Петербургское действо. Том 1

IX

Чудовище, выползшее из саней при помощи рейтаров, был, конечно, добравшийся кой-как в город несчастный ротмейстер. Солдаты ввели его под руки на крыльцо и стали вводить на лестницу.

Но часовые были уже внизу и, загородив лестницу, остановили и опросили прибывших.

– К его высочеству! – загудело что-то по-немецки из-под тулупа, наверченного над медвежьей шубой, там, где предполагалась голова.

Часовые, однако, не решались пропускать.

– Кто вы? Мы ночью не имеем приказа впускать кого-либо, помимо офицеров ваших, – сказал Державин также по-немецки.

Офицер раскутался при помощи рейтаров. Молодые люди сначала остолбенели от удивления при виде чего-то блеснувшего и не сразу разглядели, что именно блестит на голове приезжего. Первое движение Державина было гнать всех троих вон; он вспомнил вдруг о разных глупых шалостях, которые позволяли себе разные гвардейцы с принцем Жоржем и которые все учащались за последнее время вследствие его доброты и безнаказанности со стороны начальства. Приняв теперь вновь прибывших за переодетых балагуров, он быстро сообщил свою догадку Шепелеву. И оба часовых, отступив в верх лестницы, стали на пороге самых дверей с твердым намерением не пропускать ряженых озорников.

«Небось тоже из отчаянной компании господ Орловых! – подумал Державин. – Из-за них, проклятых, сам в ответ попадешь».

Между тем тоже поднявшийся офицер порывался решительно войти в двери, и лицо его было вовсе не забавно, голос вовсе не шутлив. К тому же и офицер и солдаты были, очевидно, неподдельные немцы.

– Я ротмейстер голштинского войска, – сказал офицер на чистом немецком языке. – Прикажите сейчас вызвать камердинера его высочества Михеля. Сию минуту…

– Послушайте! – заметил наполовину понявший Шепелев. – Он не пьян ли? У него только на голове что-то диковинное! А мундир – ничего! Являться в таком виде к принцу и голштинцу нельзя позволить. Он хоть и не ряженый, но дело-то все-таки неладно. Опросите его толком, в чем дело.

Державин объяснил приезжему то же подозрение, по-немецки спрашивая, что за причина его головного убора. Ротмейстер настойчиво, силой пролез в переднюю мимо юных часовых, резко заявив, что это не их дело и что объяснение всего – тайна, которая касается одного принца.

Разбудив храпевшего лакея, часовые поневоле велели ему идти будить главного принцева камердинера Михеля.

Парень, по имени Фома, спросонья чуть не принял прибывшего офицера за самого черта и, перекрестившись, попятился на ларь.

– Ну, ну, небось. Иди будить… – сказал Державин.

Ротмейстер молча и угрюмо сел на лавку около окна… Серебряная миска ярко блестела и переливалась в два света: и в лучах свечи, и в лунном свете, падавшем в обледенелое окно.

Рейтары почтительно стали у дверей около часовых…

Державин и Шепелев, очнувшись от первого удивления и поняв, что приезжему не до шуток, переглядывались, кусая себе губы, и едва сдерживались от невольного смеха.

Вышел наконец, позевывая, сонный Михель и, вытаращив заспанные глаза, уперся, не подходя близко к офицеру. Этот встал и приблизился. Михель ахнул и ругнулся по-немецки, затем возопил хрипливо:

– Gott! Вы ли это, господин Котцау?.. Was hat man?..[5]

Но офицер его перебил:

– Уведите меня к себе. Я вам все объясню. Теперь, – обратился он к рейтарам, – ступайте домой. Скажите, что я остался у его высочества. Там, у себя, никому ни слова. Как сказано! Слышите?!

Рейтары вышли и уехали. Часовые остались в прихожей, и Шепелев, упав на ларь, начал хохотать, закрывая рот руками, чтоб не огласить хохотом спавший дом. Державин тоже смеялся весело…

– Что же это такое? – сказал, наконец, Шепелев.

– А вот наутро встанет принц, объяснится машкарад этот. Может, это новый шлем такой голштинцам дан, – острил Державин. – Недаром сказывали, что к Святой всем полкам гвардии перемена мундиров будет. А ведь я эту фамилию что-то слышал. Котцау?! И не раз слышал.

– Кастрюля, как быть должно! – выговорил, зевая, Фома, снова укладываясь на ларе и не обращая внимания на двух солдат часовых. – Вот завтра принц наш переймет, себе тоже такую наденет.

– Это же почему? – спросил Шепелев, переставая смеяться и удивленный отчасти той грубостью, с какой парень отзывался о принце, в доме которого служил.

– Почему! Этот немец нашего каждодневно учит, на… как бишь, на шпатонах, что ли? Ну вот на эдаких на длинных тесаках, что ли.

– Какой немец?

– А этот вот самый, Котцапый имя-то; вот что в кастрюлю-то нарядился. Он у нашего вот третий день бывает и обучает его по-военному, тот глядит да перенимает. Что тот ни сделает, а принц за ним то же. Ногами так топочут оба по горнице, что страсть! Ну вот теперь этот кастрюлю вздел, а наш, стало быть, завтрева уж целый чугун нацепит… А то и нам всем, дворне, по горшку из-под каши наденут. Это верно! О-хо-хо-хо!

– Хорошо вам тут жить аль дурно? – спросил Державин, догадавшись по нахальному тону лакея, что он недоволен житьем своим.

– Нам-то?.. Хорошо! – лениво выговорил Фома, поворачиваясь на ларе на бок, к ним спиной. – Уж так эвто хорошо! – мычал он уже в стену. – Так то ись хорошо… что, поди, еще лучше вашего.

– А что?.

– Немцы? Что?! От голштинца не жди…

– Не жди гостинца. Слыхал я это…

В эту же минуту в доме зашумели и заходили. Послышался чей-то голос, потом другой, говорившие по-немецки.

– А ведь, верно, разбудили принца. Стало быть, дело-то важное выходит, – заметил Шепелев, и оба юных часовых прислушались.

К ним по коридору шел кто-то, звеня шпорами. Они стали на места, схватив с ларя положенные ружья.

– Эту ночь, видно, не посидишь! – усмехнулся Шепелев.

В прихожую вышел офицер, тоже в мундире голштинского войска, и обратился к ближайшему Шепелеву на довольно правильном русском языке, но с иностранным акцентом. Это был адъютант принца, Фленсбург. Приняв Шепелева за простого солдата, он приказал ему немедленно разыскать медника, слесаря или кого бы то ни было с подпилком и с разными инструментами.

– Понимаешь зачем? Видел? – кратко выговорил он.

– Офицер в кастрюле то ись? – отозвался Шепелев.

– Да. Ты город знаешь небось наизусть. А?.. Знаешь? Найди же скорее и приведи сюда.

– Я города совсем не знаю! – отозвался сумрачно Шепелев. – Я сюда недавно и приехал, ночью же и совсем можно сбиться…

– Русский солдат по всему! – резко сказал Фленсбург как бы себе самому. – Вместо скорого исполнения приказа офицера – болтовня. Ну, не знаешь города – так поди узнай, а чтобы через полчаса слесарь был здесь! – начальственным голосом прибавил он. Но, постепенно вглядываясь в изящную фигуру и красивое лицо Шепелева, он прибавил мягче: – Из дворян, что ли?

– Да-с.

– Ну, пожалуйста, будьте так добры, сделайте это для принца. Тут несчастье… Глупая дерзость. Надо скорее помочь… Это не обязанность часового, но этих животных послать нельзя! – показал Фленсбург на сладко уже храпящего Фому. – Пойдет, провалится и ничего не найдет до утра. Пожалуйста. Его высочество приказал…

– Я бы очень рад, – отозвался Шепелев, поглядывая на Державина, который осторожно отошел в сторону. – Но я не ручаюсь, что найду ночью слесаря, не зная города.

– Надо найти! Я вам передаю, наконец, приказ его высочества, государь мой! – уже нетерпеливо вымолвил Фленсбург.

– Постараюсь, – сухо отозвался Шепелев, весь вспыхнув. – Сделаю, что могу.

– Надеюсь… – усмехнулся Фленсбург презрительно.

Через минуту Шепелев вышел на улицу, ворча себе под нос. А вслед за ним и Фленсбург выехал из дому верхом.

X

Принц Георг Людвиг Голштинский был родной дядя государя, известный более Петербургу под именем принца Жоржа. Так звали его все, даже солдаты и народ. Он приехал в Россию со своим семейством, приглашенный Петром Федоровичем тотчас по восшествии на престол.

Государь не настолько любил и уважал дядю в действительности, насколько старался это выказывать, и особенно заботился об оказании ему всевозможных внешних почестей и знаков отличия. Во всяком случае, принц был единственный близкий родственник государя.

Вскоре по приезде принца указано было его именовать «императорским высочеством». Послам иностранных дворов было предложено официально делать принцу первый визит, и вообще во всех церемониалах и торжествах он занял первое место. Кроме того, принц был тотчас назначен шефом голштинского войска и начальником всей гвардии.

В Петербурге без всякой причины и без всякого повода принца сразу невзлюбили как гвардия, так и общество, даже народ.

– К нам важничать и наживаться приехали, – говорилось всюду про принца и его семейство. – Небось у себя-то в таратайке на базар за огурцами ездили, а тут цугом в восемь коней поехали!

Принц был человек крайне старообразный на вид, но еще почти молодой летами: ему было сорок три года. Но он был так худ, малоросл и плюгав, что издали мог пройти легко за юношу. К нему можно было вполне применить пословицу: маленькая собачка до старости щенок!..

Он был и недальнего ума человек, добрый, довольно образованный, но очень вялый и ленивый по характеру и по привычкам, нажитым у себя на родной стороне; с приездом в Россию он, однако, стал вдруг деятелен.

Принц Жорж приобрел немедленно, к собственному удивлению, некоторое влияние над своим царственным племянником, что было и нетрудно. Прежде всего принц собирался избрать предметом своих забот и реформ исключительно петербургскую гвардию. Вместе с тем по приезде в Россию и честолюбивые замыслы стали обуревать принца Жоржа. Он уже назывался штатгальтером Голштинии, но стал мечтать и надеяться с помощью русских войск и с согласия своего покровителя короля Фридриха сделаться герцогом Курляндским.

Со времени падения и ссылки Бирона место это было долго вакантно, затем его занял польский королевич против воли России и, конечно, сидел не очень твердо. Поэтому не было ни единого князька немецкого, который бы не стремился и не хлопотал перед русским правительством о том, чтобы попасть в курляндские герцоги. Теперь государь Петр Федорович положительно обещал дяде Курляндию, хотя бы пришлось воевать с Польшей и с Саксонией, и возвращаемый из ссылки Бирон должен был отказаться формально от своих прав в пользу принца.

Принц Жорж и его семейство не говорили, конечно, по-русски ни слова… Но это было и не нужно… В эти дни, наоборот, русским, желавшим выйти в люди, приходилось садиться с указкой за немецкую грамоту и учиться мороковать на языке своих недавних врагов.

И действительно, многие из гвардии и из общества засели вдруг усердно за немецкий язык, бывший долго в большой моде в России и в общем употреблении, но за время Елизаветы попавший в опалу вместе с Биронами и Минихами. Теперь же, когда Миних, уже возвращенный из ссылки, был при дворе, а герцог Бирон ожидался также всякий день в столицу, немецкий язык снова, будто с ними вместе, ворочался как бы из нравственной ссылки. Старики повторяли зады и припоминали, что знавали за время царствования Анны Иоанновны, а молодежь вновь садилась за мудреную грамоту. Все вернувшиеся из русской армии, действовавшей против Пруссии и теперь отдыхавшей благодаря перемирию, имели огромное преимущество по службе в том, что понимали и могли говорить на языке принца Жоржа. Зато все отличившиеся в прошлой кампании и известные своею нелюбовью к Фридриху и пруссакам, – как бы ни говорили по-немецки, – были гонимы и притесняемы или прямо попадали в опалу.

Принц Жорж почти не знал своего племянника, русского государя, так как Петр Федорович был увезен в Россию еще ребенком. Петербург принц знал еще менее. Про Россию принц знал только, что она ужасно велика!.. Все русское принц понимал и судил со своей или, вернее сказать, с фридриховской точки зрения. За последнее время не только такие недалекие люди, как принц Жорж, но и более крепкие головы Германии жили в области политики умом короля прусского, будущего «Великого» в истории.

Между тем обстоятельства навязывали принцу, будучи при молодом государе-племяннике, отличавшемся непостоянством и неровностью характера, довольно видную роль и широкую деятельность.

Государь любил выслушивать мнение и советы дяди обо всем. И принцу волей-неволей приходилось во что бы то ни стало добывать себе свои мнения и советы и иметь их наготове.

Положение было мудреное. И вот тотчас по приезде судьба послала ему помощника и советника, уроженца Шлезвига, почти соотечественника, выехавшего еще юношей в эту неведомую варварскую Россию.

Государь назначил к нему офицера Фленсбурга как переводчика для сношений служебных и общественных. Принц вскоре сделал его своим адъютантом и незаметно, поневоле, попал вдруг в положение его ученика.

Умный, тонкий и образованный шлезвигский дворянин старинного, но обедневшего рода был прежде всего крайне честолюбив. Эта черта характера настолько преобладала в нем, что заставила его бросить когда-то отечество и ехать в неведомый далекий путь, ехать, чтобы попытать счастья в той дикой, но волшебной стране, где за последнее полустолетие люди, подобные ему и даже более низкого происхождения, меньшего ума и образования, попадали, будто чудом, быстро и легко в фельдмаршалы, князья, министры, даже регенты огромной империи.

Лефорты, Минихи, Лестоки, Бироны не давали покоя как восемнадцатилетнему красивому юноше, каким он был когда-то, так и теперешнему тридцатишестилетнему, все еще не обогатившемуся шлезвигскому дворянину.

Дальновидность и осторожность одни сдерживали его предприимчивый, горячий нрав и тем делали его еще сильнее и искуснее. Недаром в гербе его, увенчанном баронской короной, напоминавшей ему об утерянном титуле, был на подкове стоящий барс с молотом в одной лапе и с жезлом в другой, а внизу девиз гласил: «Festina lente»[6]. Подкова для суеверных людей – символ удачи, даже счастья в жизни. Фленсбург, при всем своем уме, при всей своей разумности в обыденной жизни, был суеверен. Этот герб прадедов красноречиво говорил его сердцу, предсказывал будто ему многое. Подкова, барс, молот, жезл, баронская корона и девиз вмещали в себе наглядно и цель жизни Фленсбурга, и средства достижения этой цели. Но как вооруженный барс стоял на подкове, так и жизненная карьера Фленсбурга началась случайностью. Он не бегал за фортуной, она постучалась к нему в двери, когда ему было еще только восемнадцать лет, и вдруг позвала его за собой. И он пошел за ней и только осмотрительно и заботливо не упускал из виду пользоваться случаем, даже целой цепью удивительно счастливых случайностей.

Восемнадцатилетний Фленсбург в исходе 1743 года приехал в Берлин, ища средств к существованию, и скоро уже собирался продать себя и надеть мундир солдата. Рекруты были нужны королю Фридриху.

В то же самое время в Берлин прибыла принцесса Иоанна Елизавета Ангальт-Цербстская с дочерью Софией Фредерикой. Прибытие их ко двору прусскому обусловливалось необходимостью испросить денег, а равно и советов короля перед роковым шагом – дальним путем в Россию, где красавица дочь должна была сделаться супругой наследника русского престола.

Великий монарх, проницательный и тонкий политик и мудрый правитель, сам почти придумал это сватовство. На свете издавна на всякого мудреца довольно простоты, и прусский король не мог предвидеть, чем станет со временем для него, для России, для Европы, для мира эта покровительствуемая им девушка, эта идеально красивая, умненькая, с быстрым и огненным взором, но еще с детским личиком шестнадцатилетняя принцесса София Августа Фредерика.

Принцесса-мать, женщина капризная и пустая, своенравная и упрямая в мелочах и бесхарактерная в важных случаях, давно уже сердила короля своими сборами в путь и отсрочками. И вот, наконец, король взялся за дело решительно, вызвал ее в Берлин, надавал много советов, кроме того, несмотря на свою невероятную скаредность, дал и денег. Наскоро собрав принцессе небольшую свиту, он подарил ей экипажи, конюхов, курьера и снарядил в дорогу под именем графини Рейнбек с приказом соблюдать строгое инкогнито до Риги, где встретит ее камергер Нарышкин.

В эту на скорую руку составленную маленькую свиту попал охотником юноша Фленсбург и выехал с принцессами в Россию в качестве чего-то вроде пажа.

Мог ли восемнадцатилетний юноша, красивый, умный и честолюбивый, в долгом пути по бесконечным снегам с частыми и долгими остановками и беседами на постоялых дворах остаться безнаказанно равнодушным спутником шестнадцатилетней красавицы принцессы? Недаром при всех маленьких дворах Германии того времени юные красавцы пажи были героями многих романов, иногда и трагедий. И Фленсбург знал это…

Как ни бессмысленно и глупо это, но бедный шлезвигский юноша во время пути безумно влюбился в юную принцессу – невесту царскую.

Ни обе принцессы, конечно, ни кто-либо из свиты не знали и не подозревали сердечной тайны юного пажа. Все равно полюбили юношу за его заботливую услужливость, тонкую любезность, в которой сквозила кровь прадедов-рыцарей.

В этот долгий и трудный путь, в часы однообразных зимних вечеров на привалах, где-нибудь в глуши, иногда в избе, под гул и завывание метели на дворе, среди чуждого народа и непонятного наречия, молодой Фленсбург был неоценим и незаменим. Он рассказывал, пел, смешил, показывал фокусы…

В Москве после крещения в православие принцессы Софии, затем после венчания великой княжны Екатерины Алексеевны с наследником престола неосторожная, беспокойная и бестактная принцесса Елизавета была вежливо выпровожена правительством из России. Надо было поневоле избавиться в лице ее от усердного агента Фридриха и от множества сплетен, интриг, которые она создавала между двумя дворами.

Поневоле, с досадой, с горечью выехала Елизавета Цербстская из Москвы, простясь с дочерью, чтобы никогда уже не свидеться.

Вся свита принцессы двинулась за ней, исключая юношу Фленсбурга. Он один был оставлен при дворе наследника, и оставлен по воле императрицы. Из всей свиты принцессы один Фленсбург обратил внимание на себя и заслужил благорасположение Елизаветы Петровны. Он один из всей «приезжей своры» не интригантствовал, не наушничал, держал себя с достоинством, полюбился наследнику и снискал даже приязнь и покровительство Шуваловых, Бестужева… Уверяли, что он будто тоже служил кому-то ловким соглядатаем, но ничто никогда не подтвердило этого…

Итак, Фленсбург остался в России, сделался равно любимцем и великого князя, и великой княгини и стал офицером гвардии.

Прошло из года в год десять лет. И однажды двадцативосьмилетний Фленсбург, уже капитан потешного голштинского войска, был вдруг арестован и выслан из столицы.

Оказалось, что полудетская любовь восемнадцатилетнего пажа не была бессмысленна и самонадеянна, не прошла с течением времени, при разнообразных переменах в его карьере и жизни. Это чувство в мужчине, в тонком придворном, в усердном офицере голштинского войска, только окрепло и как бы руководило всем его существованием.

Десять лет Фленсбург считался лишь преданным рабом великой княгини и великого князя и ни разу не изменил себе, ни разу не проговорился ей, что его сердце было порабощено еще принцессой Софией.

Но, наконец, однажды, в пору разных несогласий, ссор и семейных недоразумений при «малом дворе» в Ораниенбауме, голштинский капитан оказался вдруг одним из деятельных интриганов между мужем и женой… Екатерина Алексеевна открыла это случайно и пригрозилась довести до сведения самой государыни. Интриган тотчас сознался сам во всем, объяснил все безумным давнишним чувством и ревностью и, почти рыдая, упал к ногам великой княгини.

Но чувство бедного шлезвигского дворянина, прежнего пажа, понемногу вышедшего кое-как в люди, показалось великой княгине только крайне оскорбительным. Она захотела немедленно избавиться от присутствия при дворе этого безумца и доложила обо всем императрице, прося перевести Фленсбурга куда-либо, дав назначение по службе… Но императница приняла все горячо к сердцу, и Фленсбург был арестован, разжалован и сослан в Углич.

Великий князь назвал все клеветой и искренне пожалел забавного потешника своего голштинского войска.

Прошло еще много лет. Скончалась императрица, и через две недели по восшествии на престол Петр Федорович, хорошо помнивший всех своих, вернул Фленсбурга из ссылки, возвратил ему чины, подарил триста душ и назначил адъютантом-переводчиком к приехавшему дяде.

И вот при дворе нового императора снова появился капитан голштинского войска, правая рука и любимец дяди государя… и злейший, непримиримейший враг государыни. Долголетнюю страсть заменила в ссылке долголетняя ненависть.

XI

Когда Шепелев, уже часов в шесть утра, вернулся в дом принца с слесарем, вооруженным инструментами, то Державин был уже сменен и на часах стояли незнакомые ему рядовые Семеновского полка. Он велел первому попавшемуся человеку доложить о слесаре, а сам собрался домой.

Лакей вернулся и, пропустив мастерового, вскоре выскочил снова из дворца принца и догнал на площади вышедшего уже Шепелева.

– Эй, батюшка! Вас!!! Вас надо! – кричал он, догоняя. – Вы тут ночью караулили-то?

– Я. А что?..

– Пожалуйте. Вас спрашивают. Сам, значит, его высочество требует в покои.

Шепелев в изумлении глядел на лакея:

– Верно ли? Не путаешь ли ты?..

– Как можно! Сказано мне вас позвать. Да уж и по-ихнему я разуметь стал малость. Говорили по-своему про ночного часового, то есть про вас, и послали меня вас шикнуть.

Шепелев пошел за человеком. Сняв верхнее платье, он вошел в коридор, затем прошел большую залу, выходившую окнами на Неву, и, наконец, столовую, в противоположном конце которой виднелась дверь под тяжелыми драпри. Около нее стоял уже слесарь, приведенный им.

Дверь эта при звуке его шагов отворилась, и на пороге показалась та же фигура того же камердинера Михеля, виденного им в передней.

Едва Шепелев робко переступил порог и вошел в горницу, Михель указал ему почтительно по направлению к горевшему камину и выговорил по-русски, сильно присвистывая:

– Фот эфо высошество шелает с вас кофорить.

Шепелев, слегка смущаясь, быстро оглядел небольшой кабинет, заставленный всякой мебелью, столами и шкафами с книгами, с посудой и с оружием. У горевшего камина сидела в кресле и грела ноги в туфлях маленькая фигура в шелковом темном шлафроке и в черной бархатной ермолке; в углу, у окна, согнувшись и опершись локтями на колени и положив щеки на руки, сидел неподвижно несчастный ротмейстер, все в той же миске.

У дверей за спиной Шепелева, переминаясь с ноги на ногу, остановился впущенный слесарь.

Шепелев был сильно озадачен и смущен, не зная, что будет, и вытянулся, ожидая, что скажет принц.

Принц оглядел его и быстро вымолвил по-немецки:

– Вы из дворян, как сказал мне Фленсбург, и говорите хорошо по-немецки?

Шепелев смутился еще более и, заикаясь, вымолвил с отвратительным немецким выговором: