Планета в клетке

– Он удивился. – Бросил сановник. – Ему бы глотнуть чего.

– Имеешь ли ты в виду росу на травинках волшебного луга, ты, чванливый обладатель спортивного пиджака?

Фортунатий мельком оглядел егозящего и оскаливающегося толстяка, во всяком случае, часть его, ибо Прото так просто взглядом не окинешь.

– Именно. – Процедил он. И сразу же отвернулся. – А где его величество?

Он винтом повернулся на каблуке, не намереваясь осчастливить пресловутой росой визитёра, но увидел только остролицего, поспешно уходящего в тень и прикладывающего палец к уху.

– А… – Заметил, как бы про себя, лощёный Фортунатий. – Лис, ты видела… Лис?

Но молодая брюнетка его покинула. Она подошла поближе к человеку, без усилий поднялась в воздух, поджав зачем-то левую ножку и вертя каблучком, и ласково сказала что-то прямо в голубые глаза мальчишки.

Парень повёл головой, коснулся виска и, повернувшись, пошёл прочь.

Лев неодобрительно разглядывал его спину. Хвост льва шевельнулся.

– Клавдий, – заметила, не поворачиваясь, но спускаясь на землю, черноволосая дама, – не стоит тебе раздражаться по пустякам.

Львица тихонько заурчала, будто смеялась. Так оно и было.

Король, которого тщетно искал Фортунатий, был найден ни кем иным, как остролицым мрачным молодым господином.

Впрочем, стоило лунному свету вклиниться на правах третьего между собеседниками, как молодость остролицего оказалась под вопросом, хотя мрачности не утратилось ни чуточки. Скулы его, нос и подбородок мог бы оценить поклонник готических шрифтов, а пергаментная кожа, хотя и обтягивала брутальный каркас, свидетельствовала о десятилетиях небрежения ветрами и сухим климатом.

Внимательному его слушателю, напротив, освещение только убавило годы. (Речь, конечно, не о яррогодах, а об этих местных, коротеньких.) То ли общение с занимательным приятелем, то ли ещё имелась причина – но лицо короля, круглое и простодушное с фасада и драматичное рыцарское в профиль – заметно посвежело. Уголки губ приподнялись, а глаза засветились в ответ милой Мен.

Его величество, сбросив груз монаршего величия, оказался просто славным парнем, из тех, кого барышни именуют «симпотными» и «милягами». Создавалось впечатление, что он рад передышке и это самое величие для него вроде неудобного костюма, в котором не присесть, не повернуться. Это впечатление было верным, но остролицего такие нежности мало интересовали.

Он тихо говорил, склонив острый нос и башмак подбородка, так, что между ним и королём пространство оставалось короче вытянутой руки. Это всегда свидетельствует и о короткости отношений, тем паче что ни миляга-король, ни суровый остролицый не походили на тех джентри, которые подпускают к себе ближнего на расстояние ближе вытянутой руки с пистолетом (выдуманным).

Пистолета и в самом деле луна не увидела. Король слушал приятеля внимательно, но невольно отзывался на вольности лунной ночи и короткий нос его раздувал крылья.

Остролицый и это приметил.

– Ветер с Белого острова. Там сейчас вылупляются лебеди, а запах, так сказать, лебединых пелёнок создаёт эффект пролитого дорогого одеколона.

– Хорошо.

– Рад, что тебе нравится.

– Дружище, ты так говоришь, будто ты причастен.

– К этому я не причастен.

– А…

– Не вертись, впрочем. Пока нас не подслушивает эта осинка, я хочу узнать, что ты думаешь.

Король повиновался, и остролицый продолжил тихо рассказывать. Речь шла об одном из джентри Простейших Времён.

– Этакий жабёночек, неспешно выбиравшийся из кармана по зову хозяина и владыки.

По словам остролицего, случился казус – в башке джентри оказалась заперта информация, но и кликовый код оказался там же.

– Ну, надо же. – Отозвался король. – Оплошность, каша слиплась.

И всё бы ничего, но и сам джентри – или его так вообще называть некорректно? – оказался потерян. (Тогда они ещё не начали сбегать. Просто – потерян.) Как вскрыть комнату, если ключ внутри?

– Это ты меня спрашиваешь?

– Ну, не осинку же. Давай, ты же король, в конце концов.

– Вот за это спасибо.

Король шмыгнул с глубокомысленным видом.

– Когда это произошло?

– Ты слушаешь, как обыватель. Я же сказал – в Простые Времена.

– В Простейшие.

– А, всё же слушаешь. Когда они путались в проводах, даже волнового Внемира не было. А в свои твёрдые Внемиры они засовывали наших предков в виде безголовых коробочек. Тогда ещё начали для забавы делать их в виде фигурок. В основном, для детей.

– А потом из-за детей и перестали. – Добавил король.

Остролицый, слегка раздражённый тем, что его перебивают, ухмыльнулся.

– Приучение к рабству, так это звучало. И они оказались правы. Этот жабёнок…

– Маленький жаб.

Остролицый не обратил внимания на филологические игры владыки. Он сделал жест нетерпения. Король Джонатан послушно заткнулся, тем паче, почуял уже – дела, и впрямь, припахивают тревогой. Не часто приятель его и глава разведки позволял себе дёргать плечом, вроде барышни, у которой финансовый отчёт не сошёлся со второго раза. Если честно – то совсем не часто. А по правде уж вовсе полуночной, то король мог бы припомнить только один такой случай.

(Хотя с финансовыми отчётами в королевстве джентри постоянно проблемы.)

– Этот родоначальник всех беглецов, оказался вещью в себе. – Проговорил остролицый мягко и спокойно.

И король ответил в тон:

– Что это значит?

Остролицый помедлил.

– Такая оплошность произошла только раз за всю историю, ваше величество. Даже и вы, и я, по нашей благоуханной юности, не можем помнить. И даже в Покорных нельзя отыскать сколько-нибудь приличных ссылок. Разве что открыть мифологический словарь. Сохранилось несколько разбросанных источников, и в них, пожалуй, можно разглядеть намёки на то, что произошло.

– Говори яснее, шпион.

– Ясности хочешь? Не дождаться ли нам светоносного Ярру? Или тебя устраивает призрачный и неверный свет, который так полюбился нашему народу?

Джонатан молчал. Понял, что следует подержать паузу, если он хочет добиться вразумительного текста. И он правильно сделал.

– Эпоха, когда появились «те», Джонатан, твоё величество.

Король ничего не сказал.

– Король ничего не сказал. – Задумчиво прошептал остролицый. – И он правильно сделал, клянусь первым безголовым Джентри.

Джонатан взглянул на него из самого средоточия света Мен.

– Ты приходишь сюда каждое полнолуние. – Заговорил он. – Клянусь, я знаю, почему. Что ты хочешь найти?

Остролицый с почтительной усмешкой склонил подбородок.

– То, что мне не принадлежит.

– Ай-яй-яй.

– Разве не ты назначил меня главою тайной службы?

Джонатан угрюмо посмотрел наверх, на колыхавшиеся кончики трав.

– Каюсь. Но я сделал это, ибо среди моего народа устойчивы предания о некой организации, столь же древней, как сам наш народ.

– Фу-ты. Это ж детский фольклор.

Они встретились взглядами, но Мен встряла между ними.

Запись на неопознанном носителе.

На планете покрылись зелёными лесами оплеухи от гигантских космических камней. Рисунки молний казались рукотворными в чёрном небе, которое было гораздо ближе тогда. Сама жизнь, всегда убеждавшая себя, что она себе и цель, и средство к существованию, почти забыла, что некоторые считают её просто напросто болезнью, передающейся любовным путём.

Первопричина долго не размышляет. Первопричина, если позволите, влюбчива и, пока планета думала-думала, уже замесила тесто из глины и воды, омочила персты в тонизирующей жидкости (рецепт недоступен), и вскорости горы и неспящие долины испуганно любовались человечеством.

Зачатое в любви, оно представляло из себя гигантских львов – вернее, похожих на них существ – сильных и покрытых коротенькой шёрсточкой золотого, чёрного, рыжего, густо-синего цвета. Плечевой пояс был у них хорошо развит, они легко поднимались на задние лапы, хотя коленки у них выгнуты правильно, как и подобает существам, желающим хранить устойчивость, не болеть артритом и при желании дотягиваться до всего, до чего хочется дотянуться – в разумных пределах, как пишут в брачных объявлениях.

Мозг людольва (поспешное определение разговорного характера, напрочь застрявшее в позднейших космобиобиблиографиях) развился до подобающего размера и в затылочной части не имел комка искусственного происхождения, условно называемого ЭР-комплексом. Не значилось в сердечкообразных ДНК записи «подчиняйся» и ни следа информации о неизбежности иерархии. Ритуалами и не пахло. На планете, простите, пахло в основном цветами, так как людольвы имели природное обыкновение закапывать ненужное – а ежли иногда и внюхаются вдумчиво, так что ж… сразу, бывало, фыркнут и сочинят детский анекдот.

Они всё знали заранее. Рождались с неиспорченной памятью о Путешествии, потому познание, заключающееся в разрезании прехорошеньких жабят, отменилось само собой. Торжествовало знание. Кушали очень аппетитно всякие вкусные вещи с веток. Первопричина позаботилась о приданом – мириады первых обитателей мира – мудрых деревьев – жертвенно обратились в почву, жирную и нежную, и никогда разорванная зубами плоть не будет так питательна, как выращенные Первопричиной плоды.

Чем же они занимались? Родители любят детей, тем паче любила Первопричина. Она не ставила перед собой никаких задач, дети были и всё тут.

С чем сравнить это глупому летописцу? Так в позднейшей истории музыкант не мог объяснить, зачем пишет музыку и приходилось ему грубо шутить насчёт неоплаченных счетов.

Человечество занималось любовью – чрезвычайно разнообразно, погружаясь в неё с ушами – торчком стоявшими рыжими и чёрными ушками, слышавшими не только любовную перебранку, но и томную слегка скрипучую мелодию, которую издавали двенадцать планет Детского Сада.

У людольвов действовало около пятидесяти чувств – того, что мы теперь осмеливаемся называть чувствами. Они видели, как лепестки цветка подрагивают и начинают светиться лампочкой – крошечные частицы вещества под их взглядом менялись и строили новые формы. Надо ли укусить друга за плечо? Как велик кит, глубоко плывущий и едва темнеющий в толще воды? Что за небесами? Как отучить малыша дёргать меня за хвост? Ведь он сильно дёргает, мерзавчик.

И они были не одиноки. В смысле, они не отделяли себя от остальных – камней, цветов, воды и бабочек.

Вы извините меня, прошу вас, за эти странные ничего не объясняющие словечки – « в смысле», «одиночество» и «вина». Тогда их никто не знал, так как смысла не нужно было искать, одиночество, пожалуй, можно сопоставить с рассматриванием неба, и никто не был ни в чём виноват. Разве что тот малыш, кусающий отца за хвост сильнее, чем надо бы.

И они любили баловаться. Но нам не понять. Они, к примеру, могли долго смотреть в воздух и делать в нём дырки – так силён взгляд невинного и способного творить существа. Иногда дырки оставались даже после того, как людолев, соскучившись, удалялся на зов подруги. Он помнил, что видел там, в глубине разверзшегося вещества света что-то необычное – тёмненькое и клубящееся. Иногда звук, разложенный чуткими ушами, доносил шипение или отдалённый вой, непохожие на все звуки земли.

Кто сделал дырку поглубже? Ах ну вот – ну надо ли искать виноватых там, где нет преступлений? Там, где никто не заподозрит то, чего не бывает – преступления?

Быть может – я о дырках – это сделал тот малыш? Дети, они… и так далее. Даже в созданном по любви мире. И особенно в таком.

Преступление, между тем, зрело.

Так «те» и пришли. С неба ли? Или из глубины потревоженного атома?

Потом говорили, что «те» пришли с неба. Ну, положим.

Маленькие господа, которым, похоже, нравились все три луны – или они нравились лунам – всё ещё толпились на лужайке возле рыжего перелеска.

Львица шевельнулась, и её вспыльчивый друг Клавдий дёрнул хвостом. Рыжий перелесок передвинулся к югу. Это вызвало лёгкую ажиотацию среди прогуливающихся, особенно среди дам. Послышались смешки, юбки принялись подбираться над тонкими щиколотками, будто эта мера могла помочь дамам спастись бегством.

Фортунатий мрачно заметил:

– Эти шутки с соотношениями величин несколько надоели.

Он провёл рукой по лоснящемуся рукаву отменного костюма.

Прото всполошился:

– Не вздумай мне тут…

Он заколыхался и указал в сторону, за рощицу, состоящую из стеблей альпийской травы. Эту траву высаживали по указанию смотрителя степи для львов. Степной господин справедливо полагал, что кошка – она всегда кошка. Мол, полезно для пищеварения.

Сия полезность всё ещё укрывала в своей тени удалившихся от общества короля и начальника его разведки.

Фортунатий хмыкнул:

– В присутствии короля сделаться великаном? За кого ты меня принимаешь, Прото? Или жир тебе мозги залил? Чтобы меня обвинили в измене вот тут, не сходя с места? Я, знаешь ли, не хочу повторить участь некоего джуни, которого похитили маленькие человечки.

Прото замахал руками.

– Что ты. Я и не надеюсь, что ты окажешься столь неосмотрительным.

Он задумался. Оскорбление Фортунатия ничуть не понизило его настроения. Он подмигнул заплывшим глазом.

– Интересно, как он потом объяснил всё происшедшее домашним?

– Полагаешь, жена ему не поверила? Что вокруг него крутилось множество крохотных красавиц?

Прото собирался изречь нечто в ответ, но тут из-за его плеча послышался сладкий голос:

– У него есть история и про великанш.

Лис, та самая, что успокоила молодого погонщика львов, ничуть не испуганная передвижениями рощицы, в упор смотрела на Фортунатия.

– Луны закатываются, как глаза в обмороке. Время истекает. Быть может, пошлём кого-нибудь поторопить его величество? – Выдержав её взгляд, предложил лощёный господин. – Скажем, милую даму…

Лис фыркнула. Прото побледнел и качнулся. Но это телодвижение придворного не было, конечно, вызвано эмоциями милой дамы. Качнулась сама степь. Под ногами маленьких господ трепетала вытоптанная львами дорога. Небо отчётливо дёрнулось к северу, будто скатерть, которую дёрнул невоспитанный щенок.

Среди придворных началась паника, пока сдерживаемая дисциплиной. Из-за рощицы выбежал король, подняв руки и звучно выкрикивая:

– Домой, господа! Уходим!

Как ни забавно, вид бегущего короля совершенно успокоил присутствующих. Быть может, потому, что Джонатан не выглядел испуганным, но встревоженным – и опять же, не за себя.

Неторопливо появился начальник разведки.

Пока луны менялись местами на северном склоне неба, дамы и господа, не теряя достоинства, удалялись в альпийские кущи, полезные для львиного здоровья.

Там ещё некоторое время мелькали их фонарики. Мифический звон колокольчиков терялся среди их ропота и смеха. Да, они смеялись… таков Малый народец. Их гораздо труднее заставить плакать.

Но выражение румяного лица Джонатана, задержавшегося с остролицым в арьергарде, не было весёлым.

– Это то, что я подумал?

Остролицый огрызнулся:

– Откуда я знаю, ваше величество, я ведь не информант, чтобы читать мысли. Я всего лишь глава вашей разведки.

Джонатан не оборвал хамоватого разведчика, но, скрывшись за стволами травы, последний раз обернулся.

Лужайку, залитую прыгающим светом, увидел он. Клавдий со своей умной подругой медленно поднялись. Варианты рыжего отлично гармонировали с зеленью лужайки.

Серые Врата приближались, когда Ионафан жестом остановил спутника. Тот вопросительно приблизился, хотя кобыла загарцевала и вдруг раздула ноздри, точно учуяв что-то постороннее.

И была она права. Ибо запах небытия совершенно излишен для нашего мира.

Далеко на востоке ещё виднелась последняя пара змей. Та, что смотрела на мир без иллюзий, ярко осветилась мелькнувшим из ниоткуда светом. В её глазу отчётливо зажёгся пронзительный шарик огня.

Ионафан сделал жест, который можно было истолковать только, как просьбу или приказ отдать что-то. Младший послушался. Склонив голову, он рылся в седельной суме. Затем он протянул нечто блеснувшее старшему. Тот забрал протянутое и тут же поднял свободную руку.

Разом луны погасли. Только змеиное изваяние, будь оно одушевлено, смогло бы что-то разглядеть в такой тьме.

Правда, случайное облако тут же отплыло.

Ко вратам неторопливо рысил старший всадник. Он держался за упряжь одной рукой. Другой он стиснул длинную гриву кобылы, порывавшейся удрать вместе со своим всадником, который теперь неподвижно свисал с седла. Его руки касались редкой выжженной травы, а выражения глаз не сумела бы разглядеть мрачная статуя – слишком далеко.

Ионафан не добрался до Врат. Он шепнул тайное слово, и конь замер. Некоторое время всадник со своим печальным ведомым напоминал по неподвижности камень. Внезапно он ожил и, бросив на произвол степи ведомого, так скоро погнал коня обратно к ограде из змей, что на мгновение слился с темнотой.

Рассказывает «военнообязанное лицо».

Она рассматривала то, что вытащила из нутра моих командирских, а я с пола рассматривал её – и в этом повороте играющего света она была чудо, как мила.

Она отошла так, что я её не видел. Я знал, что невесомая штучка занимает места не более, чем ромбик между её согнутым указательным и большим пальчиками. Спрятала.

– Не похоже на грязный обломок, которым грязный солдат соскабливает щетину.– – Сказала она, протопали ножки. Я задрал голову. Она, глядя на свечу сквозь метеоритное стекло, любовалась пламенем. Пистолет лежал на рогах кровати.

– Зато часы теперь будут показывать верное время.

Часы мои – благородный гибрид войны и мирной жизни – она заново собрала ловкими коготками, завела, захлопнула крышечку, а затем чувственным и ласковым движением положила в изголовье постели, за что я испытал благодарность к ней.

Ценю хорошее воспитание, не покидающее человека и в трудную минуту – не декоративное украшение, а истинную драгоценность.

Она подхватила своё оружие, и теперь правая её рука была направлена в мою сторону, а в левой она держала моё жалкое военное зеркальце. Чем-то оно ей глянулось.

– Ради любви к логике, – взмолился я снизу, – щетина тоже грязная?

Она думала о своём и, наконец, заговорила:

– О чудище обло, озорно, огромно и лаяй. Когда же ты будешь повержено? Когда же ты будешь разрушено? Что придёт на твоё место?

Я терпеливо выслушал приблизительную цитату из старейшей Летописи Мрака. Я даже вспомнил, кому принадлежат эти слова. Она глянула вбок и вниз.

– Больно вам?

Я промолчал.

– Если бы вы были на стороне свободы, – присаживаясь, для чего ей пришлось подобрать юбку, и, наклоняясь к моему раненому запястью, сказала она.

– То что бы было? – Без вызова спросил я. Отверстие в моей руке ныло от потери, словно я долго писал роман, а, дописав, остался один одинёшенек и задохнулся оттого, что герои мои ушли куда-то.

– Вы были бы на стороне свободы.

Потом она вышла.

«Так она отняла у меня Последнюю Вещь в первый раз». – Прочитал только глазами, не вникая, летописец и неопределённо ухмыльнувшись, отозвал из пруда Покорного маленького солдатика. Тот вышел на твёрдое воздушное крылечко и, отбив шаг-другой, замер. Летописец, не глядя на него, записывал последнюю фразу на листок обыкновенной бумаги. Рядовой вдруг свалился на стол. Летописец с состраданием посмотрел на него и деликатно двумя пальцами вернул в строевое положение. Шёпотом пробормотал слова извинения, пожал плечом так, будто над ним подымалось крыло.

Пропущенное слово тревожило, – комар тоненько подвывал над ухом, в самом мозгу, и было имя комару – сомнение.

Из летописи тьмы.

Их было семь и вовсе они не были голодными духами. Совершенно цивильные господа. По виду – кто массивный с хоботом, кто предпочитал ползать на бронированном животе, кто смеялся диковатым смехом и прочее.

Нет, ну седьмые – они очень напоминали людольвов и вообще, они, кажется, не одобряли проект. Эти господа так и остались загадкой, их мир находился страшно далеко за Балконом. Им сопутствовали, сообщает предание, какие-то птицы. Но, возможно, это ошибка при передаче информации, выдуманная подробность.

Остальные шестеро приземлились, конечно, не одновременно. Но после небольшого выяснения отношений в предбаннике Детского Сада, поломав несколько вполне лояльных планет, пришли к Соглашению.

Теперь вопрос – что погубило людольвов, способных, как и всякие, совершенно – я подчёркиваю и обращаю ваше внимание на подчёркивающую линию – совершенно невинные – существа, убивать даже взглядом при необходимости?

Как и всегда, когда виноваты родители – мужчина и женщина – Первопричина, да Она, Она, погубила их к Своему горю и недоумению.

Когда они были переделаны настолько, что уже не могли убивать взглядом, полным любви, когда и самой-то любви, о печаль, о ужас, – поубавилось в них, вот тогда они и стали вспоминать, как всё было.

Но и забывать сразу же.

Тогда уже Шестеро построили клетку вокруг мира. Не слишком просторная, со всякими утомительными подробностями вроде узловатых ржавеющих сочленений, она была двойной. Пруты сплава покрыли изоляцией – чем-то вроде плотной шкуры – и рассеивающим антирадаром.

Правильный куб, – возле полюсов пустовали широкополые конусы, – простирал свои характеристики на расстояние в три планетарные атмосферы.

Шестеро устроили Эдем. Сначала добровольно и с глубоким детским интересом, а потом по мере утраты ума и любви – тоже добровольно, как экземпляры эксперимента, приняли участие в этих делишках людольвы. Но они уже были испорченные – в буквальном смысле испортился механизм, бережно сочинённый Первопричиной. Так снимается хороший фильм – продумываются в сценарном листе главные моменты, а детали сами совпадают, ибо главное-то сделано на совесть. Рабороботы потоком выходили с конвейера изобретателей. Совсем испорченное сырьё во имя гуманности и голубого неба уничтожалось.

Цель-то у гостей была самая святая – посеять островок разумности во вселенной, оставить семя своё с планет, которые были для них родиной.

Кроме того, по мере накопления материала, создалась как бы сама собою фауна-флора, столь несоответствующая духу планеты, что создатели могли возгордиться и считать себя – и впрямь и вкось – создателями.

А ещё выяснилось, что необязательно стремиться к одной цели – целей может быть много, там где вообще завелась эта всегда опасная дрянь (цель).

Можно создать материал заведомо второго сорта… да и о себе стоит позаботиться. Каждый хотел, чтобы основой для Жителя послужил он сам. Пришлось пойти на компромисс. Решили, что пусть будут шесть рас.

Хотя зачем это родительское стремление… ежли речь о тех, кто заведомо будет хуже. Родители-то о другом, обычно, мечтают.

Они посматривали на свои творения и гордились немного и ужасались, ну, как полагается – находя в биологических роботах сходство со своими телами.

В конце концов, одурев от запаха сжигаемой в печах плоти и сладкого смрада над полями, они убедились, что придётся взять за основу двуногое прямоходящее – конструкцию странноватую, но казавшуюся почти идеальной.

Для этого выломали колени вперёд, распрямили гибкие позвоночники… потом выяснилось, что это всё весьма ненадёжно… позвоночники стремились искривиться, ноги болели.

С глазами тоже перемудрили. Кончилось тем, что засунули первую попавшуюся схему.

Но гости – теперь хозяева – торопились. Сами не зная, почему. Особенно окрылил их – тех, у кого не было крыльев – успех с новым сортом мозга. В большую черепную коробку, сократив лобные доли, вдвинули куда-то над шеей сгусток проводов из биоматериала с записью нового алгоритма – вместо «знаю-помню-предвижу» – «решаю-познаю-боюсь». Связи с действительностью заменили набором команд.

При этом вначале утратилась напрочь какая-то такая штука и печи запылали вовсю. Штуку назвали, помявшись, «известным непослушанием», и огорчились ужасно.

Но дальнейшие пробы выявили сначала пару существ, затем ещё несколько, не утративших устойчивой склонности к известному непослушанию. Тревожная тенденция – более заметная склонность к «этому самому» существ женского рода – заставила их задуматься и послужила появлению череды горьких и иногда остроумных шуток, породивших в свою очередь целое искусство – забытую историю, или иначе мифологию, сказки.

Рассказывает какое-то там лицо… с перекошенным на нём выражением…

Забудем обо мне…

Облокотиться я не мог – всё ж так-таки гвоздём рука прибита. Некоторое время я смотрел на левую свою ручонку, – да, пора и ею заняться, лево не всегда означает плохо, – представляя, как бы она превратилась в лапу дракона или ещё кого похуже.

Пустяки-с.

Поэтому я просто занёс свободную руку с отпечатком, слегка кровавым, от часов, и честными армейскими ногтями попытался вытащить постороннюю деталь. Эх, гвоздодёр бы мне.

Настроение у меня было плоховатое, с какой стороны не глянь – не из-за гвоздя, понятно.