На златом престоле
В битвах Изяславу везло, в жёнах – нет. Первой женой его была полячка Рикса, от неё имел князь троих сыновей – Мстислава, Ярослава и Ярополка. Жили плохо, княгине не по нраву были нескончаемые отлучки мужа, его рати и вечные скитания по Руси из конца в конец. Чего только не было: Полоцк и Новгород, Владимир-на-Волыни и Переяславль[85], Туров и Берестье. Надоела Риксе такая жизнь, завершился брак Изяславов громким разводом. Рикса, как говорили, уехала в Швецию и вышла там вдругорядь[86] замуж за короля Сверкера. Живёт в каменном замке в Упсале, шлёт длинные послания любимому сыну Ярославу в Новгород, пишет, что обрела тихое счастье и покой. Изяслав вроде тоже долго не горевал, вскорости послал сватов в Литву, к диким лесным язычникам. Новая княгиня, рослая белокурая красавица Эгле, заступила место сварливой нравной полячки. Но молода была литвинка, а Изяслав, покалеченный в долгой череде войн, израненный, со шрамами на теле, уставший от бесконечных перемещений человек, которому перевалило за пятьдесят, уже никак не мог удовлетворить её вкусы и желания. Заскучала литовская княжна по родной стороне, по парню молодому из соседнего племени, к коему крепко прикипела душою. И вот, дождавшись, когда ушёл Изяслав в очередной свой поход, обманула она бдительность теремной стражи и ускакала на лихом коне с двумя верными слугами в любимые с детства литовские пущи. Да не успела красна девица – догнали её Изяславовы подручники, слуг тотчас повесили на дубу, а её, как изменницу, бросили гнить в мрачное подземелье. Из темницы Изяслав литвинку больше не выпустил – от тоски, сырости и отчаяния полгода спустя Эгле скончалась.
Расправившись с неверной литвинкой, стал Изяслав подумывать о новом браке. Невесту отыскали ему в далёкой стране абхазов, да, видно, неблизок был путь от берегов Понта[87] до стольного Киева. Покуда ждал её терпеливо князь, перемежая удачные войны с охотами и заключая выгодные союзы. Первенца своего, Мстислава, женил на Агнессе, сестре краковского князя Болеслава Кудрявого, младшего брата Святополка – на моравской княжне Евфимии, дочери Оттона, другого брата, Владимира – на дочери венгерского бана[88] Белуша, ближнего королевского советника. Оброс родственными связями, обрёл выгодных союзников и шёл теперь усмирять одного из злейших своих врагов – Владимирка Галицкого. При одном упоминании о нём стискивал Изяслав пудовый кулак.
Нынешнее пиршество раздражало его. Стоит ли тратить попусту время на безлепую[89] похвальбу, если рядом – враг, которого надо давить, давить?! Вот осилим сию лукавую галицкую лисицу – что ж, тогда можно б и попировать. Глядишь, там и невеста к Изяславу прибудет. Говорят, красна обезская[90] княжна! Чад народит, потешит пожилого скучающего по женской ласке князя.
Изяслав бросал угрюмые взгляды то на сына Мстислава, то на Святополка, то на короля Гезу. Кряжистый коренастый Мстислав, совсем ещё юноша с короткой тёмной бородкой, черноволосый, большеглазый, с сильными руками, вдоволь ел и пил, охотно, в отличие от отца, вступал в беседу с угорскими баронами, любезно улыбался, но во всём знал меру.
«Державный муж растёт», – думал о нём довольный Изяслав. Если он чему и рад был сейчас, так это сыну, его немного резким порывистым словам о том, что Владимирко достоин самой суровой кары и что его следует примерно наказать за преступные удары исподтишка и изощрённое коварство.
Король Геза в ответ расплывался в улыбке и убеждал Изяслава и его сына в своей дружбе и решимости покончить с «галицким смутьяном».
Слова короля шумно поддержали угорские бароны и киевские бояре. Снова заискрилось в чарах и ендовах золотистое вино. Зазвенели бубны, перед столами закружились в пляске скоморохи. Появились жёнки в красочных нарядах, одна из них беззастенчиво села на колени к Мстиславу, другая удобно поместилась между двумя баронами, третья, самая яркая и красивая, ударяя в бубен, понеслась в безудержном танце, запрокинув назад роскошные волосы цвета вороного крыла.
Изяслав, обернувшись, кликнул стольника.
– Вечером приведёшь ко мне… енту, – качнул он головой в сторону танцовщицы.
– Содеем, княже, – подобострастно кланяясь, пробормотал стольник.
Расталкивая скоморохов, к князю протиснулся молодой боярин в обшитом узорочьем кафтане с высоким стоячим воротом. На боку у него в сафьяновых ножнах висела сабля с дорогой рукоятью.
– Что тебе, Пётр? – нахмурился Изяслав.
– Княже! Владимирко на том берегу… Силы совокупляет. Болгары, сербы к нему пришли. Рать великая! – взволнованно выпалил боярин. Холёные долгие персты его нервно подрагивали.
Изяслав как-то сразу оживился, подобрался, на устах его заиграла улыбка. Он залпом осушил огромную чару, кряхтя, вытер колючие усы, поднялся с раскладного стульца, заключил торжественно:
– Час сечи настаёт, други и соузники! Наказуем же вора и отметчика[91]! Станем супротив их на сем бреге!
И сразу оборвалась музыка, исчезли скоморохи, попрятались куда-то гулевые жёнки. Пир сменился совещанием в королевском шатре.
Сидели по-степному, на кошмах, скрестив под собой ноги, говорили кто по-русски, кто по-угорски. Толмач, хромой убогий монашек, бойко переводил сказанное. Боярин Пётр, скрипя пером, записывал по княжому повеленью речи короля, князей и вельмож. На харатье[92] выводились строгим полууставом буквы славянской кириллицы.
– Стрельцам надобно поутру занять холмы над Саном. А комонным[93] переходить по бродам на ту сторону. Коли станет Володимирко мешать переправе – стрелами его попотчевать, – говорил Изяслав. – Мы станем у излуки, а ты, брат, – обратился он к Гезе, – иди выше вдоль реки. Тамо такожде брод есть.
Геза молчал, раздумывал, переглядывался с советниками.
– Сколько у нас всего силы ратной? – спросил молодой Мстислав.
– У меня семьдесят три полка, – отмолвил ему король.
– И у нас тыщ тридцать дружины и пешцев, – обронил волынский воевода Дорогил, воспитатель-вуй[94] Мстислава, долгобородый муж, худой и костистый.
– Да, силы немалые. Владимирке столько не собрать, – задумчиво заключил Изяслав. – Даже со всеми еговыми болгарами да сербами. А потому жду от него очередного лукавства. Тут главное, брат, не верить ему, не поддаваться словесам его сладким.
Геза опять промолчал. Накануне подступил к нему епископ Кукниш, говорил, что неплохо бы поладить с галицким князем миром. Король с негодованием отверг это предложение, смерив епископа презрительным взглядом, но ночью примчал в его стан скорый гонец из одной из крепостей на южной границе. Ромейский базилевс Мануил Комнин подтянул к берегам Савы свою армию, его боевые корабли бороздят воды Дуная. В Сербии и Боснии назревает ратная гроза. Было о чём задуматься, от чего закручиниться королю угров. Война с двумя противниками сразу в намерения Гезы не входила. Получалось, что этот трус Кукниш был не так уж и неправ. Но обещания и союзный долг заставляли Гезу продолжать поход. Надеялся он сейчас на то, что с Владимирком удастся быстро управиться.
Эту мысль он высказал вслух.
– Галицкого князя следует как можно скорее привести к покорности. Ибо у тебя возможна новая рать с Юрием, а мне угрожают греки.
– Владимирку надо уничтожить! – горячо воскликнул Мстислав.
По лицам большинства угорских баронов пробежали усмешки. Молодой князь весь сгорал от нетерпения, охваченный боевым пылом. Спору нет, храбрость и решительность – добрые свойства, но время ли теперь яростно махать мечом и очертя голову бросаться в сечу. Многие угры сомневались, верно ли поступили они, столь глубоко ввязавшись в русские распри. Впрочем, оказались среди них и такие, которые были согласны с Мстиславом.
– Наши сабли остры, наши кони быстры! – заявил молодой барон Фаркаш, вскакивая с кошм.
– Это всё так, но Владимирко – опасный враг, – заметил опытный воевода Або. – В таком деле, как наше, кроме отваги, нужна осторожность.
Другие бароны согласно закивали головами.
Изяслав нахмурил чело и вопросительно уставился на короля. Геза постарался тотчас рассеять его сомнения.
– Мы выступим завтра утром, как ты и советуешь. Возьмём галицкого князя в клещи, попытаемся овладеть Перемышлем. Надеюсь, ты не сомневаешься в нашей искренности и преданности.
На том и порешили. Совет был окончен. Изяслав и его спутники не мешкая покинули угорский лагерь. Геза во главе пышной свиты, разряжённой в ромейский аксамит[95] и парчу, в кафтаны из драгоценных лунских[96] и ипрских[97] сукон, на конях с дорогой обрудью[98], проводил его до подножия холма. Обратно он возвращался мрачный и озабоченный. Сидя на вороном аргамаке[99], в обитом серебром седле с высокой лукой, он недобро взирал за реку. Там в туманной дымке видны были дубовые крепостные стены Перемышля. Угрия ввязывалась в дело, не сулящее особых выгод. Но отступать, рушить данные клятвы король не хотел.
В лагере горели костры, готовилась еда для воинов. Стучали топоры – стан обносился частоколом из остроконечных кольев. В шатрах притихли, затаились вельможи. Кое-где раздавался звон оружия и доспехов. Высоко в небе реяли хоругви и бунчуки.
– На заре выводить полки! – обернувшись, резким голосом недовольно бросил Геза бану Белушу и, ударив боднями коня, взмыл на вершину холма.
Глава 6
Молодой Избигнев Ивачич с тревогой всматривался в синюю сумеречную даль. Внизу тихо плескался Сан, уже можно было рассмотреть в тусклом свете извивающуюся змейку воды. За рекой пологой цепью чернели длинные холмы, пустынные, густо поросшие молодой травой. Днём отсюда, с правого берега, открывался дивный вид, но сейчас, в эту беспокойную предутреннюю пору не о красотах думалось Избигневу. Волнение охватывало девятнадцатилетнего парня, никогда ещё не приходилось ему участвовать в жаркой сече, и вот нынче… Доведётся ему принять боевое крещение. Такова судьба, таков удел всякого княжьего отрока. Успокаивал сам себя, вспоминал напутствие отца, говорившего: «Не ты первый, не ты – последний», но всё одно – предательски подрагивали в волнении длани, когда напряжённо вслушивался в царящую вокруг тишину и глядел на чёрные холмы и поблескивающие в свете пробуждающегося дня небольшие болотца, повсюду разбросанные на низком правом берегу Сана.
– Светает. Сейчас, верно, пойдут, – хрипло проговорил вполголоса стоящий рядом с Избигневом тысяцкий[100] Держикрай.
На востоке быстро всходило солнце. День обещал быть тёплым и ясным, ни тучки, ни облачка не было заметно на светлеющем небосклоне. Розовая заря залила восходнюю сторону неба, в ярком свете её засверкали булатные шеломы галицких ратников. Слева вдали заструились под ветром стяги союзных болгар и сербов. Ночные стражи принялись громко перекликаться.
Уже когда диск солнца выкатился из-за холмов и темнота окончательно отступила, тишину утра оборвал, нагло, резко и яростно, громкий звон литавров. Ему вторило басистое рычание боевых труб.
– Угры вышли! – крикнул Держикрай.
Избигнев увидел, как на вершине широко раскинувшегося за рекой холма появились ратники в кольчатых доспехах, в плосковерхих булатных шапках, конные и пешие. Высоко вверх взвилось белое знамя с золотистыми ангелами и короной святого Стефана.
– Стяг подняли. К сече изготовились, – промолвил кто-то из отроков.
– Избигнев! Скачи ко князю. Передай: угры поднялись! – приказал тысяцкий.
Отрок незамедлительно взмыл в седло. Конь, недовольный столь резким движением всадника, обиженно заржал, забрыкался, покосился на Избигнева тёмным осуждающим глазом, но, после того как отрок тихонько похлопал его по шее, немного успокоился и быстрой рысью понёс его вверх по склону.
Тем временем за Саном чуть в стороне от королевских полков показались ратники Изяслава. Избигнев разглядел голубой киевский стяг с ликом Михаила Архангела. Видно было, как от основного войска отделились два небольших отряда и подъехали к самой реке.
«Броды осматривают», – понял Избигнев и боднями поторопил коня.
Князь Владимирко, в золочёном остроконечном шеломе с наносником, с кольчужной бармицей[101], закрывающей шею и плечи, в дощатом доспехе[102] с фигурными пластинами, украшенными спереди чеканным узором в виде листьев аканта, сидел на раскладном стольце[103].
– Княже! Угры вышли. И Изяслав такожде! – Голос Избигнева взволнованно прозвенел в свежем утреннем воздухе.
– Вижу! – коротко и резко отмолвил Владимирко. Весь подобравшись, он сверлил взглядом холодных жестоких глаз собирающиеся вражеские полки.
Довольно долго князь сидел, замерев, без движения, размышляя, как теперь поступить.
Наконец, он обернулся к скромно стоящему в сторонке Избигневу.
– Ивана Халдеича сын! – признал князь юношу. – Добре. Будешь сегодня посыльным. Сей же час скачи к воеводе Серославу. Передашь, чтобы на бродах стрелами угров и киян держали. Пускай оставит там немного людей, а с остальными отступит на холмы. Тамо укрепимся, заборолы[104] сделаем. Удержим ворогов.
Бывалый ратоборец, князь Владимирко прекрасно понимал, что в прямой сшибке ему не устоять, слишком велики силы были у Изяслава и Гезы. Только одно мог он теперь: сдержать вражий натиск, отбиться, не дать киевскому князю и его союзникам добраться до Перемышля.
Избигнев тотчас ускакал выполнять его повеленье. Владимирко отдал распоряжения другим отрокам и приказал подвести коня.
«Стало быть, Семьюнко не смог убедить епископа. А может… – Вспомнив масленую рожу рыжего отрока, князь с досадой подумал, – Зря я ему столь важное дело доверил. Поди, серебришко спрятал и уграм же и передался. Эх, был бы кто понадёжней… Да где их, надёжных-то, сыскать?! Каждый о своей выгоде думает!»
Впрочем, рассуждать было теперь некогда. Одного боярчонка Владимирко немедля послал в Галич. Пусть Ярослав в его отсутствие держит ворота города закрытыми и изготовится на всякий случай к осаде. Бог весть, как может повернуть дело.
Гридни[105] подали князю статного белоснежного коня, услужливо подсадили в седло. Владимирко рысью взмыл на самую вершину холма, из-под ладони стал смотреть за тем, как совокупляют силы на левом берегу Сана его враги. Тем временем галицкие воеводы и тысяцкие с полками спешили занять удобные высокие места над Саном. Час битвы близился.
…Угорские рати остались у брода напротив холма, который занимали галичане, Изяслав же с остальным воинством двинулся вдоль Сана вверх по течению. Увидев движение противника, Владимирко велел наёмным сербам и болгарам идти за ним и не давать киянам переправиться через реку.
Бой начался с тучи стрел, залпом выпущенных с угорской стороны. Галичане у брода ответили дружными выстрелами. И в тот же миг через брод, пятная воду пенным крошевом, бросились лихие угорские всадники. Их встречали стрелами, короткие сулицы запели в воздухе, а затем конная дружина воеводы Серослава, облачённая в тяжёлые ромейские катафракты, уже у самого берега мощным ударом обратила лихой венгерский авангард вспять. Падали с дико ржущих коней в свирепо пенящуюся воду сражённые всадники, изрыгая ругательства, вмиг всё на броде перемешалось, перепуталось, и, наконец, вырвавшиеся из железных клещей Серослава угры ринули на спасительный левый берег. Вслед им неслись стрелы.
Понимая, что сил у него мало, воевода Серослав не стал преследовать отступающих. Угры построились в боевой порядок и изготовились повторить натиск.
Владимирко смотрел с вершины холма, как и вторая ещё более яростная атака угорской конницы была отбита галичанами. Но выше по течению, по левую руку от него, резко и бешено рванули через брод дружинники Изяслава. Болгары и сербы, хоть и удерживали броды, но пятились, отступали. Где-то среди сражавшихся промелькнул всадник в золочёных доспехах.
«Изяслав, али сын его, Мстислав, – подумал Владимирко. – Вот взять бы такого в полон, тогда бы…»
Князь, с досадой прикусив губу, оборвал ход собственных мыслей. Мечты, мечты несбыточные. Вон какая сила через брод валит!
Избигнев прискакал от Серослава, просил вспоможения, дышал тяжело, конь был весь в мыле.
Владимирко усмехнулся горько, ответил резким грубым голосом, переходя на крик:
– Где я ему возьму ратников?! Пускай держится, покуда может!
Воевода Тудор Елукович прислал гонца с вестью, что часть угров ушла вверх по Сану.
«Верно, к Изяславу в подмогу», – Владимирко окликнул Избигнева и послал его с пятью сотнями всадников к Тудору для вспоможения.
– Потом ещё дам. Пусть, сколько могут, держат Изяслава у брода, – отрезал он хмуро.
Когда Избигнев примчался к Тудору, бой шёл уже на правом берегу реки. Изяславовы дружины рассеяли болгар и сербов и, при поддержке угорского отряда, теснили галичан.
Киевляне не могли подать помощь основным силам Гезы из-за глубокого рва между бродами, и весь свой удар они обрушили на воеводу Тудора, который, хоть и отступал, но оставлял перед собой множество поверженных противников.
Сеча теперь, кажется, достигла наибольшего ожесточения. Ударяли ратники друг друга, бились свирепо, с яростью. Избигнев, сам не понимая как, но оказался вдруг в самой сердцевине схватки. Скрещивались мечи и сабли, валились под копыта сражённые, падали кони. Кого-то он съездил саблей по голове, затем уклонился от удара тяжёлого меча, с каким-то ражим киевлянином схватился у самого края рва, оба они враз полетели с коней куда-то вниз, ломая густые заросли кустарника. Уже на дне рва, возле звонко журчащего ручья, они вскочили, схватились за оружие, но вдруг остановились. Киевлянин внимательно разглядывал Избигнева, молодой галицкий отрок, недоумевая, делал то же.
– Ты кто таков будешь? – спросил киевлянин.
– Избигнев я, Ивачич. Отроком служу князю Владимирку.
– Галичанин?
– Со Свинограда.
– А-а. Знаю. Бывал. А я – Нестор, Бориславич, боярин киевский. С братом Петром мы у князя Изяслава в старшей дружине.
Киевлянин огладил всклокоченную жёсткую бороду, вдруг рассмеялся, посмотрел в юное лицо Избигнева, спросил:
– И чего мы тут делим, чего друг дружку тузим? Ну, не поделили князи какие-то городки, а нам-то какого беса головы класть?! Вот что, Избигнев. Давай-ка прекратим безлепицу сию, – он указал на свою саблю. – Вложим оружье в ножны. И каждый из нас к своему князю поедет. Вижу, навоевались вдосталь. Пора и мир творить. Твой князь – он упрямый.
Нестор снова беззлобно рассмеялся.
Избигнев пристально смотрел на его смугловатое лицо с прямым носом и добрыми карими глазами. Нестору было на вид лет около тридцати, не больше.
– Ну, ступай, отроче. Думаю, не раз мы ещё с тобою встретимся. Токмо гляди, береги себя, – напутствовал его на прощание Нестор.
– Имею надежду, не на бранном поле свидимся, – вымученно улыбнулся в ответ Избигнев.
– Вот то ж. Ну, бывай.
Они расстались, и каждый встал взбираться на свою сторону рва.
Уже наверху Избигнев нашёл гнедого конька, видно, оставшегося без всадника, вскочил в седло и, видя, что галичане, не выдержав натиска Изяслава, отступают, бросился в сторону лагеря Владимирки.
…Угры перешли-таки через Сан, оттеснив Серославову дружину, и тогда князь Владимирко, не выдержав, ринулся с основной своей ратью им наперерез. Сеча закипела бешеная, никто не хотел уступать. Храбро бился и сам Владимирко, и его дружинники, но и король Геза немало супротивников срубил своей рукой, и молодой Мстислав Изяславич, приведя своих переяславцев и чёрных клобуков королю на помощь, с горячностью, поднимая десницу с окровавленным мечом, разил одного галичанина за другим.
– Ты за нас ныне бьёшься, а мне стыдно напрасно стоять! – велел объявить он Гезе.
Приход Мстислава, его прорыв через ров, в котором ещё недавно мирились Избигнев с Нестором, и решил окончательно исход боя. В час, когда молодой отрок добрался-таки до своего князя, вокруг того осталось совсем мало воинов.
– Отходим! К городу! – крикнул разгорячённый схваткой Владимирко Избигневу.
Страшной силы ударом меча он свалил с коня наседавшего справа угра и, увлекая за собой ратников, в ярости и отчаянии врезался в тесно сомкнутые вражеские ряды.
Им удалось прорваться. Галопом понеслись скакуны по полю, взлетали с холма на холм, хрипели, понукаемые всадниками. Уже перед самыми воротами Перемышля Избигнев обернулся и, к ужасу своему, понял, что скачут они с князем вдвоём. Всех остальных или настигли и порубали угорские и переяславские конники, или попали они в полон. В продолговатый червлёный щит[106], которым отрок прикрывался от врагов, впилось несколько калёных стрел.
На городской площади перед хоромами Владимирко устало сполз с седла. С раздражением сорвав с головы золочёный шелом, весь покорёженный, со следами от сабельных ударов, он тотчас поспешил укрыться в тёмных переходах. Избигнев неторопливо спешился и, тут только почувствовав наваливающуюся на плечи усталость, направил стопы в гридницу[107].
Состояние было какое-то странное, перед глазами всё ещё стояла картина битвы, он как наяву видел падающих под копыта воинов в кольчугах, видел кровь, а в ушах раздавался свист смертоносных стрел. Было опустошение, и ещё был Нестор со своей улыбкой и со словами: «И чего мы тут делим?»
Глава 7
В гриднице стояла непривычная тишина, лишь пара челядинов едва слышно проскользила между столами. Избигнев устало расположился на лавке, намереваясь предаться отдыху. Всё тело его тряслось, как в лихорадке, он ещё словно был там, в гуще неистового боя, видел кровь, смерть, ярость. И ещё был Нестор, его улыбка как будто успокаивала Избигнева, дарила юноше надежду, что война эта кончится и настанет мирная жизнь.
«Нет, рати – это не моё, не мой удел, – думал Избигнев. – Уж лучше в монахи подамся, чем так… Всюду убиенные, рати нескончаемые. И кому от того польза?»
Вот отец, боярин Иван Халдеевич, был муж суровый, к своим двоим сыновьям строгий, больше ругал их, мог и ударить, ежели что. Человек жестокий, прямой, хотел, чтоб и сыны были такими же, чтоб шли напролом к своей цели, переступая через кровь, если того требовали обстоятельства.
Нет, он, Избигнев, не смог бы, как отец, рубить головы смутьянам. Не в том видел юноша свою стезю. Наверное, Нестор – тот совсем не такой человек, как отец. Где он теперь? Жив ли остался, а может, сложил голову там, у брода? Вон сколько ратников полегло с обеих сторон!
Мысли отрока прервал шум шагов и громкие голоса. Гридницу заполняли галицкие дружинники.
– Отстали вои[108] Изяславовы и угры. Двор загородный княжеский узрели, бросились жечь и грабить, нам и удалось в городе скрыться, – рассказал Избигневу сын боярина Домажира Иван, рослый плечистый увалень, косая сажень в плечах. – Воевода Тудор к Галичу отошёл, Серослав тож бежал, не ведаю куда. Еже и побили, так более болгар да сербов. Своих немного мы потеряли.
– Что ж, сербы и болгары – не люди, что ли? – Избигнев горько усмехнулся. – Тоже, чай, у многих жёны, да матери, да чада малые.
Иван не ответил, лишь недовольно передёрнул крутыми плечами да стал снимать в нескольких местах повреждённую кольчугу.
– Отрок Избигнев! – протиснулся в гридницу княжеский слуга. – Князь тя кличет!
Избигнев быстро подхватился и поспешил по переходу за челядином. На стенах мерцали факелы, длинные тени тянулись вдоль бревенчатых стен. Большой чёрный кот, заметив приближающихся людей, шмыгнул куда-то в сторону, бесшумно сокрывшись в темноте.
…В просторной палате на цепях висели хоросы. Несколько перемышльских бояр сидели возле стены. Здесь же был и епископ Алексий, облачённый в чёрную рясу, с украшенной драгоценными каменьями панагией на груди.
Князь Владимирко лежал на широкой лавке. Пшеничная борода лопатой была всклокочена, поднята вверх, он слабо постанывал, шевелился под синим парчовым покрывалом с вытканными грифонами и львами.
Избигнев отвесил князю земной поклон. Заметив его, Владимирко приподнял голову и слабым голосом прохрипел:
– А, сын Ивана Халдеича. Звал… Вот, помираю… Сил нет… Поранили всего в сече лютой… Ты… Ты поезжай в стан угорский… Грамоту крулю Гезе передай… И архиепископа Кукниша повидай… Скажешь, умирает Владимирко и просит мира… Нынче же нощью поезжай… А покуда пожди в гридне… Призову… Окромя тя, послать некого… Уразумей, вьюнош… На тя надёжа единая. Створи мир.
Князь бессильно откинул голову на подушки.
– Оставьте меня… Все, – приказал он.
…Вскоре Избигнева снова позвали в княжеский покой.
«Неужто помирает! Вроде в Перемышль когда въезжали, жив и здоров был», – недоумевал отрок, во второй раз спеша по длинному тёмному переходу и опять видя того же чёрного кота.
Владимирко, когда они остались одни, резко отбросил в сторону покрывало, сел, а затем вскочил с лавки.
– Пускай все думают, ранен аз, при смерти лежу, – заговорил он быстро и тихо. – Средь бояр перемышльских есть доброхоты Изяславовы, тотчас ему весточку дадут. А ты поезжай к архиепископу Кукнишу и воеводе Або. Соглашайся на все условия – города Изяславу воротить, злата дать. Лишь бы убрались угры и кияне с Червонной Руси. Я же для всех – ранен тяжко, лежу, сил подняться не имею. Вот тебе грамота, Избигнев. И знай: дело справишь, не забуду. Паче отца твово, Свиноград от ворогов спасшего, ценить тя буду.