APOSTATA. Герои нашего времени

Слова Мастера гранёными базальтовыми блоками укладывались в основание величественного памятника необоримости человеческого духа. Его откровенность сокрушала, унося прочь сомнения, которые терзали Берестова всё последнее время, по поводу того, стоит ли добровольно предаваться мукам творчества. И всё же то томление, что столь долго тлело в его груди, заставило его произнести фразу, которая повлекла за собой череду неожиданных и необыкновенных событий. Впоследствии Максим немало сожалел о том, что решился её произнести.

– Мне крайне жаль, что я вас больше не увижу, ведь у меня осталось столько вопросов, а ваши разъяснения для меня воистину бесценны.

– Выходит, есть ещё вопросы? – Рука Мастера концом трубки нарисовала в дымном облаке знак вопроса. – Я в начале нашей встречи предупреждал вас о том, что во времени крайне ограничен. Знаете ли, тороплюсь на другую встречу. Давно не видел своих коллег по литературному кружку. И потом, до Киева путь неблизкий, да и паспорт боюсь забыть. Теперь границы там, где их отродясь не было, а вот в Москве я задерживаться не хочу, тем более в такую промозглую осень. Я вообще в этом городе как-то неуютно себя чувствую – не прижился, может быть? И квартира эта стала для меня «нехорошей». А там, на берегах Днепра, я был счастлив и даже любим. О, вы, я вижу, ещё не познали этого чувства. Оно выше всего сущего, даже литературы. Но я вам помогу. Вы сможете продолжить ваш разговор, но не со мной, а с моим хорошим знакомым. Он тут по случаю оказался.

– Вы имеете в виду Аполлинария Ксенофонтовича? – Максим поперхнулся от такого предложения. – Я уже с ним знаком. Он очень странный и на кота похож. Не тот ли он знаменитый Бегемот?

Мастер рассмеялся и успокаивающе положил свою ладонь на плечо Берестова.

– О нет. Я действительно хотел назначить Аполлона в подмастерья к Бегемоту, но потом передумал. Не годится Бегемот в наставники. Слаб он на это. – Михаил Афанасьевич выразительно пощёлкал пальцем по горлу. – Не стал я портить мальчишку. Ему будет назначена другая роль и в другом месте. А здесь он временно. В этой квартире находится больше на правах постояльца. Нет, не с Бегемотом. Запил старик горькую. Не в форме. Да бог с ним.

– Неужели с самим Воландом?

– О нет. Опять не угадали. Куда нам до столь высокой персоны? Да и нет его в Москве. Уехал. Как начались ваши девяностые, так сразу и уехал. Говорит, что даже на Патриарших прудах не может найти ни одной чистой души. Людей много, а душ мало. Скучно ему стало. Упреждая ваш следующий вопрос, Максим, скажу, что и Маргариты Николаевны тоже нет. Улетела. Даже как положено попрощаться не сумела. Торопилась, должно быть. Но я не в обиде на неё.

– Как, на метле?

– Нет, на самолёте, в бизнес-классе. Не меньше. Говорит, что так значительно удобнее и быстрее. Она ведь всегда любила летать. Сама по себе. А теперь, говорит, атмосфера не та стала. Больше смрада, чем кислорода. Экология! Так просто от неё не отмахнёшься. И ещё считает, что в воздухе других крыльев слишком много стало – жёстких и грязных. Она очень щепетильна в этих вопросах и к общению с падшими не привыкла. Сказала, что улетает на Мальдивы. Не знаю, где это, не бывал… Вот с кем бы вас точно познакомил, так это с профессором Преображенским. Очень достойный человек. И учёный большой, и правильный во всём. Так и его нет. В Баден-Бадене старик. Кислые воды пьёт и возвращаться не торопится. Говорит: «Вернусь только тогда, когда те, кому это положено, окончательно вычистят свои сараи». Не уймётся всё. Ворчит: «Ладно появились большевики со своими фантазиями, но до них хоть две большие войны случились, а вот что нынешние в девяностые годы учудили – то слов никаких не подобрать». Но вы не отчаивайтесь. Как раз накануне заехал ко мне один очень знающий господин. Много повидал, много пережил. Одним словом, кладезь всяческих знаний. Я, видите ли, сам у него многому научился. Он здесь, совсем рядом. По коридору до конца – и дверь направо. Я вас провожу.

Михаил Афанасьевич взял Берестова под локоть и настойчиво подтолкнул к выходу из своего рабочего кабинета. Ночник у дивана, мигнув два раза, погас. А там, где предположительно должна была располагаться невидимая в наступившей темноте отопительная батарея, заскреблись, вначале робко, а потом всё сильнее. Не исключено, что сам мышиный король, включив все свои три головы, принялся острыми зубами перетирать старую древесину плинтусов, чтобы проложить себе и своему серому воинству путь на поверхность.

Они вышли в плохо освещённый коридор и вскоре оказались перед искомой дверью. Осторожно постучав, Мастер открыл её и пропустил вперёд своего начинающего коллегу. Максим переступил порог и застыл в потоке яркого света, изливавшегося изнутри помещения. Придя в себя, он оглянулся, но сзади уже никого не было.

– Проходите, проходите. Я вам очень рад, – приветствовал его вышедший из светового потока благообразного вида пожилой обитатель комнаты, на ходу поправляя очки в тяжёлой роговой оправе. – Не утруждайтесь и ничего не рассказывайте о себе. Я всё слышал и предупреждён. Раз вы мой гость, то первым делом должны отдохнуть. У вас был тяжёлый день. За окном чёрт знает что творится: дождь со снегом, сырой ветер. Бр-р-р. Совершенно промозглая погода. Я лично весь продрог. Располагайтесь там, где вам угодно.

Проморгавшись и привыкнув к яркому свету, Берестов оторопел. Обстановка комнаты, которую и комнатой было назвать нельзя, а скорее парадной сводчатой залой, неким айваном, может быть, была воистину роскошной. Она потрясала. Восточные мотивы перемежались с античным декором Древних Греции и Рима. На полу лежал огромный, во всю площадь почти безразмерной комнаты, ковёр явно персидской работы, искусно вытканные узелки которого составляли изображения всадников на приземистых степных лошадях, сидящих вполоборота и натягивающих изогнутые охотничьи луки в сторону бегущих от них оленей с ветвистыми, раскидистыми рогами. В центре, окружённый оранжерейными цветами и райскими птицами, красовался медальон «Шах-Аббас».

Повсюду были расставлены многоугольные приземистые столы на ножках и разнообразная мебель из красного дерева, инкрустированная слоновой костью и перламутром. На стенах, покрытых насечной цветной штукатуркой, висели украшенные бахромой и кистями гобелены с сюжетами из жизни погонщиков караванов, расположившихся на отдых под тенистыми пальмами в благословенном оазисе посреди аравийской пустыни, у спасительного источника с хрустальной водой.

На всевозможных блюдах, чашах и подносах из серебра, покрытых глазурью и барельефами, громоздились горы экзотических фруктов и сладостей, которыми так славятся кондитеры подлунного мира, а в высоких кувшинах из цветного венецианского стекла с таинственным блеском переливалось драгоценное вино. Хотелось думать, что финикийское, пахнущее смесью виноградного сока с мёдом и ягодами можжевельника, или сладкое кипрское, предназначенное для утончённого десерта, которое так полюбилось королю-рыцарю Ричарду Львиное Сердце и его наречённой Беренгарии Наварской.

В воздухе разливался дурманящий аромат ладана и мирра.

Выбрав для себя подходящий широкий диван с высокой спинкой, затканный парчой лилового цвета, Максим удобно устроился на нём и с любопытством первых неотёсанных крестоносцев продолжил осмотр необычного помещения, в котором он оказался. Если чрезмерность восточной пышности его уже начинала утомлять, то произвольно расставленные по углам предметы обихода и вооружения легионеров Древнего Рима вызвали неподдельное восхищение. Здесь было всё: прямоугольные и круглые щиты-скутумы, короткие и длинные мечи-гладиусы в металлических ножнах, дротики и метательные копья-пилумы, а также ещё шлемы с чёрными и красными гребнями вкупе с кольчужными рубахами и пластинчатыми кирасами. Почему и как в чертоге, где должны царствовать нега и нирвана, оказалось оружие древних воинов, Берестов понять решительно не мог.

– Я удовлетворю вашу любознательность, – послышался осторожный голос, который принадлежал всё тому же аккуратному человеку в очках и костюме, который пригласил его зайти в эту комнату.

Седеющие волосы гостеприимного хозяина рассыпались в разные стороны, в то время как скошенный подбородок, подминая заднюю губу, совершал поступательные движения взад-вперёд, что делало его речь невнятной. Оказалось, что человек сидит на скромном деревянном стульчике, больше похожем на табурет, по-монашески положив ладони на колени и вытянув худую морщинистую шею, поддерживающую маленькую костистую, как у африканского грифа, голову с загнутым клювообразным носом. За его спиной стоял высокий флагшток с прикреплённым к древку полотнищем с изображением фигуры борца, а по бокам – складные маленькие топорики с блестящими лезвиями.

– По вашему лицу, молодой человек, я вижу, что вы сами обо всём догадались. Да, я тот самый, пресловутый, который послал Его на эшафот. Ну, вы понимаете? – Господин неопределённого возраста воздел руки кверху таким образом, что они образовали латинскую букву «V». – По крайней мере, в таком образе палача Спасителя меня изобразил Мастер. Вначале мне было неприятно, даже больно, но потом свыкся. В конце концов, кому-то надо исполнять роль вековечного зла.

– Так вы Понтий Пилат? Не может быть!

– Почему же не может быть? Как раз может. Позвольте официально представиться: Понтиус Пилатус, наместник и прокуратор Иудеи, Идумеи и Самарии, легат и префект римских легионов и приданных им вспомогательных войск союзников, размещённых в указанных провинциях, удостоившихся «чести» быть покорёнными доблестным Римом и навсегда укрывшихся под сенью победоносного римского орла.

Сняв роговые очки, человек в цивильном сером костюме встал со своего табурета и церемонно поклонился. После чего выпрямился и выставил левую ногу вперёд, уперев правую руку в бок. Лицо приняло горделивое выражение, скулы заострились, а взор устремился вдаль, явно дальше, чем дозволяли пределы комнаты, где проходила эта ночная встреча. Вальяжная осанка, засверкавшие глаза, весь его вид должны были бы отобразить величавый облик римского командующего и вызвать страх и почтение у присутствующих. Не хватало лишь пурпурного плаща, лацерны из египетского льна и командирского жезла из виноградной лозы.

Прошла минута, другая. Максим, которому очень хотелось задать следующий вопрос, колебался, не решаясь нарушить торжественность момента.

Человек, назвавший себя столь звучным именем, встрепенулся, приходя в себя, и проговорил:

– Извините. Нелепо получилось. Занесло, кажется. Командующий легионами в цивильных пиджаке и брюках двадцатого века. Смешно, гротескно, особенно перед лицом этого штандарта с силуэтом Геракла, символом моего любимого двадцать второго легиона «Первородного» – именно двадцать второго, а не двенадцатого «Молниеносного», как мне приписывают, – сыгравшим столь значительную роль в моей судьбе.

– Если всё так, как вы говорите и в чём я сомневаться не имею права, то вам сейчас, выходит… – глаза Берестова принялись блуждать по романтической обстановке залы, стараясь выхватить что-то осязаемое, какой-нибудь доступный его пониманию предмет, чтобы использовать его в качестве опорной точки для того, чтобы привести в порядок своё окончательно раздёрганное восприятие окружающей действительности. Ему вдруг стало нехорошо, ощущение тошноты набегающими волнами стало подкатывать к самому нёбу.

– Именно так. Две тысячи лет, – ответил Пилат, ломая в язвительной усмешке свои тонкие губы, и, шаркнув ногой, изобразил церемониальный поклон. – А что? Неплохо сохранился. Впрочем, я заговорился. Хозяину надлежит ухаживать за своим гостем. Для начала хочу предложить бодрящий эфиопский кофе и кисть винограда из земель Таврикии.

Пилат подошёл к столику, который стоял рядом с Максимом, и, сняв с белого кварцевого песка бронзовую турку, стал наливать из неё кофе. Ароматная тёмно-коричневая струя побежала по тонким стенкам изящной керамической чашечки, на дне закручиваясь в спираль и поднимаясь кверху в виде кружевной карамельной пенки.

– Прошу вас не стесняться и ни в чём себе не отказывать. Ночь впереди долгая, и я рассчитываю, что вы отведаете вся яства, выставленные на этих столах. Отказов я не принимаю, и без хорошего ужина, равно как и без раннего завтрака, я вас не отпущу, – продолжал говорить самозваный прокуратор, бросая быстрые взгляды на сидящего перед ним ночного гостя. – И кроме того – что лично для меня весьма важно, – мы оба с вами, господин Максим Берестов, коллеги по эпистолярному жанру. Я ведь тоже книгу пишу.

– Очевидно, за столько лет вы написали немало книг, уважаемый хозяин? – Максим решил подыграть этому забавному человеку, предпочитавшему, чтобы его называли Понтием Пилатом.

– Всего одну, и ту докончить никак не могу. – Пилат от огорчения прикрыл глаза ладонью – весьма эффектная поза для театральных актёров и начинающих авторов. – А ведь моих воспоминаний хватило бы на тысячу томов мемуарной литературы. Сколько событий, сколько воспоминаний! Особенно дорожу впечатлениями, которые получил в годы беззаботной юности. Тогда я возглавлял отряд всадников, состоявший из трёх турм. Под моим началом находились сто отборных бойцов. Это были отличные воины, набранные на добровольной основе из числа скифов-сарматов. Я не знаю ни одного врага, которого они не могли бы сокрушить.

Мы тогда только осваивали Трансальпийскую Галлию, и схватки с племенами аллаборгов, аквитанов, гельветов были постоянными. Дрались они отчаянно. Их бесстрашие не знало предела. Особенно мне запомнилась битва с объединённым войском секванов и ремов. Бой шёл до позднего вечера, пока мы их не сломили окончательно и оставшихся в живых загнали в глубокий овраг. Никто не дождался от нас пощады. После кровавой расправы опять тронулись в путь. Местность была лесистая и очень холмистая. Поэтому мы ожидали засаду за каждой возвышенностью, которую нам могли устроить жители любой деревушки. Наконец мы вышли в излучину реки Аксоны, где перед нашими глазами открылось довольно большое поселение ремов. Мужчин в нём не было. Они или погибли в сражении с нами, или разбежались и спрятались по лесам. Была зима, нормальных дорог было мало, да и те к утру заметало снегом. Поэтому нам нужны были жилища этих галлов для обогрева, их припасы и повозки для продолжения похода.

Одним словом, всех женщин и детей нам пришлось перебить – всё равно они без еды и одежды, которые мы у них забрали, эту зиму пережить не смогли бы. Такова неумолимая логика любой войны. Экзекуцией командовал мой заместитель Марк Гелла, которого вы почему-то называете Крысобоем. Тогда он был ещё эквитом и моим помощником по турме. Сильный и отважный боец, только чрезмерно жестокий.

Я любил войну. Она наполняла жизнь смыслом, и более высокого проявления дружбы и приязни, чем у своих легионеров, среди людей я не встречал. Может быть, кому-то не по душе грубые солдатские шутки и нравы, но только не мне. Я ценил их крепкое слово и стойкость в бою.

А что Марк? Марку я доверял свою жизнь, и он всегда прикрывал мою спину. Видя, как он яростно обрушивается на неуступчивых германцев, я знал, что победа будет на нашей стороне. Как славно сверкал гладиус, которым он разил облепивших его врагов, каким грозным был его воинственный клич, который приводил их в трепет. И, вглядываясь в его изрубленное, в шрамах лицо, я знал, что оно ближе и дороже мне, чем умащённые благовониями и коринфскими мазями лица римских сенаторов.

Я любил своих солдат, и они отвечали мне взаимностью. Данное мне за военные подвиги прозвище – «Золотое копьё» – было заслуженным, и я носил его по праву, не вызывая сомнений ни у кого, даже у самых злостных завистников.

Я до сих пор считаю, что в войне есть оздоравливающий компонент. Только испытав безмерные несчастья, люди начинают понимать и слышать друг друга, и к ним возвращается доброта.

Но вот в чём дело. Я не могу забыть крики умирающих галльских женщин. Они не хотели умирать и хватались ладонями за наши мечи, стараясь их удержать, когда мы заносили разящие клинки над головами их детей. Легионеры смеялись и хвастались рассечёнными телами, а Крысобой уверял всех, что он за раз насадил троих местных жителей на одно копьё.

Тогда впервые я задумался о живущем в каждом из нас зверином начале. Жизнь солдата проста и незатейлива. Он знает цену кубку доброго флоренского вина и чёрствой пшеничной лепёшке. Если убивает, грабит, насилует, то делает это либо по приказу, либо с дозволения высшего начальства, а потом вновь веселится и бражничает в кругу друзей и рыжеволосых путан. Жизнь легионера коротка, и потому ему некогда печалиться. Но меня ждала иная судьба. К доблести на полях сражений я присовокупил удачную женитьбу на незабвенной Валерии Прокула из знаменитого патрицианского рода Тибериев. Блестящая карьера была мне обеспечена. Тогда я окончательно убедился в том, что нити судьбы находятся в руках богов. Не верить в их могущество по меньшей мере неразумно. Когда идёшь в бой, когда мучаешься от глубокой раны, которую нанёс тебе ловкий враг, остаётся только одно – взывать к могуществу высших сил. Именно поэтому перед началом сражения авгуры всегда выносили жертвенник перед легионами и гадали на внутренностях, вымаливая победу. Римские боги жестокие, и милосердие им неведомо. О том, что оно существует, я узнал много позже. Я солдат и более привык к рукоятке меча, чем к креслу прокуратора. Как солдат, я давно свыкся с мыслью о смерти; став прокуратором, я захотел жить вечно.

– Я вспомнил, наконец, как я вас должен называть в соответствии с занимаемой вами должностью – игемон, властитель, – не к месту воскликнул Максим Берестов, которому был интересен рассказ Понтия Пилата о своём боевом прошлом, но он ждал большего. Он ждал откровений о самом сложном решении, который вынужден был принять этот противоречивый, сотканный из оттенков добра и зла человек.

Он хотел услышать о беседе с Тем, кто пришёл спасти этот заблудший мир. Разве этот вежливый и смущающийся человек мог быть тем жестокосердным правителем, который в своё время ежедневно утверждал смертные приговоры? Но вместо основного вопроса начинающий писатель спросил совсем о другом. На большее он не осмелился. Его взяла оторопь от того, что он, обычный журналист из провинциальной глубинки, получил возможность говорить с тем, кто стоял у истока события, сформировавшего современную цивилизацию. Он не решался признаться самому себе даже в том, что испуган, как может быть испуганным любой человек, стоящий перед тысячелетней загадкой в надежде её раскрыть. Узнать то, ради чего пролиты реки крови и принесены в жертву миллиарды жизней. Поэтому Берестов смог лишь невнятно проговорить совершенно никчёмную, отвлечённую фразу:

– Знал, читал, как вам непросто приходилось собирать подати, строить дороги и акведуки. Усмирять недовольных и бунтующих – тоже дело нелёгкое. Не подумайте, я никак не порицаю вас. Наоборот, понимаю – должность обязывает.

– Вот именно, должность, – оживился Пилат. Его асимметричное лицо расцвело странной улыбкой. – Разве я, если бы знал, к чему меня всё это приведёт, взялся бы за такие дела? Дня не прошло за эти тысячелетия, чтобы я не пожалел о содеянном. Но тогда, когда благословенной памяти император Тиберий решил, что я должен стать прокуратором этих земель, я был рад и горд, получая от него именной указ. Мой новый статус возносил меня над другими людьми. Вы знаете, молодой человек, что такое власть? Она дурманит голову, ласкает вас нежнее рук любовницы. Вы упиваетесь возможностью вершить судьбы тысяч: отнимать у них имущество, посылать строить дороги, заключать в тюрьмы и разрушать их семьи. Казнить и миловать.

Вы – «бог», слову которого внимают согласные со всем «рабы». Вас славят и превозносят, на пирах льётся вино и звучат льстивые здравицы в вашу честь, поются песни и слагаются стихи. Лучшие скульпторы и художники создают и расставляют по всем городам и весям ваши статуи и наносят на стены прекрасные фрески о ваших подвигах, которых, может быть, и не было, но они обязательно останутся таковыми в памяти потомков. Потому что о них напишут летописцы и они станут частью истории. У покорённых народов отбирается всё, чем они гордились прежде: их мужество и будущее, а главное, их вера. Невозможное становится возможным.

Перед вашим венценосным и державным могуществом склонятся все: покорные станут рабами, смутьяны пойдут на галеры, и их имена растворятся в песках времени. Их, но не ваше.

– Вы ещё не знаете, что такое должность. Она благоухает, как мелия, будоражит и волнует, как женщина! – Пилат неистово, с вожделением втянул в себя через ноздри воздух. – Именно так. Обычного, незаметного человека она превращает в провидца. Глупого – в мудреца. Низкого развратника и пьяницу – в создателя новой морали. Приходит человек, весь собранный из добродетельных начал, открывает дверь кабинета, где ему назначено работать, и первое, что он там встречает, – это «её величество Должность», несокрушимую и уверенную в святости правил и норм, ею же и установленных. И человек сникает. Теперь и он не он. Должность улыбается ему и всасывает его, поглощает целиком со всеми его прежними принципами, и вот теперь он и есть сама эта Должность. О власть! – Пилат встал и в восторге закружился по залу. – Ты магия.

Лицо его раскраснелось. Щёки собрались комочками. Очки слетели с переносицы и упрятаны в карман. Глаза заблестели странным блеском. Руки распахнулись в разные стороны так широко, будто он вознамерился обхватить ими весь земной шар.

– Что же мы не пьём? – вдруг воскликнул прокуратор и, прервав своё кружение, моментально оказался перед диваном, на котором размяк несостоявшийся писатель из двадцать первого века. – За это надо выпить. Срочно подать нам высокие кубки и кувшины с токайским с дунайских равнин и рейнским с берегов быстроструйной реки, где обитают лохматые херуски. Я был там, я покорял эти пространства.

Куполообразный потолок комнаты озарился зеленоватым всполохом, ярким и размашистым, как полярное сияние, которое выплели из своих волос златокудрые девы-валькирии. Изображения оленей на настенных гобеленах ожили и понеслись вскачь, а вслед им полетели стрелы, выпущенные из луков удачливыми охотниками на конях, пустившихся в бешеный аллюр. Расставленные по углам высокие напольные светильники разом вспыхнули языками алого пламени, и по их витым колоннам побежали бронзовые ящерицы. Тяжёлые оконные портьеры вспучились буграми так, как будто кто-то стремился раздвинуть их снаружи и ворваться внутрь помещения. Прозвучали звуки, как от падающей мебели, и раздался чей-то гомерический хохот, вскоре перешедший в протяжное и заунывное мяуканье, – должно быть где-то за диваном проснулся и недовольно завозился разбуженный происходящим любимец Пилата – Банга, а может быть, сам Тузбубен. Стены зала пришли в движение, формируя овальный, похожий на подземный туннель, коридор, уходящий в бесконечность.

Неведомым образом в руке Максима оказался металлический кубок с тёмным бархатистым вином, и безликий голос начал настойчиво наговаривать ему в ухо:

– Пей, пей, пей до дна. Ты должен испить эту чашу.

Берестов, не отрываясь, осушил свой кубок, отбросил его в сторону и безвольно повалился на диван. Сознание раскачивалось, как потревоженная вода в стакане. Возникали и исчезали незнакомые образы: чьи-то круторогие козлиные морды, выпячивающие оскаленные зубы; разверзнутые в последнем крике рты мучеников инквизиции на горящих кострах и непрерывная череда полупрозрачных тел с покрытыми чёрной вуалью головами, уходившая вдаль.

– Где это я? Что со мной происходит? – Чтобы прийти в себя, писатель обхватил голову руками, стараясь вытряхнуть из неё туман наваждения, и прикрыл ладонями всё лицо. Время остановилось; постепенно, удаляясь, затих набатный звон. Наступившая тишина скрадывала тошнотворные ощущения. Сердце замедлило до того неукротимый ритм.

Почувствовав, что он вновь обретает себя, Максим осторожно раздвинул пальцы перед глазами, всё ещё опасаясь увидеть творившуюся вокруг него фантасмагорию. Однако то, что он рассмотрел, никак не поразило его, а скорее явилось для него своеобразным облегчением. Если бы это был Пилат, ещё недавно гордый своим величием человек, победоносный воитель, завёрнутый в праздничную белоснежную тогу с бордово-красной оторочкой патриция, произносивший речи во славу богоподобного императора Трояна и себя самого, Берестов не удивился бы.

Перед ним на полу коленопреклонённым стоял согбенный, сжавшийся в комок человек в мятом сером костюме современного покроя, который, сгибаясь и разгибаясь, выкладывал земные поклоны. Губы его беспрестанно шевелились и что-то нашёптывали. Максиму показалось, что он даже сумел различить слова:

– Отче прости меня, прости меня, ибо грехи мои безмерны. Тяжко и тяжело мне и здесь, и там. Возьми меня к себе в царствие Твоё. Прости меня, Отче.

При виде чужой безысходности Берестов почувствовал себя бодрее. Страх исчез, и он наконец осмелился снять ладони со своего лица, которыми пытался закрыться от жутких видений, до того целиком поглотивших его.