Книга Рождение династии. Книга 1. Смута - читать онлайн бесплатно, автор Владлен Александрович Шувалов. Cтраница 3
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Рождение династии. Книга 1. Смута
Рождение династии. Книга 1. Смута
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Рождение династии. Книга 1. Смута

Бог принял к себе душу Государя нашего Феодора Иоанновича, прервав тем нить рода московских Рюриковичей. Не высказал перед кончиной царь воли своей о наследнике своем.

Ежели Бог не изъявил нам свою волю, то предстоит нам избрать Государя волею народа. Высказывайте свои мнения о людях высокородных и наиболее достойных управлять Державою нашей!

Из группы купцов, стоящих обособленно раздался голос: «Не знаем ни князей, ни бояр, знаем только царицу!»

Дьяк Василий Щелканов поспешил объявить:

– Царица приняла решение отойти от мира и принять постриг в монастыре. Сие решение Патриарх одобрил.

– Боярина Василия Шуйского на царство! – подал голос князь Мстиславский.

– Шуйского, Шуйского… – поддержало несколько голосов.

– Боярина Романова! Он прямой родственник покойного государя! – поспешили высказаться его сторонники.

Однако почти все понимали, что из всех московских князей и бояр настоящих кандидатов на престол только два: это были, во-первых, правитель государства и царский шурин Борис Федорович Годунов и, во-вторых, двоюродный брат царя Федора, племянник царицы Анастасии Романовны, старший из сыновей Никиты Романовича, Федор Никитич Романов.

Патриарх был на стороне Годунова и предложил собору избрать именно его.

За Годунова был патриарх, всем ему обязанный, патриарх, стоявший во главе управления. За Годунова было долголетнее пользование царскою властью при Феодоре, доставлявшее ему обширные средства везде: – в Думе, в приказах, в воеводствах. За него были люди, всем ему обязанные, которые могли все потерять, если правитель не сделается царем. Пользование царскою властию при Феодоре доставило Годунову и его родственникам огромные богатства, также могущественное средство приобретать доброжелателей; за Годунова было то, что сестра его, хотя заключившаяся в монастыре, признавалась царицею правительствующею, и все делалось по ее указу: кто же помимо родного брата мог взять скипетр из рук ее?

Наконец, для большинства, и большинства огромного, царствование Феодора было временем счастливым, временем отдохновения после бед царствования предшествовавшего, а всем было известно, что правил государством при Феодоре Годунов..

Речь Патриарха Иова была спокойна и убедительна:

Ведомо вам всем, чада мои, что прервался род Великих князей московских, род царей русских, наших государей. Но не исчезла их семья! Великим таинством небесным, – вскинул он палец, – увязал Господь сыновей великокняжеских и девиц простых православных, сделав из двух душ, двух телес одно! Дети наши не токмо отцам, но и матерям принадлежат, ибо они есмь продолжение союза, в котором двое – одно! Посему говорю вам, что нет ближе родича усопшему государю нашему Федору Иоановичу, нежели супруга его, Ирина. А через Ирину ближайшим родственником Борис Федорович Годунов выходит, ее брат единокровный.

Мужа сего вы знаете, ибо он с первого дня стал лучшим слугой государя, помогая ему во всех делах и замыслах, с ним рядом трудился не покладая рук на благо земли нашей, не жалея живота самого для величия православия. Коли своею волей и Божьей милостью изберете вы на царствие раба Божьего Бориса, ближайшего родственника усопшего государя и его верного слугу, то уверены, можете быть, что правление нового государя станет таким же, как и прежнего: мирным, сытным и благополучным. Подумайте, чада мои, желаете вы что-то менять в жизни державы нашей, ныне токмо богатеющей и растущей, али готовы сии достижения порушить?

Совершенно неожиданно для всех, Патриарха поддержал самый авторитетный из бояр Федор Никитич Романов. Он вышел вперед, разгладил бороду и сказал:

– Люди московские! Вместе с вами скорблю я о кончине Государя нашего и моего брата. Но в этот тяжелый для Руси час я хочу сказать, что если Господь сподобил нас избрать себе нового государя, то самый достойный среди нас Борис Федорович Годунов.

Он доказал это своим трудом на благо Отечества, своей мудростью и преданностью Государю. Ему и быть на царстве!

Федор Никитич сделал это не просто так. Во-первых, он показал Годунову, что он ему не соперник, а во-вторых, прекратил возможную склоку среди конкурентов.

Конечно, можно было бы поступить по-другому – просто заявить о своих правах на престол. Федор Никитич был уверен: большинство собравшихся его бы поддержало. Многие ненавидели Годунова, считали его безродным выскочкой, злобным и двуличным человеком, который никогда не забывал обид и не прощал врагов. Федор Никитич тоже не прощал подлости. Последним ударом, подло нанесенным Годуновым семейству Романовых, был местнический5 спор, который Федор Никитич Романов проиграл в Разрядном приказе князю Федору Андреевичу Ноготкову-Оболенскому.

Решение Годунова полностью удовлетворяло амбиции князя Федора Андреевича и ставило его «местами больше» не только Федора Никитича Романова, но и его деда – отца царицы Анастасии Романовны. Этим самым как бы перечеркивалось правительственное значение рода Романовых, основанное на родстве с прежней династией. Сейчас Федор Никитич сделал вид, что зла он не помнит.

Замысел был прост: если высокое собрание откажет Годунову, то царем быть ему, Федору Никитичу Романову.

Поверил ли ему Годунов? Скорее всего, нет. Ему хорошо были известны боярские интриги. Но он тоже решил сыграть в благородство.

На просьбу Патриарха Годунову принять скипетр, Борис ответил:

– Мне никогда и на ум не приходило о царстве; как мне помыслить на такую высоту, на престол такого великого Государя моего, моего пресветлого царя? Теперь бы нам промышлять о том, как устроить праведную и беспорочную душу пресветлого Государя моего, царя Феодора Иоанновича, о государстве же и о земских всяких делах промышлять тебе, государю моему, отцу, святейшему Иову Патриарху, и с тобою боярам.

А если моя работа, где пригодится, то я за святые божие церкви, за одну пядь Московского государства, за все православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить и голову положить.

С этими словами твердой поступью вышел Борис Годунов из патриаршей палаты.

Решение так и не было принято. Патриарх Иов повелел отложить дело до тех пор, пока исполнится сорок дней по Феодоре и пока съедутся в Москву все духовные лица, которые на великих соборах бывают, весь царский синклит всяких чинов, служивые и всякие люди. От каждого города должны были быть по осьми и десяти человек, дабы весь народ решил единодушно, кого должно возвести на престол».

Сам же Патриарх с духовенством, боярами и гражданами московскими крестным ходом отправились в Новодевичий монастырь просить царицу благословить брата на престол, потому что при покойном царе «он же правил и все содержал милосердым своим премудрым правительством по вашему царскому приказу».

17 февраля 1598 года выборные из числа 457 человек собрались к патриарху; между выборными многочисленнее других было духовенство, зависевшее от патриарха и служивые люди, более всего московские, расположенные к Борису.

Собор постановил: «неотложно бить челом государю Борису Федоровичу, а опричь государя Бориса Федоровича на государство никого же не искати».

* * *

Двадцать второго февраля Москва разразилась веселым перезвоном колоколов, и Новодевичий монастырь поддержал эту радостную мелодию, еще даже не зная причины праздника. Однако, в районе полудня на дороге из столицы показалась многолюдная процессия. Во главе крестного хода выступал сам православный патриарх Иов.

Хоругви и кресты несли епископы. За спинами священников теснились бояры в шубах и ферязях и простой люд в тулупах и зипунах.

Все они, несмотря на мороз, шли с обнаженными головами.

Миновав ворота монастыря, процессия повернула к келье отрекшейся от престола государыни.

Патриарх со старшими иерархами и несколькими боярами вошли в дом, поднялись наверх.

Брат с сестрой молились, стоя на коленях перед образами, однако патриарх не стал ждать, ударом посоха обратив на себя их внимание:

– Я пришел к тебе, раб Божий Борис, сын Федора! Я принес тебе волю Божию, слово народа русского и выбор всех земель православных! По единодушному решению Земского Собора и с благословения Божьего ты, чадо мое возлюбленное, избран правителем всего нашего православного царствия!

– Но я… я не хочу этого, отче, – мотнул головой все еще стоящий на коленях конюший. – Впервые в жизни мне легко и спокойно, отче! Моя душа чиста покоем и молитвою, мои помыслы легки и возвышенны. Я обрел свой дом, отче, и не желаю возвращаться в мирскую суету.

– Ты христианин, раб Божий Борис, – ответил ему святитель. – Долг христианина есть служение! Служение по силам, а не по желанию. Слабым дано служение в молитвах, сирым – служение в труде, достойным – служение в защите слова Божьего и земель православных! Именем Божьим я призываю тебя, раб Божий Борис, не к покаянию, а к служению! Встань и прими ношу свою! Прими державу, тебе доверенную! Оберегай ее, обороняй и расти!

– Я недостоин, отче, – остался на коленях Годунов. – Я слаб, я устал, я хочу покоя.

– Господь избрал тебя! – ударил посохом патриарх. – Господь даст тебе силы! Встань, раб Божий, и прими доверенную тебе ношу!

Однако первой поднялась Ирина, подошла сзади к брату и положила руки ему на плечи:

– Хватит уже, Боря. Нет в мире человека, каковой справится с сей долей лучше тебя. Нет никого более достойного, знающего и умелого. Как любящая сестра, я отпускаю тебя. Как государыня всея Руси я благословляю тебя. Иди и правь, Борис. Такова Божья воля!

Конюший поднялся, повернулся к сестре, и они опять уперлись друг в друга лбами. Немного так постояли, затем обнялись, и Борис Годунов повернулся к патриарху:

– Я склоняюсь пред Божьей волей и подчиняюсь решению Земского собора.

– Он согласен… – повернулся вниз по лестнице один из архиереев.

– Он согласен… – весточка и з у ст в у ста побежала вниз и наружу. – Он согласен!

– Он согласен!!! – громко крикнул с крыльца кто-то из бояр, и тысячи людей разразились криками радости. – Борис согласен!

Любо государю Борису Федоровичу! Сла-ава-а-а!!!

Конюший склонил голову под благословение, поцеловал руку патриарха. Люди расступились, освобождая путь, и святитель вместе с избранным царем вышли к людям, поклонились на три стороны и во главе крестного хода направились в Москву.

Там, в Успенском соборе, Борис отстоял благодарственную обедню, однако входить в царские покои отказался и, ко всеобщему изумлению, уехал обратно в Новодевичий монастырь, к сестре. Только спустя полгода, 1 сентября 1598 года Борис венчался на царство. Федор Никитич проиграл, но борьба за престол продолжалась и после того, как Борис был наречен царем.

Патриарх Иов и московский народ просят Бориса Годунова на царство


Начало царствования Бориса вызвало сначала всеобщее одобрение. Царь заботился о бедных, жестоко преследовал «злых» людей, приглашал на русскую службу иностранцев и предоставлял льготы заморским купцам. Свое внимание он обращал более всего на устройство внутреннего порядка в стране. Но, увы, при всем том, новый царь не отличался государственной дальновидностью.

Он оказался первым в России «бескнижным» государем, то есть практически безграмотным, едва владеющим «письмом» и «цифирью». Отсутствие образования, несмотря на наличие здравого смысла и ума, не давало ему возможности стоять над боярским окружением.

Но главное – он совершил самую большую в своей жизни ошибку: будучи избранным на царство Земским Собором, ему следовало крепче держаться за свое значение земского избранника, а он старался пристроиться к старой династии, нередко используя для этого местнические споры в подведомственном ему Разрядном приказе. Это вызвало возмущение и гнев родовитых дворян, много натерпевшихся при Грозном и теперь желавших ограничения всевластия избранного царя.

Разрыв с многими боярскими родами поставил Бориса и его родню в опасное положение тем, что лишил их поддержки в боярстве. Годуновы стали одиноки. Старая княжеская знать не признавала их за своих, считая «безродными выскочками».

Борис, чувствуя недовольство бояр и опасаясь за свою власть, создал сеть полицейского надзора, опорой которой были доносы и клевета. Начались опалы, пытки, казни. Доносчиков царь Борис жаловал своим великим жалованием, иным давал поместья, а иным жаловал из казны. И «от тех наветов в царстве была великая смута, друг на друга люди доносили, и попы, и чернецы, и пономари, и просвирницы.

Да не только эти люди, но и жёны на мужей доносили, а дети – на отцов, и от такого ужаса мужья от жён своих таились. И в тех окаянных доносах много крови пролилось неповинной: многие от пыток померли, иных казнили, иных по темницам рассылали, дома разоряли; ни при каком государе таких бед никто не видел».

Надёжной опорой царя был его двоюродный брат окольничий Семен Никитич Годунов, возглавлявший Сыскной приказ. Он умело прикрывал свой злобный и подлый нрав повелениями государя.

Впрочем, люди хорошо его знали. Сразу после падения правления Годуновых он был брошен в тюрьму и там задушен.

Чем крепче было положение Бориса на троне, чем отдалённее становились реальные угрозы его власти, тем более ужасалась душа царёва без видимой причины.

Немало делавший для бедняков и восстановления справедливости, попранной сильными, Годунов со временем стал бояться выслушивать жалобы подданных и принимать челобитные. Неистово жаждавший популярности, Борис начал уклоняться даже от традиционных торжественных церемоний.

Репрессии усилились к 1600 году. И это не случайно. Именно к этому времени здоровье царя сильно ухудшилось.

Перед Борисом встала проблема: сумеет ли он до конца жизни укрепить свою власть настолько, чтобы его сын Федор смог спокойно занять престол.

Пытаясь сломить сопротивление бояр, царь еще больше усилил репрессии.

Первая опала постигла окольничего боярина Богдана Бельского – родного дядю царицы Марии. Несмотря на родство, Борис Годунов возненавидел Бельского лютой ненавистью, когда тот при выборах царя на Земском Соборе поддержал кандидатуру Федора Романова.

С тех пор царь искал повод, чтобы разделаться с предателем.

* * *

Дьяку Власьеву было велено явиться в царские покои незамедлительно, сразу после вечерней молитвы, в первом часу ночи, хотя обычно в это время государь делами не занимался, а предавался семейным утехам.

После коронования Борис Федорович Годунов не захотел жить в комнатах покойного государя, поэтому приказал к прежнему дворцу пристроить новый, деревянный. Конечно, каменный был и красивее и прочнее: никакой пожар не страшен, и оборона в случае надобности, надежнее, но Борис посчитал, что для здоровья деревянный, из бруса, полезнее.

А здоровье в последние годы стало его тревожить все более. Несмотря на то, что и пятидесяти еще не исполнилось, чувствовал он себя дряхлым стариком, и его чаще стали тревожить мысли о смерти. Слишком много пришлось пережить этому человеку, прежде чем он добился самого заветного в своей жизни – царского стола.

Стольник ввел Власьева в горницу и, пятясь, молча удалился. Дьяк был поражен видом царя, которого не видал почитай год. Некогда круглое, даже румяное лицо Бориса резко осунулось, пожелтело, скулы стали более заметными, выдавая его татарское происхождение. Щеки и борода были покрыты редкими рыжими волосами, и лишь усы, по-казацки загибающиеся вниз, были по-прежнему густыми. Черные глаза, всегда казавшиеся большими, стали огромными, в пол-лица, и выражали не как прежде, доброту и участие, а глубокую скорбь. Чувство пронзительной жалости охватило весьма нечувствительного дьяка, и он грохнулся перед царем ниц.

– Из грамот твоих знаем мы о переговорах с шведским цезарем Рудольфом и польским Жигимонтом, – заговорил Борис. – Надо делать так, чтобы, когда польское посольство прибудет в Москву, были здесь послы и от короля шведского. Глядишь, испугаются и посговорчивее будут, уступят нам Ливонию. А шведы, испугавшись нашего союза с ненавистным им Жигимонтом, признают за нами Нарву. Как мыслишь?

Дьяк склонил голову, выражая восхищение хитроумности государевой. Что и говорить, был Борис Федорович не столько воином, сколько политиком.

Умел плести интриги не только в своем, но и в иноземных дворцах.

Сам дьяк Афанасий Иванович Власьев хорошо разбирался в этих хитросплетениях. Уже долгое время руководил он русским посольством в Польше, добиваясь прочного мира с поляками. Обе стороны плели друг против друга интриги, потом распутывали их, потом плели новые… В последнее время переговоры зашли в тупик: российские бояре отклонили предложение польского короля о создании унии под управлением единого государя в случае смерти другого, понимая, что король Польский, будучи значительно моложе, имеет гораздо больше шансов пережить Бориса. Столь же категоричное возражение встретило со стороны боярской Думы предложение послов о том, чтобы подданные обоих государств могли вольно переезжать из одной страны в другую, поступать в службу придворную, военную и земскую, приобретать земли, свободно вступать в браки, посылать детей учиться – русских в Варшаву, и польских в Москву.

Бояре разгадали хитрость поляков, ибо был один пункт соглашения, ради которого, собственно, все это и предлагалось. А именно – предоставить русским, поселившимся в Польше строить православные храмы, а полякам в России – костелы, таким образом, осуществить заветную мечту папы римского о католизации огромного края.

Но план, разработанный Сигизмундом, ярым католиком, совместно с его ближайшими иезуитами, с треском провалился. Боярская Дума твердо ответила, что разговор о союзе с Польшей возможен только в том случае, если Сигизмунд уступит России Ливонию. Теперь ожидалось прибытие в Москву польского посольства.

Внезапно Борис жалобно застонал и ухватился руками за высокий, обшитый жемчугом ворот рубахи.

– Вот, опять удушье проклятое! – прохрипел он.

– Я врача тебе привез отменного, батюшка государь! – заторопился сказать дьяк.

– Где же он? Что медлите? Зовите его сюда!

Уловив повелительный жест государя, карла, крутившийся у его ног, отправился звать доктора. Дьяк поднялся с мягкого персидского ковра и сел на обитую алым бархатом скамеечку против царского трона.

Маленькие разноцветные стекла окон пропускали мало света, поэтому в горнице горели свечи. Только сейчас дьяк разглядел поодаль, за столиком с шахматами, сидит Семен Никитич Годунов.

Хоть и приходился он государю дальней родней, но дьяк знал, что жалует его Борис более ближних. Будучи главой сыска, отличался Семен Никитич по части наушничества, умело потворствовал доносительству слуг на господ, детей на отцов, жен на мужей. Сухонький, маленький, в непомерно большой горлатной шапке и в столь же непомерно большой бобровой шубе, в которой не видно было его тщедушного тела.

В горницу вошел, кланяясь и прижав широкополую шляпу к груди, Каспор Фидлер, одетый в черный кургузый камзол с отложным белым воротником и такие же кургузые штаны черного цвета, худые кривые ноги обтягивали белые чулки.

– Что он бормочет? – нетерпеливо спросил Борис.

– Приветствует твою милость, – пояснил дьяк.

– Потом! Потом! Пусть сделает что-нибудь!

Фидлер подошел ближе, пристально поглядел на царя и, повернувшись к младшему брату, что стоял поодаль и держал в руках кожаный сундучок, рукой подозвал его. Достав из сундучка какой-то флакон, с поклоном подал его государю.

– Что это? – подозрительно спросил Борис.

– Говорит, надо понюхать из сего сосуда, – перевел дьяк. – Очистит мозги.

Борис поднес открытый врачом флакон к носу и осторожно вдохнул. Запах был настолько резким, что он закашлялся, а из глаз потекли слезы.

– Он что, отравить меня захотел! – закричал, было, Борис. Но, неожиданно почувствовав облегчение, вдруг улыбнулся: – Лучше стало! Ай да лекарь, дай Бог тебе здоровья.

Фидлер тем временем решительно расстегнул белое парчовое, отделанное золотом верхнее одеяние государя, а также ворот рубахи, осторожно пощупал взбухшие на шее вены, потом приник ухом к рубахе, вслушиваясь в удары сердца, наконец, крепко взял царя за запястье руки и покачал головой, что-то сказал, полуобернувшись к дьяку.

– Что он говорит? – капризно спросил Борис.

– Спрашивает, не испытываешь ли ты удушья, особенно ночью во сне?

– Испытываю, из-за этого плохо сплю, – хрипло с испугом сказал Борис. – Откуда он узнал? Не колдун ли он?

– Говорит, что узнал по твоим жилам. Бывает, что сердце колотится.

Фидлер произнес еще несколько фраз, потом отошел и поклонился.

– Болезнь у тебя серьезная, государь, – перевел Власьев. – Лечить надо долго, настоями из трав.

– Ты ему скажи, что в царском саду растут все аптекарские травы, пусть посмотрит.

– Говорит, что будет подбирать.

Фидлер с братом, пятясь, удалились, оставив государю флакон, из которого он периодически вдыхал запах. Борис, расслабленно смежив веки, дал знак рукой, отпуская дьяка. Власьев поднялся, однако, вместо того чтобы уходить, напротив, подошел к царю вплотную и тихо, с потаенной дрожью произнес:

– Не вели казнить, батюшка государь.

– Чего еще?

– В Польше по корчмам слух пошел, будто там объявился царевич Угличский…

Бориса будто ударили. Он вскочил, отодвинув ногой Карлу, игравшего у его ног с котенком.

– Что? Какой царевич? Спустя девять лет, как его схоронили?

– Бают, что его будто подменили.

– Врут! – с силой воскликнул Борис. – Его мамка Волохова, что с малолетства с ним была, предана нашему роду, глаз с него не спускала, пока… – Он поперхнулся, было, но продолжал: – пока не зарезался сам, играя в тычку.

Пятнадцать дней тело его лежало в соборе, чтоб каждый проститься мог. Видели его и дьяк Вылузгин, и митрополит Гевласий, и князь Василий Шуйский. И тайные мои лазутчики там были, что Дмитрия знали… Нет, это проклятый Жигимонт выдумал, чтобы рознь в народе нашем посеять!

– И бояре тоже, – раздался из угла голос ранее молчавшего Семена Никитича.

– Бояре? – повернулся к нему всем телом Борис и, замахнувшись посохом, зловеще произнес:

– Что знаешь? Говори!

– Немцы служилые доносят из Царева-Борисова, будто свояк твой, Богдашка Бельский, как крепость построил, на пиру похвалялся, что теперь-де Борис царь на Москве, а он Богдашка, царь в Борисове.

– Пустое брешет! – раздраженно отмахнулся Борис. – Что, ты его не знаешь? Пусть и торчит там, на веки вечные!

– А еще немцы доносят, – тем же шипящим от ненависти голосом продолжал Семен Никитич, – жалобился Богдашка на неблагодарность государеву: мол, он, Бельский, посадил Годунова на престол. А тот нет, чтобы править вместе, вдвоем, убрал своего заступника из Москвы.

– Этот заступник сам норовил на престол сесть, – криво усмехнулся Борис.

– Царевич-то тут причем?

– А при том, – с затаенной злобной радостью закончил наушник, – что когда совсем опьянел Богдашка, стал калякать, что есть, мол, справедливость Божья. Жив сын Иванов, убили другого, а он, Бельский, к спасению царевича тоже руку приложил.

Огромные глаза Бориса начали вдруг выкатываться из орбит, он побагровел и снова схватился обеими руками за ворот так, что посыпался жемчуг. Власьев и Годунов переглянулись, не зная, звать ли на помощь. Однако царь, не поднимая глаз, сделал отрицательный жест рукой.

В Московском государстве никогда не прощали вольное обращение с царским именем и титулом. Если окольничий Богдан Бельский действительно высказался так, то это могло стать законным основанием для начала политического расследования о «слове и деле государевом».

Возможная неосторожность забывшегося в донских землях окольничего, действительно имевшего основания чувствовать себя на вершине местной власти в этом отдаленном пограничье, опять оказалась выгодной царю Борису Годунову.

Мысли липкие и страшные зашевелились в его голове. Он заговорил, вроде бы не обращаясь ни к кому:

– Ах, Богдашка, Богдан. Бог дал мне тебя как вечный крест. Связаны мы с тобой страшной тайной много лет.

Видит Бог, что Борис всегда дружески относился к свояку, несмотря на его строптивый, баламутный нрав и непомерное честолюбие.