Планета в клетке

Хорошенько нащупав шляпку гвоздя нервными пальцами, я потянул и вытащил. Сел, рассматривая – благороднейшее серебро в форме тончайшей иглы. На память оставлю.

Кряхтя и вообще состоя из затруднённых нечленораздельных звуков и забавной мимики, сел я из положения лёжа. Всякие нехорошие вещи, которые я мысленно говорил о себе, уже исчерпали лимит приличия, поэтому я решил успокоиться, избрав в качестве средства успокоения грабительницу.

Перебирая в уме гвардейском всякие подробности – выражение глаз, особенности произношения и маникюра, некоторые жесты, литературные отсылки в бытовых репликах и, конечно, чистую и сострадательную меру пресечения в виде серебряной пули – я само собой уже знал, кто она.

Существо она безмерно жестокое, до того жестокое, что жестокость где-то там граничит с милосердием, безличным и тоже безграничным. Из чего я бы вывел, что мы с нею два сапога пара, если бы злоупотребление поговорками не было осуждено различными авторитетами в изящной области.

Итак, поехали дальше на перекладных, когда схемка устоялась. Но, ах, как она была недодумана. Взять хоть эту необходимость кутать существ, ибо они стали мерзлявые, в результате неумеренного применения распадающихся в лабораторных смесях веществ. Ну, облысились начисто. Почти.

Кроме того, утратилась первоначальная естественная чистоплотность, и теперь затеялась целая история с водой, мылом и техническою бумагою.

Ну, пустяки.

Для творцов, созидающих новый порядок – мелкие досадности.

Затем этих новых детей природы научили строить города, воевать и презирать друг друга за недостаточную чистоту расы – им внушили исподволь, а иногда и прямо – что более близкое родство с небесными друзьями – лучше менее близкого родства.

Саня вовсе не была наивна. Она совершенно точно понимала, что неизвестный ей человек, пожелавший найти в Архиве старые карты города, непрост. У него, несомненно, цель и помимо карт – он представился геодезистом и даже настоял, чтобы она проверила его документы. Кроме того, он необыкновенно вежлив – не приторно вежлив, как всякая особь грозной части рода человеческого при встрече с обилием яблоневых лепестков, кое представляла собой архивистка. Правда, если бы яблоневые лепестки умели так пристально смотреть зелёными свежими клейкими листочками, то большая часть наблюдателей так бы и оставалась под яблоней, чтобы спать вечным сладким сном.

Нельзя было назвать его манеру вести себя обывательской – ни говорлив, ни нарочито таинствен.

Тем не менее, он определённо подбивал клинья, если использовать расхожее развязное выражение. В развязности тоже не замечен. Историй всяких не рассказывал, хотя почти всё в его поведении наводило на мысль, что истории были и, увы, именно такие, о которых рассказывать не следовало – во всяком случае, под яблоней.

Для таких затруднительных случаев обычно существуют сновидения – они приходят под утро Девятого дня. Принято шутить, что когда заканчиваются Выходные – с блаженного Седьмого по Девятый – человек вступает в Царство Истины, завтра-то на работу. Давно же говорят, что День Колец тоже назначат Выходным – когда экономика устоится. Но, когда это произойдёт, точно не известно. По крайней мере, утром Дня Колец человек просыпается с предчувствием трёхдневной свободы – такое ощущение, будто клетка истончается и прутья тают под пальцами. Странно, откуда бы такие страсти – ведь живём мы в свободной стране.

Девятый день недели – праздник привидений. Появляются Лики в холмах. Небо становится выпуклым. Над улицами летают городские огни. А сны, увиденные в ночь Нептуна, намётывают события, как подол, который требуется подшить.

Саня слыхала также о некоем берущем очень дорого и умнейшем маге, который мог закрепить или спороть намётку, увиденную во сне.

Но дело не сладилось – штука вышла такая: никаких снов в положенную ночь она не увидела. В остальные, обыкновенные ночи, само собой, сновидений не бывает.

Почти миновал Девятый день. Приближался вечер. Десятый считался пропавшим в давние времена. Врата-Плутон, как написано в пособиях по календарному делу, захлопнулся и закрыл целые сутки. Этого дня нет, сразу просыпаешься в День Ярры.

Но Саня не знала, что и думать. Проснувшись в Ярров день, она не спустила тотчас левую ногу из-под одеяла на пол, как всегда делала, чтобы обеспечить себя счастливой приметой на всю Десятку.

Причина, по которой стройная длинная нога осталась в тепле, и проста, и странна.

Саня испытала уверенность в первую минуту пробуждения, что она помнит День Врат. Собственно, она помнила смутные, в неухоженном зеркале мелькнувшие события, или даже их обрывки. Сновидение – или что это там было – принялось неистово ускользать. Само по себе неожиданно – обычно картина сновидения застывала в голове, как реальное событие.

Но теперь ей, сосредоточившись, удалось восстановить только вид из окна. Тогда, во сне – а как можно видеть сны ночью, которой нет? – она посмотрела и ахнула. Полумесяц висел невысоко, и птицы летали вокруг него, чисто драконы. Одна пересекла полумесяц, и наблюдательница долго держала взглядом тёмную галочку, планировавшую среди других, неотличимых.

Утром нежная привязанность к трём ложкам сухих сливок, размешанных в чашке с кипятком, и один взгляд в зеркало заставили её забыть несуразность.

Лестницы, кошки и разговоры на улицах развлекли её, как почти всегда и, когда она вошла в Архив, странности забылись.

Архив помещался в здании древней адмиральской ратуши. На крыше, по преданию, некогда помещался гигантский акулий плавник из загадочного прозрачного камня. Куда он делся?

Акула уплыла, неизменно отвечали бюргеры, если их спрашивал кто-нибудь из гостей города.

Дежурный приветствовал её и пожелал удачного дня. Что-то зацепило её внимание, но тут же отпустило. Открыв старомодное зеркало Покорного, она усердно занялась регистрацией вышедших из употребления описаний местности вокруг городка. Запуская руку по запястье в холодный, чуть липкий пруд и вытаскивая один за другим документы из хранилища, она оценивала их сохранность и возвращала в глубину.

Она слегка морщилась, ибо Покорный щекотал кожу лёгкими разрядами – видимо, за Стеной начиналась фотонная буря, а машина немолода и чувствительна даже к мышам, которые водились в Архиве. Кошки не желали поселяться в Архиве надолго, и только изредка удавалось соблазнить какую-нибудь прощелыгу хорошим содержанием на Десятку, не долее.

Саню воспитали добросовестной, внимательной к делу, хотя, разумеется, не все черты её характера обуздало воспитание. Но в целом, ей привили честное отношение к Обязанностям, и потому она сделала перерыв только тогда, когда вернула на место последнее описание – карту холмов с проступившими ликами. Внезапно она обратила внимание на то, что в углу Покорного колышется знак присутствия Зануды. Её это удивило, так как накопитель информации в последний перед выходными вечер она оставила в ящике стола.

Ящик она выдвинула – накопитель лежал, вернее, сидел среди горстки конфет «Мечта».

Саня посмотрела в маленькие глазки Зануды, задвинула ящик и зачерпнула жменькой из Пруда. Галочка выскользнула из пальцев и когда раздосадованная Саня принялась отлавливать непорядок, скрылась в глубине Пруда.

– Глупости. – Заметила Саня, с грохотом выдвигая ящик.

Зануда теперь лежала на запасном носовом платке. Саня посадила её на ладонь и рассмотрела. Зануда тоже старенькая. Её выпустили в то десятилетие, когда производителей обуяла мода делать накопители в форме живых существ.

Крохотный волнистый попугайчик бирюзового цвета выглядел очень сентиментально. Саня отправила накопитель в Пруд. Попугайчик пошнырял там секунды три и исчез под верхним слоем слишком густого вещества, всегда покрывавшегося плёнкой или даже лёгкой пеной под натиском бушующих в глубине волн синергии и других, менее благородных, энергий.

Саня спокойно отнеслась к манёвру птички – привыкла за несколько лет. Скорее всего, в защитный – так называемый личный слой накопителя – изначально внесены такие ненужные передвижения. Предполагалось, что это утепляет рабочую атмосферу.

Саня подождала, но попугайчик не появился. Ни клювика, ни хвостика. Морщась, она сердито позвала зануду по имени, одновременно шаря рукой в Пруду. Пару раз ей показалось, что кто-то пронёсся мимо её пальцев, и даже нечто вроде тихого звука послышалось. Тут руку, отправленную в Пруд почти по локоть, с такой силой уколол фотонный разряд, что Саня, взвизгнув, выдернула руку и потрясла пальцами. Следа на коже, конечно, не осталось, но с Покорным, несомненно, что-то делалось. Как теперь вызволить накопитель, Саня не знала. То есть такое могло произойти, но, к счастью, никогда не происходило.

Придётся с кем-нибудь посоветоваться, только не с Покорным, который явно не в себе. В этот момент из Пруда всплыло чьё-то лицо. Саня попыталась его рассмотреть, но заметила только, что лицо – мужское и суровое. Следом в пульсирующей линзе, из-под волны, всплыло другое, на сей раз женское, и Саня вздрогнула. Она следила за поверхностью и насчитала шесть или семь изображений.

Лица исчезли. Пруд замер, спрятав утопленников. Саня ошарашено положила руки по обе стороны Пруда. Про попугайчика она и думать забыла. Почему и как это объяснить, спросила она себя несколько раз. В этот момент дежурный привёл посетителя. Саня его знала, ибо в маленьком городке чудо, если вы увидели кого-то в первый раз.

Молодому человеку требовалось описание территории, где размещался знаменитый львиный заказник. Саня вспомнила, что парень именно там и работает. Ему хотелось поговорить, а яблоневые лепестки в его глазах не отражались – следовательно, с ним тоже что-то произошло. И точно. Покопавшись в новом описании, парень заговорил, будто сам с собой, но рассчитывая на сочувствие:

– Странности вот тоже всякие… бывают, знаете.

Саню всегда учили быть приветливой, посему она издала неопределённое междометие, как это сделал бы канувший в самоволку попугайчик.

Ободрённый посетитель сбивчиво и спешно поведал, что один его знакомый видел в степи, – он помялся, – в одном известном месте, где львы, – словом, видел Джентри.

– Видел вот как вас…

Парень почему-то показал на свои губы, видимо, подчёркивая, что всё, из них изошедшее, правдиво.

Когда Саня услышала это слово, она немедленно решила, что ошиблась, и что яблоневые лепестки, оказав своё обычное действие, лишили молодого человека подобающей робости. Она разгневалась.

– Я похожа на человека, у которого много свободного времени? – Спросила она ровным и тихим голосом.

Парень ужасно расстроился и, внезапно, рассмотрев Саню, побагровел.

– Я совсем не об этом. – Заверил он не совсем понятно.

Саня пожалела его и вновь заговорила с присущим ей милосердием:

– Возможно, если ваш знакомый – учёный, который исследует мифы и предания нашей местности, это совсем неглупо. Я могу поискать старые описания в нашем Пруду.

Парень почему-то снова покраснел и заново рассказал всю историю, прибавив:

– У них лица не очень подвижные… будто куколки… но выражение в глазах совершенно как наше…

– Например?

Он подумал

– Ирония.

– Ну, ирония…

– Знаете, они похожи на…

Парень порылся в кармане и вытащил накопитель. Саня улыбнулась:

– Зануда?

Он протянул Сане зануду в форме вполне достоверного солдата.

– Вот такие. Только шебутные.

Саня подмигнула:

– Там только солдатики были?

Парень смутился и поспешно посмотрел на солдата.

– Славный, верно?

– Да. – Согласилась Саня.

– Жалко, теперь таких не делают. Якобы они приучают детей к рабству. А причём тут рабство? Они же совсем бесчувственные, просто машинки.

Саня согласилась, что это неумно. Парень спрятал солдата, при этом он нечаянно вытянул из кармана гигантский носовой клетчатый платок. Саня прищурилась на платок, и что-то вспомнила, но тут же забыла. Это было слегка мучительно, как покалывание в Пруду.

Выглядела она при этом, как монарх Джентри прошлой ночью, когда тот о чём-то задумался. Парень снова всё вспомнил, и ему сделалось не по себе. Тихая поверхность Пруда и серый день за небольшим окном показались ему зловещими.

Он огляделся и принялся благодарить, как он сказал, «за сочувствие».

– Извините за потерянное время. – Добавил он церемонно.

Саня любезно возразила:

– Информация о Вселенной принадлежит всем. И, кстати, вы собирались поискать для вашего друга что-нибудь про его новых знакомых.

От неё не укрылось, что посетителя передёрнуло. Это заставило Саню призадуматься, и она начала вылавливать из Пруда всякого рода описания и другие предметы с большим воодушевлением.

– Вот взгляните. – Заметила она задумчиво, удерживая двумя пальчиками деревяшку, которую вынесло из Пруда лёгким прибоем.

Парень приблизился и тотчас отстранился, как если бы находился в вольере со львами. Теперь его удерживали яблоневые лепестки, но Саня не сердилась. Её вдруг заинтересовала новая задача. Тем более, что Пруд предложил несколько необычных вариантов.

Деревяшка некогда имела форму ромба, и на её полустёртой поверхности можно было разглядеть смазанное изображение.

– Чертёж. – Сказал парень.

Саня невольно вспомнила геодезиста, который смог бы сейчас ей пригодиться, но куда-то пропал.

– Кажется, это западные холмы в разрезе. – Глубокомысленно предположила она.

Парень деликатно возразил:

– Это центральная часть города. Вот новый магазин.

– Разве?

– Да, а это третий этаж.

– Похоже, так.

Они взглянули друг на друга. Парень приподнял дощечку и присвистнул.

– Это же старая вещь.

Саня кивнула и, не сводя глаз с таблички, пробормотала:

– Ею пользовались.

Она заглянула в Пруд и прочитала:

– Кухонная утварь. Традиционный местный узор.

Они засмеялись.

На табличке был процарапан квадрат в круге и по кругу фигурки.

– Это вот кто? – Спросила Саня. – Слон или кабан?

– На Кузьму Ильича похож. – Сказал парень и осклабился.

Его палец показывал на фигурку, которая была подчёркнута.

– Говорят, это он магазин построил? – Рассеянно припомнила Саня. – Люди говорили, мафия, мафия, а, по-моему, это просто Кузьма Ильич.

– Аптекарь, говорят, тоже вложился.

– Евгений Титович такая душка. Он мне в детстве показывал, что такое косоглазие. Это прелесть.

Парень обрадовался.

– И мне показывал.

Саня тронула ноготком третью по кругу фигурку.

– Это морское чудовище. Вроде бы акула, только у неё ручки. Или это ещё пара плавников?

Парень неожиданно для себя вспомнил владельца лодочной станции и счёл, что тот здорово смахивает на Фортунатия.

Размышляя, как можно было бы перейти к теме яблоневых лепестков, он смотрел на дверь, и дверь тихонько открылась.

Поглядев на того, кто вошёл, парень опустил взгляд на доску и увидел хвостатую фигурку с остроклювой головой.

Тут же он понял, что надо уйти, не развивая более ни одной темы. Вошедший – с картами под локтем – поздоровался очень учтиво, общим кивком, но каким-то образом показал, что приветствие относится только к даме.

Дама с полным самообладанием протянула ему дощечку. Переложив карты поудобнее, тот принял протянутое и, глянув, быстро сказал:

– Зодиакальный орнамент. Широко распространён на любом побережье.

Парень вздохнул.

– А я думаю, это западные холмы в разрезе. – Сказал он, надеясь, что Саня оценит его утончённую жертву.

Но пришелец с лёгкостью одержал верх, спросив:

– Вы заняты? Я могу зайти в другое время.

В Пруду что-то требовательно заворковало, и Саня, как безумная, кинулась вызволять попугайчика.

Помощник при львиной кухне и геодезист обменялись взглядами. Геодезист приподнял брови и показал глазами на табличку у него в руке. Помощник при львиной кухне автоматически взглянул и почему-то сразу увидел остроклювое создание, не относящееся ни к одному зодиакальному варианту.

Саня по локти запустила руки в Пруд и делала там хватательные движения. Губы она закусила, а глаза широко раскрыла.

«Ручаюсь, этот бедолага обмирает… что бы он сказал, если бы знал, кто она. А ещё лучше, если бы она предстала перед ним в истинном облике».

Саня обернулась, сжимая что-то в кулаке. Она разжала пальцы и показала присутствующим кроху-попугая.

Львиный поклонник умилился в глубине своего нехитрого сердца.

– Где же он был? – С холодным смешком спросил геодезист. – Уж не к Джентри ли улетал?

Львиный помощник похолодел, увидев, что на устах Сани прямо-таки трепещет: «Вот забавно. А мы только что…»

Но она ничего не сказала.

Понурый помощник при львиной кухне удалился с поля боя, и уныние его было причиной, по которой он додумался похлопать себя по карману только вечером.

Впоследствии с ними охотно делились технологиями военного рода, подобными тем, что в ходу на кухне, особливо, когда требуется привести вещество в наимельчайшее состояние, то есть, попросту мелко порубить.

От людольвов к тому времени мало что осталось – характерно, что им не очень нравились созданные одновременно умные человекообразные обезьяны. И настолько, что много позже из чувства противоречия или юмора они утверждали, что произошли от оных как-то так, с помощью чего-то такого, что им трудно было сформулировать – при их-то нынешних слабеньких мозгах.

Обезьяны смутно наводили их на мысль о сатире, а это кому понравится.

Впрочем, часть людольвов в целях разнообразия и вообще, для удовлетворения любопытства, заключённая в совершенно иные тела и выпущенная в непривычную доселе среду, неожиданно выиграла. Они попросту удрали и одичали очень быстро. Вероятно, причина заключалась в том, что им не успели сменить мозг.

Пересаженные в океаны, людольвы не утратили ничего из прежней невинности, правда, научились ловить и жрать рыб. Но в остальном они, несомненно, остались прежними. Даже больше – чувство познания развилось в них до такой степени, что они никогда в дальнейшем не заинтересовались своими создателями. Зато сухопутные людольвы всегда вызывали в них жгучее и томительное чувство привязанности. Они напоминали им о многом, и даже чужой облик не раздражал – вы помните, что изначально людольвы смотрели в корень явлений, как это делает ребёнок, нечаянно произносящий неприличные слова и вызывающий умиление и неловкость у взрослых.

Сухопутные же, лысые и страдающие болезнями опорно-двигательного аппарата, очень и до странности привязались к существам, совершенно на них непохожим. Хозяева заодно селекционировали семейство кошачьих, во всём видовом многообразии. Некоторые из новых родственников проявляли полное забвение родства и даже изредка норовили попробовать людей на зубок. И всё равно это не мешало людям умиляться мохнатыми мордами, полным оволосением четвероногих тел, хвостами и прочими непохожестями. Для своего отношения они изобрели необычные слова, вроде «величественности» и даже просто «величия», а желая сказать приятное соплеменнику сравнивали его с тигром, у которого, кстати, пахнет изо рта, как вразумляюще напоминала подследственным… то есть, подопытным лаборант с длинной бугристой шеей и кожистыми крыльями, чьи кончики сзади касались сапожков со шпорами.

К счастью, у них появилась возможность сблизиться с предметами обожания. Небольшие и особенно совсем небольшие кошки из созданного побочно семейства стали сопровождать их жизни, и на протяжении До-Времени и после того, как в главной лаборатории разрешили запуск ощущения индивидуально-исторического времени, и, возможно, даже в периоды, существующие на изъятых временных дисках, – словом, всегда-всегда, люди рисовали их, ваяли подобия из глины, вдохновлялись их визгливыми голосами в музыке – словом, любили.

Объяснялась ли подобная лирика обликом людольвов? Или тем, что первопредки из седьмого номера чрезвычайно напоминали людольвов – настолько, что у охраны лабораторий в давние времена, когда проект только начался, пару раз случались инциденты с якобы сбежавшими подопытными. Когда недоразумение развеивалось и бедолаг тащили в дирекцию за покушение на важных господ, седьмые обязательно вступались за невольно провинившихся. Они шутили по поводу хвоста (которого у них не было) и просили не наказывать охранника.

Кроме того, их генетический вклад оказался, как говорили, самым весомым. Ну этого-то я не знаю. Как не могу всё же ответить на вопрос – почему несчастные лысые и болезненные существа, именующиеся ныне людьми, испытывают такое отчётливое пристрастие к созданиям, чьи глаза могут напугать вертикальными зрачками, а когти коварны и остры не в меру.

– Что произошло? – Спросил медведь, присаживаясь рядом и вопреки логике протягивая мне свой драгоценный сосуд – манерку из военного стекла, обтянутую замшей.

Почему «вопреки»? ну, видите ли… Пить и говорить разом могут только великие люди, если они достаточно невоспитанны. Я не велик, не человек и, как всякий убийца, считаю себя достаточно воспитанным.

– Барышня где? – Опять спросил он, уже через некоторое время. Видимо, осознал, что события должны иметь последовательность.

Собрав языком с губ остатки влаги, я изложил ему подходящую версию. Вечная тьма изображала раннее утро. Мой приятель, желая быть деликатным, едва выждал, как стало светлеть. Ему хотелось поделиться сентиментальными впечатлениями о канувшей ночи. Когда он увидел меня с перевязанным запястьем, слова и жесты – сплошь округляющего характера – угасли в воздухе.

Он выслушал – то, что я ему рассказал. Долго смотрел на покачивающиеся перед его крупным носом часы на грязной от моей крови цепочке. Историю, – как часы ни с того, ни с сего были отторгнуты моим телом, – принял безропотно.

Его это особенно – ежли честно – и не заинтересовало. Думал он о другом, и это хорошо о нём говорило.

– Странно. Я думал…

Он замялся. На такое больно смотреть – в буквальном смысле: смех разбирал меня по косточкам, а они давали о себе знать.

– Ты думал – сладилось у нас. – Подсказал я.

Он обрадовался найденным словам, а я – его целомудрию…

– Вступи на дорогу, а дорога поведёт. – Ни к селу ни к городу мудро проговорил он.

Жизнепоток не прекратился. А славно, что у моего брутального приятеля богатая интуиция – ведь прискакал чертяка вовремя. Я уж совсем загибался – не от раны, о нет, конечно. От одиночества, видите ли. Сероглазая барышня всадила в меня вместе с пулькой изрядную порцию обиды. Я обижался на весь мир, что мир, меня, такого славненького, не хочет баюкать на ручках. Может, у меня гормональное расстройство?

Где-то в районе сапог?

Может, мне конфет хочется?

Мы выбрались наружу, предусмотрительно обойдя дверь. Улица, видная из-за плетня, где мы угнездились, оставалась на месте.

В конце улицы свистело.

– А говорят, у Древних были железные птицы.

На соседней крыше забренчала черепица.

– Эти, что ль?

Я, не оборачиваясь, указал на большую тварь, оседлавшую конёк.

– Да нет.

– Так да или нет? В смысле – что они, их седлали и приручили?

Красава на крыше вгрызлась в черепицу. Он, знаете, что делал? Он думал.

– Нет, руками сделали.

– Самолёты, что ли?

– Сказано, птицы. Значит, птицы.

Я грустно засмеялся.

– Шаман сходит с ума, если не шаманит. А солдатик его подблаженства пить молоко начинает…

Он помял пальцами брови и зевнул как плюшевое животное, которое девочка перекормила.

– Даже мудрить не буду, чего ты плетёшь, цуцик. Ты, в смысле, поубивать кого хочешь?

Я в который раз умилился его детской манере обнародовать концы пословиц.

– Ты девочку искать хочешь, что ли? Тебя задело, да?

Я подавил желание сообщить ему, чтобы он зевал потише – птичка железная вылетит, и с досадой возразил:

– Глупец, у меня нет на это времени. Я буду это делать в следующей жизни.

С удовольствием я заметил, что он смутился – ибо он явно не составил расписание в этом смысле. С полминутки я полюбовался его румяной от предрассветных поцелуев славной рожей и изрёк, отворачиваясь и поправляя на себе свои военные приспособления, засовывая то сюда, а это туда, ну вы представили, если уж нам нужна реалистичная картина происходящего:

– Ты, вероятно, не для войны рождён.

Он мрачно молчал, и тремя резкими движениями сунув свою крохотную винтовочку за плечо, большой нож за пояс, фляжку на грудь под куртку, сухо проговорил:

– Если ты поправил бретельки, можем идти.

Я обернулся, и мы посмотрели друг другу в глаза. Он взгляда не отвёл – а я-то знаю, как это непросто, когда имеешь дело со мной. Нет, у меня не комплекс величия, просто в моих небольших и не самых прельстительных зеркальцах имеется кое-что нехорошее. Вроде вторая пара органов зрения.

Поэтому я оценил те серые окна очень высоко.

Тут ветром снесло пару черепичных шелушинок – бронированное существо решило покинуть крышу.