жилья. Всех разбили по кварталам, и услужливые полицейские с притворной вежливостью сверяли аккуратные списки и объясняли, куда кому следует идти.
Марьясю, хромавшего Лейбу и Хаю с растерянной Этей направили через разбитый и захламлённый двор на самый конец огороженной территории, в сторону озера, где течёт Еменка. Там, где цеха и склады заканчивались, стояла постройка, напоминавшая гараж. Он и прилегавшая территория не так пострадали от бомбёжек, как то, что располагалось за ними, уже за забором фабрики. Там, где ещё недавно были Летний театр и городская танцплощадка, виднелись руины. В прошлом году они всей семьей ходили на «Свадьбу в Малиновке». Приезжал Ленинградский театр оперетты, и яблоку негде было упасть. Как весело и беззаботно было тогда, и как пышно цвела вокруг сирень!
«Неужели это было с нами?» – вспомнилось вдруг Марьясе, но уже объявили перекличку, и квартальный обер-полицейский построил всех на дворе. Прихрамывая, подошёл Лейба, и Марьяся попросила его опереться, чтобы немного разгрузить ногу.
«Благодаря заботе германского командования вам предоставляется возможность перед отъездом разместиться и отдохнуть здесь. Правила простые: все, кроме тех, кто занят на работах по обустройству города и налаживанию его жизни, с 8 утра до 20 вечера совершенно свободны. Не забывайте отличительных повязок и знаков. Вежливо приветствуйте немецких солдат и офицеров, принёсших вам избавление от коммунистов и советов. Избегайте контактов с местным населением – остерегайтесь инфекции перед отправлением. Строго исполняйте указания германского командования. Проверка вашего присутствия будет проводиться дважды в день – утром и вечером. За попытку неявки, – и тут впервые в своей долгой жизни Марьяся услышала слова, поразившие её до глубины души, перевернувшие в ней всё, – расстрел!».
Полицай медленно сложил вчетверо бумажку, по которой читал, и сунул в брюки. А в ушах эхом продолжали звучать его страшные слова. Убить за неявку, убить за возражение, убить?! Да хоть за что! Но ведь убить же! Это недоразумение какое-то, ведь после этого уже ничего не поправить! А вдруг ошибка, а вдруг важное обстоятельство?! Как же так можно?!
И потянулись долгие дни и ночи пребывания в этом ужасном месте. Ночами все укладывались прямо в одежде на выданных несвежих матрасах, сырых и вонючих. Рядом с их семьёй оказался одноклассник Эти – весёлый и хороший паренёк. Звали его Арон. Он пришёл на площадь с матерью и был удивительно заботлив к окружающим. Помогал Лейбе, подолгу говорил с Этей о спокойном довоенном времени. Прямо лучик света в сыром и тёмном гараже…
Но побеседовать им особо не удавалось. Ночью за порядком смотрели полицаи, выхватывая мощными немецкими фонарями нарушителей тишины. Утром мужчин, которые покрепче, и юношей, в том числе и Арона, строили и уводили на работы. Лейбу, к счастью, пока оставляли на фабрике, но нога болела всё сильней. Надо же такому случиться!
В то утро они поняли, что сегодня и будут куда-то переводить из Щетинной фабрики. Забегали, засуетились угодливые полицаи. Каркали им на немецком деловитые каратели.
«А может, и хорошо, что переводят? Уж хуже места на свете не найдёшь, наверное, – думала Марьяся. – Может, там хоть крыша не течёт, да и под голову положить чего-нибудь почище найдётся!».
Жить здесь становилось совсем невозможно. Обветшалые здания давно уже требовали ремонта, а после налётов больше смахивали на руины. Охранники тоже не скрывали недовольства и, переговариваясь, ворчали, что на посту некуда спрятаться от дождя и ветра, а их плащи не спасают от ночной прохлады и надвигающейся осенней сырости.
«Этим-то жидам хоть бы что – скоро туда, где потеплей, в свои Палестины сдриснут. А нам ещё Великую Германию тут строить, здоровье надо поберечь!» – шутили они между собой и ржали конями.
Лёжа на прогнившем сыром матрасе в котельной, Марьяся пыталась прикрыть больную ногу Лейбы принесённым из дома специально для этой цели пуховым платком. А он, наоборот, стремился сберечь от холода её.
– Да не подпихивай ты его под меня! – просила она. – Я завтра и себе принесу. Тебе подлечиться нужно, скоро, говорят, в дорогу. А ещё слышала, что вот-вот за нами придёт железнодорожный состав. А как в дальний путь с больной ногой?
– Ты всё ещё веришь в эти сказки? – спросил он, глядя ей прямо в глаза.
Марьяся вспомнила тот разговор об отъезде, когда он уступил, и почувствовала себя виноватой:
– Давай будем на это таки надеяться! А что нам остаётся делать, старое вспоминать?
Ночью они проснулись от шума. На входе в ангар в неверном свете лампочки двое полицаев со звериным рычанием били ногами маленького паренька.
– Жидёнок чёртов, хорошо, что я отлить пошёл, а тут он крадётся, крысёныш. И ведь надо ж – повязку снял, даже бубну со спины оторвать успел! – говорил один с тяжёлой отдышкой, нанося удары и целясь в пах.
Второй подливал масла в огонь и всё твердил одно и то же:
– Списки-то кто будет править?! Зря? Зря списки-то, что ли, на вас, жидят, составляли? Дядя за тебя отчитываться будет, дядя?
Мальчишка, свернувшись в клубок и обхватив голову руками, взвизгивал при каждом ударе и плакал навзрыд. В темноте начали тут и там от земли подыматься головы, сотня беспокойных горящих взглядов устремилось на полицаев, избивавших мальчишку. В этот момент в дальнем конце помещения послышался шум упорной борьбы и раздался внезапный крик:
– Ай-вэй, да пустите же меня! Не держите, оставьте меня, молю!
И оттуда к воротам чёрной молнией рванулась фигура с протянутыми вперёд руками. Это мать несчастного бросилась к нему на помощь.
– Стойте, остановитесь, люди добрые! Сын просто до ветру! До ветру ему приспичило, господа полицейские!
– Волчица жидовская его! – не останавливаясь, сказал один другому и, не прекращая бить, крикнул ей: – А ну лежать! Лежать смирно, сука жидовская! А то пристрелю!
Но было уже поздно, и тень, словно бестелесная фурия, бросилась на них с истошным воплем. При этом полёт её был стремительным и в то же время плавным, словно мифическая чёрная птица упала сверху в надежде защитить своё потомство. Показалось, что она сначала взмыла к потолку и оттуда обрушилась камнем на полицаев. Застигнутые врасплох, они растерялись, даже, кажется, пригнулись.
– Ах ты ж, сука! – успел только сказать один, отбиваясь от окутавшей его со спины тени. Потом привычно выхватил из ножен пристежной штык с деревянной рукояткой и начал прямо себе под мышку наносить удары наугад. Резкие, колющие, беспощадные. Второй тоже достал оружие и, сопя, принялся колоть им, словно в землю, туда, где лежал паренёк.
Крики потихоньку начали стихать и скоро перешли в булькающий хрип, а следом совсем затихли. Все замерли от ужаса, что стали свидетелями первого убийства на их глазах.
– Лежать, племя Иудово! – заорал полицай в темноту ангара.
Головы послушно попадали вниз.
Утром по фабрике прокатилось эхом: «Выходим! Во двор! С вещами! Строимся по баракам! Выходим! Быстро строимся! Больные могут остаться, позже за ними приедут подводы. Быстро! Быстро!». С узелками и котомками все потянулись из гаража.
На выходе их ожидало страшное зрелище. На пожухлой траве лежали два окровавленных тела. Мальчик и женщина. Лица их были искажены гримасой то ли ужаса, то ли ненависти, что невольно приковывало к себе взгляд, и его было никак не отвести. На груди бледного черноволосого мальчика лежал кусок фанеры с рваными краями. На нём углём коряво было написано: «Неповиновение властям». И внизу – неряшливо намалёванная шестиконечная звезда…
Быль 4.
Жит-тофское сол-лото
Все шли молча, понурив головы. Лейба сначала хотел остаться.
– Давай я на подводе! – сказал он Марьясе, но она сверкнула глазами, какая, мол, подвода и откуда, тогда ему пришлось подчиниться, он совсем не хотел её сейчас огорчать. Сегодня он хромал ещё сильнее прежнего, и теперь с одной стороны его поддерживала палка, а с другой напуганная и растерянная Марьяся.
Они вышли в промозглое утро. Дождь и сырость сковывали, заставляли ёжиться. Марьяся потянула всех к началу колонны. Её расчёт был на то, что если Лейба начнёт отставать, у них останется больше времени, чтобы спрятаться от охранников. Она сильно нервничала и поминутно оглядывалась по сторонам. Но их уже заметили.
Ещё до того как люди построились в колонну во дворе, к ним подошёл наигранно щеголеватой походкой немолодой, уже грузный полицай, в котором они опять с трудом признали своего прежнего соседа по улице Николая.
– С добрым утречком, соседи! Мария привет просила передать. Шибко волнуется, всё ли хорошо тут у вас? – с притворной улыбкой спросил он.
Лейба отвернулся, как не слышал. Его вот именно сейчас очень заинтересовали крики ворон на разбитой колокольне собора, он притворно и напряжённо всматривался туда, щуря глаза. А Марьясе от голоса Николая и плохих воспоминаний, а ещё больше от его приторной улыбочки, стало муторно на душе. И страшно. В его вопросе был неизвестный ей плохой смысл, и она попыталась его понять глубже. Пропустив мимо сообщение о заботе Марии, сказала:
– Вот ожидаем. Говорят, уже будут скоро отправлять.
– Будут-будут, потерпите немного. Немцы – организованный народ, сказано – сделано! Они всё решат правильно, не как коммуняки ваши.
Его глаза смотрели теперь колюче и жёстко. Николай поправил карабин и спросил:
– А Мария говорила, что вчерась видела тебя у дома. Золотишко перепрятывала или с собой прихватила?
– Ой, сосед! Какое там золотишко, Коля? Не нажили, – ответила Марьяся и кивнула на Лейбу: – Вон, тёплое из дому принесла для ноги ему. Повредил… Ты, Коля, не поможешь? Думаю, на подводу его хорошо бы посадить.
Николай помрачнел и насупился:
– Ты это, не Колей теперь… Мне-то всё одно, но услышат немцы, тебе же хуже будет. «Господин полицейский» – как ко всем, обращайся.
– Хорошо-хорошо, господин полицейский! А про подводу-то как?
– Погодь ты со своей ерундой! Ты мне про золотишко лучше поведай по-соседски! Куда сховала? Или с собой? А? Отдадите – я уж похлопочу за местечко в подводе…
– Да нет его у нас! – холодея от неожиданного предчувствия, довольно резко сказала она, но тут же испугалась ещё больше и попыталась как-нибудь сгладить: – Не золотишком жили, сами же видели.
– Ты мне зубы не заговаривай! Вас по домам-то, думаешь, за носками козьими отправляют, а? – он опять недобро осклабился. – Не-е-е-е! Чтоб с огородов повыкапывали, с тайничков достали да сюда припёрли! Вон, слышу, под юбкой-то бренчит, а?!
Марьяся задохнулась от стыда и обиды:
– Что вы такое говорите, господин полицейский?!
Но Николай, потеряв интерес к разговору, уже повернулся спиной, словно забыл о них, и вразвалку пошёл, покрикивая вверх:
– Строимся, строимся! Плотнее держитесь, а то как стадо коров!
– Не проси ты его ни о чём, – сказал, обернувшись, Лейба. – Он нам не помощник.
Но она и так уже всё поняла, из этого короткого разговора к ней в душу закралась холодная тоска.
– Ты сам идти-то сможешь?
– Иду! Иду я! – ответил он, сильно припадая на больную ногу.
Колонна медленно двинулась и вышла из ворот фабрики. Впереди и сзади зачем-то ехали мотоциклы с автоматчиками, а по бокам шли полицаи. Офицеры-каратели на некотором отдалении держались вместе, и оттуда слышался громкий разговор и взрывы хохота. Процессия растянулась на добрый километр, и из хвоста колонны еле просматривались первые ряды. Расстояние от Марьяси, поддерживавшей Лейбу, и шедшими впереди людьми возрастало. Несколько раз, ещё во дворе, к ним подскакивал Николай и ехидно кричал:
– Соседи-соседи, поспешай! Быстрее надо в Палестины-то идти, а! Чай не с рынка с куркой-то, вразвалочку, – и отвратительно, как волчара, склабился.
Наконец ему, видимо, что-то пришло на ум и, когда они поравнялись с высоким мостом через Еменку, он бегом подскочил к офицерам, козырнул и о чём-то горячо стал рассказывать, тыча в сторону соседей. Каратели слушали и кивали, затем один из них сделал жест рукой, и полицай рванул обратно. Он подбежал, грузный, бледный, и закричал, махнув рукой Лейбе:
– Выходи, выходи!
Они остановились, Марьяся вцепилась в рукав мужа и не отпускала.
– Пусти, соседка, пусти, черт тебя побери! Я его пристроил! Господа офицеры разрешили на подводу! Она в конце колонны! Сейчас приберёт больных! Пусти, дура! – зло кричал Николай.
Марьяся, с огромными, полными страха глазами, обняла как ребёнка и прижала к себе растерянного Лейбу. Сейчас он стоял даже излишне прямо, едва опираясь на трость, и вдруг неожиданно робко улыбнулся.
– Пусти, милая, нам так будет легче! – мягко сказал он, поглаживая её руку. – У господ офицеров были великие Моцарт и Гейне, это же цивилизованный народ… Николай, ой, господин полицейский, рассказал им про ногу, и они всё по-доброму поняли. Они помогут мне, не бойся, отпусти меня, милая!
Лейба продолжал спокойно улыбаться, а Марьяся, словно предчувствуя непоправимое, уже похолодела, сжалась в комок. Она обхватила мужа за шею, прижалась к колючей, лохматой, но такой родной бородке и тихонько заплакала. Люди обходили их, и колонна двигалась вперёд. Он легонько отстранился, и бедная женщина медленно разжала руки, а он осторожно, прихрамывая, вышел на обочину и ласково помахал ей рукой. Марьяся, увлекаемая колонной, стала удаляться, и скоро её тревожное лицо скрылось из виду.
К Лейбе подошёл один из карателей. Он небрежно махнул рукой полицаю, мол, свободен, и уставился рыбьими глазами на старика.
– Ес-с-сть сэр-рги, кольтц-ца, сол-л-лото? – спросил он с ужасным акцентом, но Лейба его хорошо понял.