Ганнибал предложил римлянам переговорить о мире. Однако Сенат отказался от любой сделки с захватчиками, хотя над Римом по-прежнему нависала смертельная опасность. Римляне были согласны лишь на то, чтобы продолжать войну до победного конца. У них, как мало у кого в мировой истории, было развито чувство патриотизма. Никто из них не мог и помыслить о постыдном мире, о бесславной капитуляции перед врагом. Их тогдашняя решимость, их готовность пойти на любые лишения стали залогом будущей мощи Рима. Эта невероятная римская воля со временем претворилась во власть – власть над всем миром.
В том же 211 г. до н. э. римляне отвоевали лежавший к югу от столицы город Капую, ранее захваченный карфагенянами. (К слову, Ганнибал и затеял свой поход на Рим, чтобы заставить римлян отвести войска от Капуи.)
Как быстро повернулось колесо Фортуны! Теперь уже не победа Ганнибала казалась неминуемой, а его поражение – необратимым.
Через два года карфагенянам был нанесен сильнейший удар в Испании. Римские войска при поддержке флота захватили Новый Карфаген. Прошло еще три года, и почти весь Пиренейский полуостров перешел под власть Сципиона. Остатки карфагенской армии переправились в Италию.
К тому времени положение Ганнибала выглядело безнадежным. Всего десять лет назад, после сказочной победы при Каннах, он был уверен, что вот-вот окружит Рим, что римлянам не вырваться из его цепкой хватки. Но теперь он сам был окружен и уже не знал, как бежать из ненавистной Италии. Союзники Ганнибала тоже прекрасно понимали, к чему клонится дело. Самый важный из них, нумидийский царь Массинисса, обошелся с Ганнибалом как с человеком обреченным: без раздумий предал его.
Нумидийцы составляли основу кавалерии Ганнибала. Лишившись их, он был обречен на поражение. Сознавая, что дальнейшая война на Апеннинском полуострове невозможна, Ганнибал в 203 г. до н. э. с остатками армии вернулся в Африку.
Не оценив римского менталитета, писал немецкий историк Якоб Зайберт, автор книги «Hannibal» (1993), Ганнибал не понял, что его противник «обладал огромной выдержкой и не собирался капитулировать».
Когда же карфагенянин бежал на родину, словно гонимый зверь, в погоню за ним устремились обидчики – римляне.
В октябре 202 г. до н. э. в пяти днях пути от Карфагена, близ города Зама, состоялась решающая битва. Ганнибал проиграл. Некогда стоявший у ворот Рима полководец теперь уже не мог защитить родную столицу.
По словам Аппиана, на поле боя остались 20 тысяч карфагенян (Полибий говорил о 10 тысячах погибших), и не меньше 15 тысяч попали в плен. Римляне потеряли полторы тысячи человек убитыми (впрочем, историки считают эту цифру преуменьшенной).
По условиям мирного договора карфагеняне должны были уничтожить почти весь флот. В одной лишь гавани Карфагена были сожжены сотни кораблей. Кроме того, Карфаген потерял все свои владения за пределами Северной Африки. Его властям пришлось признать независимость Нумидии, царем которой стал коварный изменник Массинисса. Им запрещалось вести войны без разрешения римлян. Следовало также выплатить Риму огромную контрибуцию в размере 10 тысяч талантов. Чтобы изыскать для этого средства, карфагенянам пришлось брать у римлян грабительские кредиты.
Карфаген утратил статус крупнейшей державы Средиземноморья. Рим, полтора десятилетия назад находившийся на грани разгрома, отныне – на многие века вперед – стал властвовать в западной части Средиземного моря.
По окончании войны Ганнибал попытался реформировать систему власти в Карфагене, но его враги, олигархи, сплотились и осудили строптивого полководца за проигранную войну, в которой он одержал ряд блестящих побед и потерпел одно-единственное поражение.
В 195 г. до н. э. Ганнибал, обвиненный в подготовке новой войны с Римом, вынужден был отправиться в изгнание. Преследуемый римлянами, как герои древних мифов – фуриями, он переезжал из страны в страну и обосновался, наконец, в Вифинии – государстве, лежавшем на северо-западе Малой Азии.
Однако месть римлян нашла его и здесь. Царь Вифинии согласился выдать властям Римской республики этого бесправного старика, когда-то лучшего полководца мира. Ганнибала ждали позор и расправа. Устав скрываться от римских ищеек, он выбрал смерть – принял яд. Ему было 65 лет.
Смерть заклятого врага не успокоила римлян. Им мало было победить Карфаген – им надо было стереть его с лица земли.
Дни великого города были сочтены. Пусть Карфаген стал марионеткой в руках римлян, пусть его олигархи выглядели преданными союзниками и безропотными слугами римлян, тем было этого мало. Им хотелось сломать эту куклу, эту ненавистную игрушку, перехваченную ими, уничтожить добровольных слуг – когда-то злейших врагов.
Для огня ненависти, как знает каждый, хорош любой повод. Пока существовал Карфаген, война с ним была неизбежна для римлян. Чем был теперь виноват этот великий город с несчастливой судьбой? Ничем. Все совершалось по басенному присловью, в духе того «черного юмора», которым так мастерски владел «дедушка Крылов»: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».
Предлогом для новой войны, начавшейся в 149 г. до н. э., стали робкие попытки карфагенян защититься от набегов воинственных нумидийцев. Жизнь множества карфагенян была варварски, самым жестоким образом отнята потому, что они лишь пытались защитить свое право на жизнь.
В 147 г. до н. э. у ворот Карфагена (ad portas Carthago) расположились несколько десятков тысяч римских солдат под командованием Сципиона Младшего.
В апреле 146 г. до н. э. великий город пал. Что не сладилось у Ганнибала, удалось Сципиону. Что не свершилось в Риме, сбылось в Карфагене. Правнуки римских горожан, смотревших со стен города на Hannibal ad portas, теперь весело, с неизбежным хохотком победителей, смотрели на то, как из-за стен разрушенного города выходили мужчины, женщины, дети – всего 50 тысяч человек (по словам Страбона, в Карфагене проживали 700 тысяч человек). Все пленники были проданы в рабство. Сам Карфаген был уничтожен. Что так страстно хотел Ганнибал, подходя в 211 г. до н. э. к стенам Рима, все-таки сбылось!
Вот только боги были глухи, и судьба, вымоленная Риму, сбылась на стогнах Карфагена. А в остальном все верно судили-рядили эти жестокие языческие боги!
Мы же, далекие от них, вынуждены по крупицам восстанавливать историю Карфагена. Все дело в том, что для римлян все войны, которые вел Рим, были справедливыми, а все их противники – включая карфагенян, наследников многовековой культуры Древнего Востока, – являлись варварами. О варварах же римляне – вплоть до Тацита, певца германцев, – предпочитали не говорить ничего или рассказывать только плохое, ужасное. Благодаря этой «ложноимперской» традиции римлян, растиражированной в XIX веке прекрасным рассказчиком Флобером, мы хорошо помним, что карфагеняне приносили своих детей в жертву Молоху, – и почти ничего не можем сказать об одном из крупнейших полководцев Второй Пунической войны – Махарбале.
Мы вообще не очень много знаем о Карфагене, о его культурной жизни и политической истории на протяжении нескольких веков (вплоть до начала Пунических войн). Мы плохо знаем и повседневную жизнь Карфагена в период его расцвета, ведь историю пишут победители, а победители-римляне дважды не пощадили Карфаген. Они разрушили город и уничтожили память о нем. Погибли практически все литературные произведения, созданные в Карфагене. Поэтому мы знаем об этом великом городе-государстве лишь то – неприязненное, презрительное, – что соизволили сказать о нем победители, натерпевшиеся страха, пока у их ворот гордо стоял Ганнибал.
Карфаген должен быть разрушен!
150 г. до н. э.
Произнесенные им слова помощница-память пронесла сквозь тысячелетия. «Воздавать каждому свое», «война сама себя кормит» и, конечно, самая известная его фраза: «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam» – «А кроме того я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен». Это убийственное речение сделало его бессмертным – и погубило огромный город!
Марк Порций Катон (234–149 гг. до н. э.)… Его привычно называют «римлянином старого закала». Его парадный портрет мог бы украсить любую «Доску почета античных героев». Традиционно считается, что он жил, как и подобало древнему римлянину: жил, как крестьянин. Скромная пища, незатейливая одежда, простой, без украшений, дом – к этому он стремился всегда. Но был ли он подлинно таким? Или образ его приукрашен? Но что скрывается тогда за поздней ретушью?
По мнению немецкого историка Мартина Йене, автора работы «Cato und die Bewahrung der traditionellen Res publica» – «Катон и сохранение традиционной Res publica» (1999), Катон – это «самопровозглашенный эталон римлянина». На это обратил внимание еще «августейший историк» Тит Ливий, сказавший, что Катон, «муж благочестивый и беспорочный» («История Рима…», XXXII, 27, 3), «отнюдь не имел привычки умалять свои подвиги» (XXXIV, 15, 9), а значит, читая о его доблестях, надо иметь в виду, что он был «сколь грозен, а иной раз свиреп» (XXXIV, 5, 6), обвиняя других, столь же медоточив, восхваляя себя. Старый добрый Плутарх мягко, но безжалостно пишет, что Катон, «вероятно, никогда не скупился на похвалы самому себе и отнюдь не избегал прямого хвастовства, считая его спутником великих деяний» («Марк Катон», 14).
Так он был попросту фанфарон или, как сказали бы сегодня, «мастер самопиара»?
Несколько фактов его биографии точно известны. Катон родился в 234 г. до н. э. в семье богатого землевладельца. Принадлежал к сословию всадников, а вовсе не патрициев. Иначе говоря, относился не к родовитой, а к денежной знати, обязанной нести службу в римской коннице. Очевидно, многие его современники из аристократических фамилий в глубине души относились к нему как к выскочке, homo novus («новому человеку»), ведь до Катона никто из его рода не заседал в Сенате. С него в анналы истории входит род Катонов. Впоследствии его самого так и будут называть: «Катон Старший».
Разрушение Карфагена римлянами.
Гравюра XIX в.
«Марк Порций Катон – один из первых римлян, которых мы и впрямь можем воспринимать как личность», – отмечал немецкий историк Ханс-Иоахим Герке, автор очерка «Marcus Porcius Cato Censorius – ein Bild von einem Römer» – «Марк Порций Катон Цензор – портрет одного римлянина» (2000). Рассказывая о нем, мы можем полагаться не только на приукрашенные предания и легенды, но и на его собственные признания, ведь он еще и первый прозаик Рима.
Марк Порций родился в Тускуле, в том идиллическом сельском городке, расположенном среди холмов, где почти двумя веками позже жил Цицерон, посвятивший знаменитому земляку книгу «Катон Старший, или О старости».
Впрочем, красноречие Цицерона порой презирало факты, а потому историки, воссоздавая подлинный образ Катона, предпочитают опираться на его беллетризованную биографию, написанную Плутархом около 75 г. н. э. для «Сравнительных жизнеописаний». Примечательно, что в этой биографии Плутарх поначалу именует своего героя Порцием Приском – и лишь «впоследствии за остроту ума он получил прозвище Катона» («Марк Катон», 1), что означает «многоопытный».
С юных лет он добивался успеха лишь там, где и подобало достигать этого римлянину. В 17 лет он отправился на фронт Второй Пунической войны, где служил под началом Фабия Максима, выстоявшего перед Ганнибалом. В мирной жизни ему покровительствовал сенатор Луций Валерий Флакк, «один из самых знатных и могущественных среди римлян, обладавший удивительной способностью распознавать зарождающуюся доблесть, воспитывать ее и выводить на путь славы» («Марк Катон», 3). Вместе с ним Катон становится консулом в 195 г. до н. э., а 11 лет спустя оба они избираются цензорами на пятилетний срок (лица, занимавшие эту должность, проводили ценз, то есть опись имущества, и надзирали за поведением граждан).
Должность цензора, пользовавшаяся в Риме большим почетом, была словно создана для него. Анонимный автор эпиграммы, посвященной Катону, подчеркивая его желчный характер, саркастично заметил, что такого человека Персефона (богиня подземного царства мертвых) даже не пустила бы в свои владения – уж слишком он вреден.
Порций был злым, синеглазым и рыжим; ему ПерсефонойДаже по смерти его доступ в Аид запрещен.«Марк Катон», 1Поклонник седой старины, простых, грубых нравов далекого прошлого, Катон, став цензором, принялся в одиночку воевать чуть ли не со всей римской знатью. Всюду он усматривал пороки, везде отыскивал роскошь. С его воцарением в должности, казалось, Персефона изгнала из Аида самого страшного демона. Он не считался ни с чьими желаниями и прихотями, не слышал ничьих упреков и порицаний. Он методично разрушал. Этот рыжеволосый «арбитр морали» бросался, как на вражеский строй, на самых почтенных римлян и уничтожал их репутации, а также их уютно обустроенные семейные мирки. С одинаковым презрением он изгонял сенаторов из Сената (всего он лишил должности семерых), перекрывал желоба, по которым из общественного водопровода воду подавали в частные сады, набрасывался на роскошь – одежду, повозки, женские украшения и домашнюю утварь, налагая на все эти вещи непомерные подати. Как писал Плутарх, «он был ненавистен как тем, кому из-за роскоши приходилось терпеть тяжелые подати, так равно и тем, кто из-за тяжелых податей отказался от роскоши» («Марк Катон», 18). Почти полсотни судебных процессов враги возбудили против него, и все их выиграл Катон. Поистине от такого демона следовало охранять Аид, раз не удалось уберечь от него Рим.
Катон отстаивал староримские ценности: храбрость без раздумий, усердие без принуждений, простоту без прикрас, помощь без мзды, еду без излишеств. Одежда его всегда была дешева, а пища скромна; ни один его деревенский дом не был оштукатурен, сообщал Плутарх. «Лишнее всегда дорого, и что если за вещь, которая не нужна, просят хотя бы один асс (мелкая римская монета. – А. В.), то и это слишком большая цена» («Марк Катон», 4), – с некоторым занудством любил повторять этот «слишком правильный римлянин» Катон.
Быть может, дай волю Катону Цензору, он, борясь с пороками, разрушил бы весь Рим, Но на счастье одним, на горе другим он нашел себе город, который – за его порочность, за вечную враждебность Риму – он особенно хотел уничтожить. Этот город – Карфаген. Мы еще взглянем на него недобрым глазком цензора.
Пока же Катон в Риме сражался со всем, чуждым Риму, рассылая во все стороны стрелы своих обличений. Чаще всего он целился в греков и тех же карфагенян. Греческую литературу он знал и в глубине души, пожалуй, уважал, а вот самих греков – нет, считая их изнеженным, презренным народом. Он говорил, что «римляне, заразившись греческой ученостью, погубят свое могущество». Ведь греки, уверен он, могут научить римскую молодежь лишь лени, неге, разврату; они только говорят, но ничего не делают, только спорят, но не действуют. Со всей строгостью старого римлянина Катон преследовал греческую греховность, проникшую в Рим, и вытаптывал любые ростки греческой учености, пробивавшиеся сквозь унылый римский бетон.
В запальчивости он и самого славного среди греческих мудрецов, Сократа, готов был назвать «пустомелей и властолюбцем», растлителем нравов. Слово Катон подкреплял делом – тем более что эллинистическая культура становилась все популярнее в Риме. Когда в 155 г. до н. э. в Рим прибыла депутация афинских философов, он добился, чтобы их отослали прочь. Его страшило, что к ним потянулись самые образованные молодые люди и что эти юноши заслушивались речами афинян.
Может быть, в этой неприязни к грекам была и своего рода литературная вражда? Ему, первому крупному прозаику Рима, писавшему на народном латинском языке, обидно было видеть, что образованные люди равнодушны к его трудам, зато благоговеют перед всем «иностранным» и сами пытаются писать прозу только на чужом языке. (Так две тысячи лет спустя такой же неистовый, как Катон, Ломоносов ссорился с немецкими профессорами, торя дорогу всему русскому.) Катон «хотел учиться у греков практическим приемам, но без идейных компромиссов: “прочитывать, но не зазубривать” их сочинения», – написал о нем советский филолог М. Л. Гаспаров («История всемирной литературы». Т. 1. 1983).
Сам он изложил историю Рима от его основания до Второй Пунической войны на понятном всем языке, а вовсе не по-гречески, как делали до него (эта книга называлась «Начала»). Уже стариком он продолжал обрабатывать свои судебные и сенатские речи, добиваясь их особой выразительности и используя различные приемы ораторского искусства (не его вина в том, что впоследствии эти образцы ранней римской риторики, за исключением отдельных фрагментов, были утрачены). Погибли и почти все другие его книги, в том числе сочинения о праве, о врачевании, о военном и ораторском искусстве. Полностью сохранилось лишь одно его произведение – трактат «О земледелии», ставший бестселлером в древности. Сегодня эта книга считается ценным источником по аграрной истории Рима. Катон ведь был настоящим земледельцем «от сохи». Или землевладельцем?
Современные историки, рассматривая парадный портрет Катона, так и норовят взглянуть на его оборотную сторону, чтобы увидеть совсем другое. Якобы скромный, непритязательный хозяин земельного надела, он был, по правде говоря, крупным дельцом, купчиной. Тот же Плутарх, насмешливый греческий мудрец, безжалостно ведет счет плутням Катона. Этот «старый римлянин» со временем «пришел к мысли, что земледелие – скорее приятное времяпрепровождение, нежели источник дохода, и потому стал помещать деньги надежно и основательно: он приобретал водоемы, горячие источники, участки, пригодные для устройства валяльной мастерской, плодородные земли с пастбищами и лесами […], и все это приносило ему много денег… Занимался он и ростовщичеством, и вдобавок самым гнусным его видом» («Марк Катон», 21).
Ростовщик и делец в своей частной жизни, Катон неустанно взывал к примерам из прошлого, к доблестям предков, к их скромности и сдержанности, строгости и бережливости, порядочности и религиозности. Речь шла, разумеется, не о подлинном, а об идеализированном облике «старых римлян». Катон, как и его последователи, резко относясь к тем или иным модным поветриям (скажем, к стремлению выставлять напоказ роскошь или увлечению греческими обычаями и культурой), непременно приписывал пращурам противоположные качества (например, не подвергалось сомнению, что праотцы не любили роскошь и на дух не переносили греков).
Эта двойственность или, говоря жестче, фальшь пронизывала всю римскую жизнь во II в. до н. э. точно так же, как фальшь пронизывала всю советскую жизнь во II десятилетии до распада СССР (а современные историки все чаще проводят параллели между Римской державой и Советским Союзом). На словах все почитали (или старались почитать) доблести предков, и надпись на статуе, воздвигнутой в честь Катона еще при его жизни, говорила об этом: «За то, что, став цензором, он здравыми советами, разумными наставлениями и поучениями снова вывел на правильный путь уже клонившееся к упадку Римское государство» («Марк Катон», 19). На деле же все следовали одному девизу: «Обогащайтесь!» – и сам обличитель Катон поспешал в первых рядах, скупая леса и луга и давая в рост деньги.
Фальшь процветала, и все слабели устои римской жизни. С уходом таких фигур, как Катон Цензор, Рим неспешно, как то бывало в старину, подвигался навстречу эпохе нескончаемых гражданских войн. Уже его внук, Катон Младший, станет героем одной из них и будет причастен к убийству диктатора – Цезаря. Эти внутренние войны в конце концов разрушили Старый Рим, как войны внешние разрушили Карфаген.
Но нам, как и нашему герою, пора побывать ad portas Carthago.
В 153 г. до н. э., уже занеся ногу, чтобы шагнуть в Аид, старик Катон воочию увидел Карфаген. Вместе с другими римскими послами он прибыл для того, чтобы примирить Карфаген и соседнюю Нумидию. Однако, говоря современным языком, эти послы были не миротворцами, а военными наблюдателями. Не африканские распри беспокоили их. Втайне от карфагенян, пригласивших их, они вынесли свой неожиданный приговор, ведь увиденное привело Катона в бешенство.
Карфаген вновь стал опасным конкурентом для римлян. Лишенный возможности развивать морскую торговлю, он развернул сухопутную торговлю в большом стиле. Каждый год сюда с юга прибывали караваны кочевников, привозя шерсть или финики, чтобы обменять их на местные товары. Карфагенские купцы тоже снаряжали караваны, чтобы отправиться на восток – в Египет или Судан. Они обменивали привезенные ткани, украшения и изделия из металла на соль и финики, покупали золото и драгоценные камни, слоновую кость и рабов.
Вернувшись в Рим, послы признались, что «не столько зависть, сколько страх вызывает у них положение Карфагена, города враждебного и столь значительного, соседнего и так быстро растущего» (Аппиан, «Римская история», кн. VIII, X, 69).
Особенно резко возмущался Катон. Когда-то он отправился на военную службу в самый тяжелый момент римской истории, когда фактически «у ворот» Рима стояли войска непобедимого Ганнибала. Иными словами, он отправился на войну, когда легче легкого было погибнуть, как многие десятки тысяч других молодых римлян до него. Только что вся римская армия была перебита при Каннах, как стадо бычков на бойне.
Катон выжил. Дождался победы. И, похоже, что всю оставшуюся жизнь прожил в ожидании того, что прерванная миром война возобновится. Карфаген соберется с силами и нанесет ответный удар.
И в старости, когда с отчетливостью вещего сна видишь молодость, Катон принялся учить молодых римлян тому, что надо немедленно – первыми! – напасть на Карфаген, прежде чем новая армия двинется оттуда на Рим. Опыт двух страшных войн, пережитых Римом, подсказывал ему, что спастись от очередной затяжной войны, от подрыва могущества Рима и, может быть, его разрушения можно, только начав превентивную войну. «Даже когда Рим уже достиг мирового господства, он не мог считать себя в безопасности до тех пор, пока оставалось имя Карфагена и существовал сам город» («Римская история», кн. I, XII), – писал впоследствии римский историк Гай Веллей Патеркул (I в.).
Катон понимал это лучше других. А потому всякий раз теперь, когда ему давали слово на заседании Сената, он, как писал два с лишним века спустя Плутарх, завершал свое выступление грозным присловьем: «Карфаген должен быть разрушен!» В конце концов Сенат согласился с ним.
История эта похожа на правду, она целиком «в духе Катона». Вот только нет других – документальных – свидетельств того, что все было так и что Катон с упрямством безумца настаивал на разрушении Карфагена.
Как бы то ни было, молодое поколение римских политиков повиновалось Катону Цензору. Он успел увидеть, что его словам вняли. Он умер в начале Третьей Пунической войны (149–146 гг. до н. э.). Карфаген был разрушен. Сделал это, кстати, один из главных недругов Катона, которого он неустанно обличал за любовь к роскоши и подражание греческим нравам, – Сципион Младший.
Жребий брошен!
49 г. до н. э.
Памятные пушкинские строки как нельзя лучше подходят к этому рассказу. Он стоял на берегу пустынной реки, которая тихо несла свои воды. Его будущее было темно и никак не отражалось в светлых водах потока. Он еще не знал, что ему суждено стать одним из самых великих правителей в мировой истории, фактически основателем громадной империи. Он стоял на берегу Рубикона и понимал, что начинает гражданскую войну, и призрак власти, который так манит его, может ускользнуть из его руки так же легко, как тень.
Гай Юлий Цезарь (100—44 гг. до н. э.) затевал бунт. Грозный Рим был готов объявить его вне закона.
Эта небольшая речушка – Рубикон – служила границей между Италией и римской провинцией Цизальпинская («Предальпийская») Галлия (сегодня – Верхняя Италия). Цезарь подъехал сюда в повозке. На берегу он приказал остановиться. Лошади принялись пить воду. Свежий морозный воздух бодрил мятежника, разгонял его мрачные мысли. Он лучше всех своих солдат понимал, к каким страшным последствиям приведут те несколько шагов, которые он готовился сделать. Он бросал вызов непобедимой Римской республике, с которой не могли справиться ни великий Ганнибал, ни цари и полководцы многих сильных государств, раздавленных, перемолотых могучей государственной машиной Рима. Он, слабый, немолодой человек, пытался теперь совладать с этой машиной, взять ее под свой контроль, что до сих пор удалось сделать лишь одному Сулле, который в 82 г. до н. э. прибыл в Рим, уничтожил своих политических противников и провозгласил себя неограниченным и пожизненным диктатором. Теперь такой же Coup d'etat (государственный переворот) готовился совершить Цезарь. Он вел за собой армию, которая поддержала его бунт.