Садовое кольцо – 1. Прогулки по старой Москве

Действительно, учеба Марии Павловны у Герье серьезно поменяла атмосферу в доме Чеховых. Брат Михаил вспоминал: «Сестре удалось тоже самой определить себя в учебное заведение и кончить курс со званием домашней учительницы по всем предметам. Затем она поступила на Высшие женские курсы Герье и успешно закончила и их. С большим восторгом я вспоминаю то время, когда она слушала таких профессоров, как Ключевский, Карелин, Герье, Стороженко. Я был тогда в старших классах гимназии, по всем швам сжатый гимназической дисциплиной и сухими учебниками, – и вдруг, переписывая для сестры лекции, окунулся в неведомые для меня науки. Скажу даже более, что общение с лекциями сестры определило и дальнейшее мое образование. Казалось, что от пребывания сестры на Высших женских курсах Герье изменилась и самая жизнь нашей семьи. Сестра сдружилась с курсистками, завела себе подруг, они собирались у нас и читали К. Маркса, Флеровского и многое другое, о чем тогда можно было говорить только шепотом и в интимном кругу. Все эти милые девушки оказались, как на подбор, интересными и развитыми. Некоторые из них остались нашими знакомыми до настоящего времени. За одной из них, Юношевой, кажется, ухаживал наш Антон Павлович, провожал ее домой, протежировал ей в ее литературных начинаниях и даже сочинил ей стихотворение:

И так далее.

С другой – астрономкой О. К. – он не прерывал отношений до самой своей смерти, познакомил ее с А. С. Сувориным, и оба они принимали участие в ее судьбе. Между прочим, он вывел ее (во внешних чертах) в лице Рассудиной в повести «Три года»».

Кстати, вместе с Машей Чеховой на курсах обучалась дочь владельца магазина эстампов и картин Сиру в Столешниковом переулке. Молодой и озорной Антон любил поиздеваться на предмет ее фамилии.

* * *

Скромное дело, основанное не менее скромным профессором Московского университета, неожиданно оказалось весьма перспективным. Несмотря на то, по велению Министра народного просвещения в 1886 году прием на курсы был прекращен, тогда же при Политехническом музее начались систематические чтения общедоступных лекций для женщин – преемственность была, как говорится, налицо.

Впрочем, в 1900 году курсы открылись вновь. Герье не без иронии писал: «Слабоумные люди, заправлявшие в 80-х годах, полагали, что одержали большой успех над революцией, запретив прием девиц на Высшие женские курсы. Но десять лет спустя сами убедились в своей ошибке и стали думать о восстановлении курсов».

Он же, опираясь на свой опыт, утверждал: «Серьезный интерес к лекциям, который обнаружен большей частью слушательниц, и работы, представленные на семинарии, доказывают серьезную потребность женщин к высшему образованию».

А в 1905 году директором курсов Герье сделался знаменитый математик С. Чаплыгин.

* * *

В 1907 году было заложено новое здание для Московских высших женских курсов (как они в то время назывались). Территорию под него выхлопотал лично господин Чаплыгин. Здание вышло настолько замечательным, что на нем сочли нужным поместить мемориальную доску: «Проектировал и строил аудиторный корпус Высших женских курсов академик архитектуры Сергей Иустинович Соловьев». Увы, сам архитектор не дожил до торжества открытия – скончался на несколько месяцев раньше.

А в 1918 году женские курсы были преобразованы во Второй московский государственный университет. В том же году здесь выступал Владимир Ленин. Тема была актуальная – «Что дает трудовому народу Советская Конституция». Он говорил: «Советская Конституция, создававшаяся, подобно Советам, в период революционной борьбы, первая конституция, провозгласившая государственной властью – власть трудящихся, устранившая от прав эксплуататоров – противников строительства новой жизни. В этом главном ее отличии от конституций других государств и есть залог победы над капиталом».

После выступления слушательницы приняли резолюцию о том, что Конституция РСФС выражает волю рабочего класса и крестьянской бедноты. Наступил период повышенной социальной активности.

Выступали здесь разные люди. Среди прочих – православный активист Владимир Марцинковский. Да, в те времена случалось и такое. Правда, подобные лекции были чреваты серьезнейшими осложнениями – в первую очередь, естественно, для лекторов. В. Марцинковский писал: «28 февраля 1921 г. была последняя моя лекция (из намеченного цикла) – на тему «Христос».

Она состоялась в большой, так называемой кизеветтеровской аудитории бывших Высших Женских Курсов (теперь 2-го Государственного Университета). Народу было полно, – еще больше, чем прежде. В зале была торжественная тишина. Царило глубокое внимание. Легко было говорить. Я объясняю это тем, что то был ходовой день молитвы Всемирного Христианского Студенческого Союза – и сила молитвы, в этот день объединяющая верующих студентов по всему лицу земли, чувствовалась здесь.

В самой же Москве в этот день было тревожное настроение. Были дни восстания в Кронштадте; в Москве, в Хамовниках, солдаты волновались в казармах. Моя лекция происходила в этом же районе.

Положение было крайне неблагоприятное.

По обыкновению, меня предупреждали об опасности.

В зале мелькали красные шапки (из Чеки).

Лекция кончена… Никаких скандалов нет… Внимательно выслушивается свидетельство о Христе со стороны двух студентов.

Сегодня прений нет, согласно праздничному характеру собрания. Публика мирно расходится.

У выхода ко мне подходит знакомый коммунист. «Садитесь ко мне в сани, я вас мигом довезу домой. Это мне по дороге». Кучер-красноармеец откинул полость, мы сели и помчались по хрустящему снегу. Кто-то сказал мне: «Он увез вас от красных шапок… Иначе, уже сегодня они вас арестовали бы».

Впоследствии Второй московский государственный университет сделался Московским государственным педагогическим институтом имени Бубнова, затем Московским государственным педагогическим институтом имени Ленина и, наконец, Московским педагогическим государственным университетом.

Разумеется, первоначальные женские курсы перестали быть исключительно женскими. Но барышни, однако, составляли подавляющее большинство. Юрий Трифонов в повести «Студенты» писал о трудностях, с которыми столкнулся его герой: «В педагогическом институте, куда поступил Вадим, девушек было значительно больше, чем ребят, а от этой шумной, юношески веселой, насмешливой, острой среды Вадим, надо сказать, здорово отвык в армии…

Трудности другого порядка осаждали его в первые месяцы студенческой жизни. В педагогическом институте, куда поступил Вадим, девушек было значительно больше, чем ребят, а от этой шумной, юношески веселой, насмешливой, острой среды Вадим, надо сказать, здорово отвык в армии. Он и раньше-то, в школьные годы, не отличался особой бойкостью в женском обществе и на школьных вечерах, на именинах и праздниках держался обычно в тени, занимал позицию «углового остряка», чем, кстати, сам о том не догадываясь, он и нравился девочкам. Танцевать он выучился, но не любил это занятие и предпочитал наблюдать за танцующими или – еще охотнее – подпевать вполголоса хоровой песне.

Придя в институт и сразу попав в непривычный для него, шумный от девичьих голосов коллектив, Вадим сначала замкнулся, напустил на себя ненужную сухость и угрюмость и очень страдал от этого фальшивого, им самим созданного положения. Из ребят его курса было несколько фронтовиков, остальные – зеленая молодежь, вчерашние десятиклассники. Но Вадим завидовал этим юнцам – завидовал той легкости, с какой они разговаривали, шутили и дружили с девушками, непринужденной и веселой развязности их манер, их остроумию, осведомленности по разным вопросам спорта, искусства и литературы (Вадим от всего этого сильно отстал) и даже – он со стыдом признавался в этом себе – их модным галстукам и прическам. Вадим целый год проходил в гимнастерке и только ко второму курсу сшил себе костюм и купил зимнее пальто. И стригся он все еще под добрый, старый «полубокс» и никак не решался на современную «польку».

Первый год в институте был годом присматривания, привыкания к новой жизни, был годом медленных сдвигов, трудных и незаметных побед».

Тем не менее, здесь обучалось множество студентов мужского пола, в том числе довольно знаменитых: Юрий Ряшенцев, Юрий Визбор, Юлий Ким, Николай Глазков. Последний, в частности, писал:

А Юрий Визбор так рассказывал об обстоятельствах своего поступления: «Мне позвонил приятель из класса Володя Красновский и стал уговаривать поступать вместе с ним в пединститут. Мысль эта мне показалась смешной, но Володя по классной кличке Мэп (однажды на уроке он спутал английское слово «мэм» с «мэп») уговорил меня просто приехать и посмотреть это «офигительное» здание. Мы приехали на Пироговку, и я действительно был очарован домом, колоннами, светом с высоченного стеклянного потолка. Мы заглянули в одну пустую и огромную аудиторию – там сидела за роялем худенькая черноволосая девушка и тихо играла джазовые вариации на тему «Лу-лу-бай». Это была Света Богдасарова, с которой я впоследствии написал много песен. Мы с Мэпом попериминались с ноги на ногу, и я ему сказал: «Поступаем».

Был 1951 год. Я неожиданно удачно поступил в институт и только много позже, лет через десять, я узнал, что мне тогда удалось это сделать только благодаря естественной отеческой доброте совершенно незнакомых мне людей».

Разные истории случались в этом институте. Филолог А. Жовтис рассказывал: «Осенью 1953 года мой приятель Л. Н. Ланда, в будущем известный ученый, сделал попытку поступить в аспирантуру при Московском педагогическом институте им. В. И. Ленина. В числе других экзаменов он должен был сдать историю партии. А надо сказать. что в течение нескольких лет Лева преподавал в вузе, читал публичные лекции и знал материал в объеме, намного превышавшем требования. Сталин уже умер, но обстановка все же оставалась неясной, и вся та погань, которая делала карьеру в последние годы жизни вождя, еще чувствовала себя вполне уверенно.

Накануне экзамена мы встретились в Ленинской библиотеке и Лева сказал мне:

– От профессора М, и его кафедры ждать элементарной справедливости не приходится. Но оценить меня на двойку они никак не могут, для поступления же мне достаточно любой положительной оценки…

Через день Лева рассказывал мне, как все это было:

– Их не интересовали мои знания, и когда они поняли, что я отвечаю не как вчерашний студент, а как специалист, меня перестали слушать, не прерывали и не задавали вопросов. Просто дали возможность поговорить… Обсуждение длилось несколько минут, необходимых для того, чтобы заполнить экзаменационный лист. Потом меня пригласили войти и М. сказал: «Неудовлетворительно». Никаких эмоций он не выразил. Я спросил: «Почему?» – «Потому…» – ответил он без всякого выражения. «Понятно, – сказал я, – и то понятно, что вы не коммунист. а сволочь!» – «Возможно», – невозмутимо сказал проф. М. и удалился вместе с коллегами. Попытки дать ему в морду я не сделал».

На этом, впрочем, дело не закончилось: «Отчаянный оптимист и нахальный парень, Лева счел нужным отправиться с жалобой в Министерство просвещения РСФСР. Его принял замминистра А. М. Арсеньев, и мой приятель выдал ему краткий и честный рассказ о случившемся.

– Значит, вы сказали М., что он не коммунист. а сволочь? – уточнил Арсеньев.

– Да, – честно подтвердил Лева.

– И он с этим согласился?

– Вроде бы согласился!

– Зайдите ко мне завтра к одиннадцати утра. – сказал Арсеньев.

Следующая беседа Ланды с заместителем министра была совсем короткой.

– Товарищ Ланда, вы жаждете справедливости или хотите поступить в аспирантуру?

– Я хочу поступить в аспирантуру, – откровенно сказал будущий автор известной книги о программированном обучении, в дальнейшем переведенной на английский, французский, испанский и японский языки.

– А учиться вам надо непременно в Москве или можно где-нибудь в другом месте?

– Не обязательно в Москве…

– Ярославль, кафедра профессора Розенталя подойдет?

– Конечно!

– Тогда езжайте в Ярославль, вас там возьмут, – резюмировал замминистра…

Бывали и такие замминистра в нашем отечестве!»

* * *

Здесь же, в здании Педагогического института после революции располагался Государственный дарвиновский музей. Справочник «Осмотр Москвы» писал о нем: «Посещение музея – только по предварительной записи… Музей дает наглядное представление об учении знаменитого английского ученого Чарльза Дарвина.

В зале 1 показано, как происходит в природе беспрерывное изменение живых существ. Большинство экспонатов посвящено вопросу о происхождении человека. Здесь выставлены картины, чучела и скульптуры ближайших родичей человека: обезьян низших и высших (человекообразных). На препаратах, скелетах и картинах показывается, чем обезьяны отличаются от человек и в чем заключается их сходство с человеком. Здесь же показаны предки человека, жившие сотни тысяч лет назад. Скульптуры и картины изображают внешний вид и образ жизни первобытных людей и людей «каменного века».

Зал 2 посвящен теме «Причины изменчивости живых существ». Здесь показано: учение о прямом влиянии среды, т. е. окружающих условий (влияние пищи, света, температуры) на окраску бабочек, зверей и птиц; действие климата и почвы; учение о «скачках» в природе, о резких внезапных изменениях у животных; учение о законах наследственности у животных и человека (почему и как наследуются у детей особенности их родителей) и, наконец, учение Дарвина об искусственном и естественном отборе (учение о борьбе за существование в живой природе).

Картины и скульптуры изображают отдельные моменты из жизни ученых, отстаивавших революционную теорию.

В зале 3 собраны материалы, иллюстрирующие учение Дарвина о борьбе за существование и теории, дополняющие это учение (например учение о защитной и украшающей окрске в природе и др.)».

Детский же путеводитель под названием «Даешь Москву» описывал ту экспозицию более живо: «Фигуры человека, негра-карлика и австралийца, чучела и скелеты человекоподобных обезьян, собакоголовых и широконосых, подчеркивают черты сходства и различия человека и животных. Художественно выполненные группы знакомят нас с вымершими человеческими расами и с общим предком человека и человекоподобных обезьян – нитеантропосом».

Удивительно, что автор этого путеводителя, несмотря на некоторые познания в дарвинизме, ни негра, ни карлика, ни, тем более, австралийца за человека не считал.

* * *

Тут же действовал анатомический театр, оставшийся еще от женских курсов. Историк, бытописатель и мемуарист Георгий Андреевский рассказывал: «Уважение к покойным – непременное условие человечности. Так, по крайней мере, заведено в обществе, не исповедующим людоедство. Впрочем, есть и у нас, нелюдоедов, занятие, претендующее на владение телом усопшего. Занятие это – изготовление скелетов. Занимался им в двадцатые годы в Москве некий Иван Ипатич. Так, по крайней мере, звали его те, кто знал.

Представьте: …в белом кафельном анатомическом зале, где у трупов, как белые черви, копошатся студенты, в уголке находится маленький столик вроде сапожного верстака. «Это, – рассказывал в 1926 году Иван Ипатич, – моя мастерская, где я подготавливаю скелеты к сборке. А начинается все с мацерации, то есть с вымачивания частей тела. Она происходит в подвале». Там, в подвале, запах еще удушливее, чем в анатомичке. Мертвецы лежат на каменных скамьях. В отдельной кладовой стоят большие чаны и высокие глиняные горшки. В них, под крышками, полтора года мокнут части человеческого тела. «Когда мясо отделится от костей, – рассказывал далее Иван Ипатич, – кости белят хлором. Для того чтобы окончательно уничтожить запах, их сушат на солнце, потом собирается скелет». «Скелетист» разъяснял, что не всякий человек годен на скелет. После того как студенты «обработают» покойников, он отбирал на скелеты молодых, а старых отправлял на кладбище. Это делалось потому, что у молодых кость крепкая. За свою трудовую деятельность, а проработал он тридцать пять лет, Иван Ипатич сделал шесть тысяч скелетов (по двести в год). Его «выпускники» разошлись по школам, институтам. Беспомощные перед юными оболтусами, они равнодушно зажимали челюстями вставленные папиросы и приветствовали живых поднятыми костями кистей».

Такая вот душевная профессия.

Кстати, часть этого помещения использовалась под обычные московские квартиры. И. Збарский писал: «В ноябре 1939 года я наконец женился на Ирине Карузиной… В связи с этим я переехал в квартиру уже покойного Петра Ивановича, находившегося в здании Анатомического корпуса… Мы с Ириной поместились в бывшем кабинете профессора Карузина. У нас была отдельная комната и, что особенно важно, не приходилось ждать очереди в уборную, к умывальнику и к телефону и следить, когда ванная комната на короткий срок освободится от навешанного там белья и, наконец, можно будет использовать ее по назначению. Но в квартире все же было тесновато».

То есть, соседство с трупами не раздражало. Позитивных фактов было больше.