APOSTATA. Герои нашего времени

Коммунист

Городок Кончиховск, что расположился на Среднерусской равнине среди обширных лесов и не менее обширных болот, был интересен уже тем, что в него вели две дороги, а выводила всего лишь одна. Данный факт мог свидетельствовать только о некой исторической особенности этого во всех других отношениях малопримечательного места, а именно о том, что большинство людей, которые приезжали в этот город, в нём оставались, жили поколениями и постепенно превращались в тихих и добропорядочных его жителей.

А кроме того, рядом протекала река Утянка, по которой, сказывали, когда-то ходили купеческие струги. Одним словом, из десятилетия в десятилетие, из века в век Кончиховск торговал, богател, строился и последовательно раздвигал свои границы. Его не затронули всполохи Первой мировой, и по его булыжным улицам в «Гражданку» не звенели подковы Первой конной армии. Без особых тревог пережил он и лихолетье Великой Отечественной.

Горожане привыкли жить за своими палисадами и увлекались главным образом тем, что регулярно обновляли фасады своих домов, перекрашивая их в цвета соответствующей эпохи: при императорах больше в сине-голубой, а при большевиках – в красно-коричневый. Они привыкли к мерному течению жизни и научились планировать её на годы вперёд. И всё было бы так, как всегда, если бы не вихрь перемен в девяностые прошлого столетия не нагрёб им под окна мусорные вороха новой свободы, о коей они прочитали в красивых бумажках, на которых в обрамлении витиеватой вязи было впечатано монолитное слово «ВАУЧЕР».

Общими усилиями и не без помощи местного окончательно спившегося юриста дяди Жоры они наконец уразумели, что все скопом в одночасье стали совладельцами единственного крупного предприятия города, которым был их родной завод по обжигу кирпича и литью железобетонных плит. Поверив в несбыточное, они однажды, как обычно, подошли к фабричной проходной, из которой, откликнувшись на настойчивые требования, наконец вышел хмурый сторож и объявил, что завод не работает, так как его продукция больше никому не нужна.

– Где директор завода? Пусть выйдет секретарь парткома, – возвысили голоса заводчане.

– Директора нет. Уехал директор и больше не вернётся, – ответил сторож и с подозрением оглядел толпу: не побьют ли? – И парткома больше не будет. Разве не слыхали? Распустил Горбачёв свою партию. Не нужна она ему более. И вообще расходитесь лучше по своим домам. Неча глотки рвать да пылить своими башмаками. Что нужно, объявят.

Так не стало ни работы, ни денег, но завод стоял, как и прежде, и посреди него красовалась труба из красного кирпича, самая высокая во всём городе. Розоватые бумажки, проще – «гайдаровки», помещённые поначалу на самоё почётное место в доме, за стекло буфетов, постепенно перестали привлекать внимание и скоро переехали из буфетов в дальний ящик комода в прихожей или улеглись на дно бабушкиного сундука в деревенской избе.

Однако настал светлый день, когда в низкорослые дома из кирпича и бруса, в двери покосившихся пятиэтажек постучались розовощёкие молодые люди, сообщившие опешившим от неожиданности обывателям, что эти цветастые ваучеры являются хорошим товаром и они готовы их купить за приличные деньги.

– Ну чего ты, бабка, упрямишься? – говорили они. – Видишь, на бумажке написано «десять рублей», а мы тебе даём десять тысяч. Усекаешь разницу?

И то правда. Понимать надо.

– По нонышним временам, – чесали кудлатые головы горожане, – за десять тыщ два кило крупы-ядрицы купить можно, и на пшеничный батон ещё останется. Дело стоящее. Не прогадать бы, а то завтра ещё пару нулей в ценники подкатят.

Привычка – великое дело. Привыкли и так жить. Поскребли по сусекам, поснимали дедовские иконы и поволокли продавать их по переулкам и кривым площадям заезжим гастролёрам. Бизнес, однако.

Настали великие времена. Никто никого больше ни о чём не спрашивал. А ведь бывало:

– Ну как, Иван, у вас там на заводе. План выполняете? На сто десять процентов? Неплохо. А мы на своём предприятии сто двадцать выжали. Теперь передовики. В газетах пишут. И обо мне написали. Не веришь? Зря. Вот смотри, последний номер «Зари Кончиховска». На первой странице моя фамилия с фотографией: мастер цеха Голованов. Вот так-то, брат.

Теперь по-другому, лучше. Теперь появилась возможность выбора. Завод стоит – так и что с того? Пойду на рынок коробки таскать или чужими носками торговать. Нормально. Был слесарем седьмого разряда – стал коммерсантом-челноком. Перспективы.

А можно вообще ничего не делать и днями не выходить из своей коммуналки. Красота. Ни парткома тебе, ни профсоюзной организации. Некому больше взывать к совести и читать морали. Хочу – работаю, а хочу – водку пью и дурь нюхаю. Имею право, ибо я личность. Не нужны мне идеологические праздники. Кому какое дело, куда и зачем семьдесят лет назад поскакал красный отряд. Может, город от белых освобождать, а может, самогон и сало у крестьян отнимать. Им, тем героям, вольготно было по полям мотаться да сабельками размахивать, а ты потом из года в год ходи на демонстрации, как на дежурство, и славь их подвиги. Надрывайся, плакаты таскай, в ладоши хлопай. Утомили, если по чести сказать.

Конечно, если умом пораскинуть, всё было бы ничего, если бы водку бесплатно наливали. Так нет, куда там. Сам иди в магазин и за свои кровные покупай «мерзавчик». Хватит, намитинговались.

Поэтому, по вышеизложенным причинам, очередной день 7 ноября девяносто какого-то года пришёл в город Кончиховск скромно и незаметно. Его больше не встречали толпы празднично разодетых людей с бумажными цветами и яркими воздушными шарами, не кричали беззаботные дети, восседающие на плечах родителей, и не гремели в его честь стопудовые медные оркестры. Не видно было ни красных знамён, ни благообразных отретушированных портретов вождей ушедших времён.

В этот день над городом нависли многослойные тучи и принялись равнодушно уводнять пустынные улицы и заплёванные скверы с разломанными скамейками. Тяжёлые капли бугрили речку Утянку и шлёпались на головы нахохлившихся ворон, терпеливо выжидавших нечаянную добычу у ржавых мусорных контейнеров.

Тихо и задумчиво стоял замерший на вечные времена кирпично-бетонный завод. Стеклянные окна были уже давно выбиты, а входные двери разломаны в щепу и сорваны с петель. Не было и сторожа, а заодно и его проходной, зато остались широкие чугунные ворота, перевязанные толстой железной цепью с большим амбарным замком.

Перед воротами маячила одинокая фигура человека среднего роста и возраста, в районе шестидесяти. На его голове торчала рабочая кепка, а тело было укутано в старое драповое пальто времён седьмой пятилетки, воротник которого был поднят. Человек поёживался и время от времени поводил плечами – должно быть, дождливые капли умудрялись проникать за шиворот и холодили простуженную шею. В руках он держал красное знамя с серпом и молотом и ещё с какой-то вышитой или наклеенной надписью, прочесть которую было весьма затруднительно. Дождь основательно вымочил алое полотнище, и теперь оно тяжёлой влажной тряпкой обвисло вдоль самодельного древка.

– Это ты, что ли, Ефим Степанович? – раздался голос со стороны.

Голос принадлежал небольшому невзрачному человечку без возраста в длинном, до пят, брезентовом плаще и резиновых сапогах с обрезанными голенищами. В одной руке говоривший держал верёвочную авоську с пустыми стеклянными бутылками, горлышки которых просовывались сквозь крупные ячейки, а в другой – полураскрытый чёрный зонт со сломанной спицей. Плохо натянутая материя зонта образовывала гамаки, в которых скапливалась дождевая вода и периодически переливалась через край бурными водопадиками.

– То-то я смотрю – ты или не ты?

– Доброе утро, Сергеич. А тебе чего не спится в такую погоду? – Человек со знаменем развернулся к окликнувшему его прохожему.

– Я по делам, – ответил обладатель брезентового плаща и сморщил своё и без того морщинистое лицо. – Видишь, сколько бутылок насобирал. – Никита Сергеевич горделиво приподнял свою авоську. – Пункт приёма стеклотары как раз в восемь открывается. А ты, я вижу, не так просто здесь с флагом маршируешь. Никак, день Октябрьской революции праздновать собрался. А? Чего скажешь?

– А что? Имею право. Его никто пока что не отменял.

– Может, имеешь, может, нет. Почём мне знать, – сморщил свой нос-картофелину Сергеич. – Чудак ты, Ефим Степанович, как я погляжу. Убогий какой-то, прости Бог мою душу. А полотнище, что ты к шесту приторочил, поди, из заводского красного уголка спёр? Далось оно тебе.

– Ничего не спёр, – обиделся Ефим Степанович. – Я его на полу нашёл, когда завод закрывали и всё побросали. А на демонстрациях, когда советская власть ещё была, я всегда знамя нёс.

– Так ты что, Степаныч, идейный? И давно ты таким стал? – хохотнул брезентовый плащ. – Все мы ходили когда-то на эти демонстрации. Что с того? По принуждению, а лучше сказать, по разнарядке. Всё, прошли эти времена. Отменили коммунизм. Теперь каждый сам по себе. И мне это нравится.

– А что тебе нравится? Водку пить среди бела дня?

– А ты водкой меня не попрекай, – насупился Никита Сергеевич. – Я норму и время знаю. А ты, Ефим Степанович, чего притащился к заброшенному заводу и теперь выпендриваешься передо мной? По какому праву? Оглянись, милый. Нету с тобой никого. Нетутя. Никого, ни единого человека. До фени всем твои идеи. О другом у народа голова болит. Устал он коммунистов семьдесят лет слушать. Коммунизм строили-строили, и что? Ничего так и не построили. И вожди твои разбежались. Кто куда, а больше по своим интересам. Своя рубашка, знаешь, и коммунисту ближе к телу, чем твои горлопанные идеи. Что, скажешь, не так? И нету у тебя никакого права меня судить. А глазёнки на меня не пяль и лучше по правде скажи: чего ты за советскую власть так распинаешься? Она что, тебя соской выкормила?

– Тёмный ты, Никита Сергеевич, не поймёшь ты меня, – равнодушно произнёс человек с флагом, и взгляд его устремился поверх изломанного зонта собеседника куда-то вдаль, словно он хотел рассмотреть там, за верхушками кончиховского леса, нечто близкое и только ему ведомое. – Ты ведь был членом партии, а такое говоришь.

– Был, был я членом партии, – гневно загремели в авоське пустые водочные бутылки, – ну и что с того? Тогда всех в партию тащили.

– Не всех, – Ефим Степанович снял намокшую кепку и резким движением попытался вытряхнуть из неё накопившуюся влагу. – Мне вот не предложили, потому что был техником, по сути инженерный состав, на который выделялись ограниченные квоты по приёму в члены КПСС, а ты, Сергеич, был формовщиком, то есть простым рабочим, которых упрашивали стать коммунистами. А то, что ты в партии всего лишь год продержался, то в том твоя вина. Выгнали тебя за пьянство да за прогулы. Вот и весь сказ. Отсюда вся твоя злоба на советскую власть.

– Вспомнила бабка, когда девкой была, – язвительно хмыкнул Никита Сергеевич. – Для таких, как я, коммунисты придумали слово покрасивей, чем «рабочий», – «пролетарий». Чувствуешь, как звучит? А что рабочий? Сейчас рабочий, тогда рабочий, тысячу лет рабочий. Какая разница, на кого хребтину гнуть. Что на коммунистов, что на капиталистов – один хрен. Рабы всегда и во все времена нужны. Что нам в школе говорили? Мол, были на Руси когда-то великие князья, и печалились они о том, что, мол, «тяжела ты шапка Мономаха». А потом, что при большевиках, что при нынешних возвращенцах, претендентов от кормила власти за узду не оттащишь. Значит, не так уж тяжела власть. Как мёдом намазана. Но теперь у меня хотя бы есть возможность выбирать: работать или не работать. Понукать меня уже никто не будет. За что мне любить советскую власть?

– Её любить не надо. Её понимать надо, – промолвил пожилой заводчанин. – Я вот беспартийный, а эта власть в моём сердце. Тогда, при коммунистах, случись у меня беда – я мог пойти в партийный комитет, в профсоюз. Меня слушали и слышали. Бывало, пожурят, а потом обязательно обогреют. По-товарищески. А сейчас куда податься? В суд? Ну-ну, посмотрю я на тебя. Тогда я квартиру бесплатную получил, да и ты тоже. Детям высшее образование дал, а теперь внукам моим куда идти? Образование за деньги. А где их взять? Лучше уж сразу в бармены или в торговцы на рынок, и то по знакомству. – Ефим Степанович замолчал и попытался развернуть намокшее полотнище своего знамени. – Вот видишь, Сергеич, что на нём написано: «Вперёд, к победе коммунизма».

– Ну, мечтай, мечтай, малахольный, – вскинулся Никита Сергеевич. – У нас дураков любят. С ними веселее. Ты оглянись, чудило. Помнишь первого секретаря обкома нашей области – теперь губернатор, и нынешний мэр города тоже успел в горкоме партии подвизаться. Как были они раньше господами, так и сейчас ими остаются, только перекрасились из красного в синий цвет, аристократический. У них всё, и фабрики, и земли. И ты сам, я вижу, Егор, неплохо сейчас живёшь.

– Это что ты говоришь, Никита Сергеич? – обиделся Егор Степанович. – Работы нет, пенсия грошовая. Не то говоришь, Сергеич, не то. Не ожидал от тебя такого. Я тебе так скажу: Эрнесто Че Гевара тебя в свой отряд не взял бы.

– А говорю я так, Степаныч, потому что вижу, что времени у тебя много на такие глупости, – скривил рот в язвительной усмешке старый формовщик и, осмотревшись, вышел из лужи, которая за время разговора успела образоваться вокруг его сапог. – Ишь, праведник какой выискался. За народ он, за справедливость. Про Че Гевару запел. А тебя бы он взял? Оборванец. Чего выдумал. Упрекает здесь. Да кто дал тебе такое право? А ты спросил тот же народ, что ему нужно? Нет? Так я отвечу. Народу твоему нужно, чтобы его никто и никуда не тыкал, не мешал жить своими понуканиями. А ты опять с лозунгами и нравоучениями лезешь. А по какому праву? Вот ты всегда такой был. Не коммунист, а хочешь быть святее самого Ленина. Значит, есть у тебя время пустое молоть и флагом своим размахивать. А я вот бутылки по кустам и помойкам выискиваю, потому что не знаю, как мне этот день прожить и чем закусывать буду. Может, так-то лучше, чем агитацию под дождём разводить. Вот лучше помог бы мне железки с завода натаскать. Их тоже за деньги сдать можно. Вот тогда я сказал бы тебе спасибо.

– Прав я, тёмный ты, Никита Сергеич, и беспамятливый. А я помню, что всё, что я видел вокруг себя – наш завод, город, – было моё, народное. Тогда я работал, и зарплата была день в день. Попробуй её задержать рабочему человеку хоть на сутки. Враз комиссия из Москвы налетит и мозги секретарю обкома как надо вправит. Тогда я шёл по улице – и знал, что это моя улица; видел заводские кирпичные стены – и был уверен, что это мои стены. Я видел людей – и знал, что они такие же, как и я, товарищи, что нет ни богачей, ни бедняков. Помню, как весело смеялись и балагурили после субботников, добровольных, без принуждения. Разложим на сваленных замороженных досках принесённые из дома бутерброды и чайные термосы и душевно разговариваем. А потом шутки шутим, и чувствовал, что мои содранные ладони начинают быстрее заживать. Вот она, неразрывная сила коллективизма.

Ты говоришь, что сейчас вольготнее. Верно. Настолько, что я боюсь заглядывать в свой холодильник, потому что в нём, кроме молока, яиц и остатков картофельного салата, ничего нет. Мне говорят: демократия, свобода. Тоже верно. Кто мне мешает выйти на площадь и орать всякую околесицу? Никто. Выходи и ори, а люди будут проходить мимо, потому как никого и ничто не интересует. Правда, есть одно преимущество: «дружеского» шлепка по хребтине полицейской дубиной точно дождусь. Так, для профилактики, чтобы шум не поднимал, а не потому, что у меня есть законные требования. И я спрашиваю себя: кто я? Почему вокруг меня вакуум? Кто сотворил его и кому это выгодно? Ныне всё стало для меня чужим, хозяйским, и знаю, что там, где я был своим, теперь стал незваным гостем. Ушла радость. Вот так-то, брат…

Ефим Степанович отвернулся и глубже надвинул на глаза кепку, которая от водяной мороси всё больше напоминала размокший масленичный блин.

– Нет смысла продолжать этот разговор. Не понимаешь ты меня.

– И то верно, – в унисон ему отреагировал бывший партиец, а ныне городской алкоголик. – Я с тобой только время теряю. Ты мне лучше скажи, который сейчас час? Вижу, на руке часы носишь. Что, девять утра уже натикало? – заторопился Никита Сергеевич. – Поди, на сдаточном пункте очередь собралась, а я здесь с тобой о пустом толкую.

Отойдя несколько шагов, человек в брезентовом плаще и резиновых сапогах обернулся и на прощанье крикнул:

– Ты до которого часа здесь стоять будешь, Степаныч?

– До десяти постою, – отозвался тот. – Раньше в десять как раз из ворот выходила на демонстрацию наша заводская колонна. Вот до десяти и побуду тут.

Никита Сергеевич в ответ только безнадёжно махнул рукой и, больше не спрашивая и не оглядываясь, пошёл вдоль кирпичной стены завода, всё больше ускоряя шаг: что с больным разговаривать?

Оставшись один, Ефим Степанович первым делом решил отряхнуться и привести в порядок одежду и своё снаряжение, с которым вышел на индивидуальную демонстрацию. Дождь уже кончился, из-за туч проглянуло солнце, и на душе стало веселее. Воротник пальто можно было опустить, а промокшую кепку засунуть в карман. При свете дня красный цвет флага стал ярче, а подувший от реки ветер принялся трепать края отяжелевшего от дождя полотнища.