Планета в клетке

– Ты смеяться надо мной будешь… – Начал я.

Он ковырнул в зубе когтем.

– Может, буду. – Задушевно пообещал он. – Может, не буду.

– …украла у меня.

Он всполошился.

– Чего? Я не расслышал.

– А ты бы почаще издевался над людьми, которым спас жизнь.

Он рассердился.

– Толком скажи.

– Девушка… та, светленькая… которая, по твоему предположению, меня задела… она украла у меня кое-что.

Он расстроился и посерьёзнел. Присунулся ко мне:

– Стрелялку какую-нибудь?

Я скорбно повёл подбородком.

– Хуже.

– Хуже?

– Так, с виду пустяк, а на деле…

Он впился в меня взглядом, как двух клещей запустил.

Я похлопал себя по гимнастёрке.

– Моё сердце, толстяк.

Он ещё несколько секунд пялился, потом плюнул – культурно, вбок – вскочил и, бормоча от злости, двинул прочь.

Смеясь вполголоса, я поднялся и заторопился. Теперь я решил, что нам по дороге. Он может быть мне полезен. О, да.

Я крикнул ему:

– Сон тревожный!

Он обернулся, морщась всем личиком – той частью, понятно, что не занята бородой.

– Что? – Проорал он.

Интересно также, что испорченные вконец гибриды из наметённого по углам вселенной мусорка, кое-как передвигающиеся на своих непродуманных лапах, постоянно впадающие в агрессию бывшие людольвы, теперь составляющие человечество, в чём-то остались прежними. Это удивляло и настораживало экспериментаторов, – тех, что в зачатке обладали чувством юмора или любви, – но так как не обращали они должного внимания на этот тревожный фактор, определить его научно не представилось возможным.

Внезапный альтруизм, героизм и прочие необъяснимости объяснили инстинктом защиты, то есть, тем, что оставили в исколотом электродами мозгу человечества от прежней всепоглощающей и бессмертной любви. Понятно, что этим последним термином экспериментаторы никогда не пользовались.

– Бесконечный путь.

Он остановился и посопел, задирая тычком своё главное мужское украшение в сильно посмурневшее небо.

– Это вот верно. – Промычал одобрительно.

Он простил меня за нежелание открыть душу, как девочка, которой подружка под одеялом не сказала имя мальчика. Поразмышляв, он пришёл к умозаключению, что я – циник. Ты моя пупочка, сказал я себе и на девятнадцать секунд задумался – а вдруг я не циник? Вдруг простодушный мой спутник прав? Дело в том, что я себя, вероятно, мало ценю. Как все мы.

– Когда оно кончится. – Продолжал уныло медведь и алчно окинул хмурым взглядом придорожные хилые кусты, которые с Потопа никто толком не удосужился полить. Я тоже глянул вверх – а небо-то, так и говорит: сейчас я как прольюсь дождём.

– Куда мы идём-то? – Спросил медведь, возвращаясь с обочины и накидывая на себя свою пудовую скатку. (Кусты торжествовали…)

Я сделал вид, что не понимаю, о чём он.

– У каждого из нас свои дела, полагаю.

Он собирался разобидеться, но, подумав, наоборот решил засчитать мне балл за щепетильность.

– У меня дел нету. – С обезоруживающей откровенностью (это с винтовочкой-то за плечом, и плечо пулемётом) говорит он. – Ополчение распущено. Я, можно выразиться, вне закона. Потому я бы к тебе приткнулся. Вижу, ты человечек занятой и дело делаешь какое-то.

Речь иссушила его, но супротив логики он отёр лбину лапой. В нём было чувство достоинства, о котором он и не подозревал, и бездна мужественности. Я сделал вид, будто обескуражен и размышляю. Он страдал всё то время, что я делал вид.

– Вот, – сказал я, – ты меня раскусил. И я, собственно, должен бы тебя убить.

Он улыбнулся.

– Я знаю.

– Откуда бы?

– Догадался. – Щурится.

– Ты не лыком шит. – Я завздыхал. – Да, я…

Я подошёл и, задрав башку, сильно пониженным голосом, чтобы кусты не услышали, сознался:

– …на государственной службе.

Мы ещё в таком роде пощебетали и я, поломавшись, как довоенная красавица, сообщил, что я уступил и беру его с собою.

– Ибо ты человечище надёжный и болтаешься зря без всякого дела.

– Готов служить. – Говорит он, содрогнувшись от чувств. – Патерполису.

Меня немножечко передёрнуло, но я и виду не показал. Патерполис обозначал собой около полудюжины личностей, напечатавших уйму бумажек с числами и рисунками достопримечательностей. Засим личности втолковали всяким медведям, что бумажки нужно всегда иметь при себе, даже чаще, чем бумагу технического назначения. При этом личности ни чутка не упарились, так как делом толкования занимались не они. Они меня и наняли – в широком смысле, понятно.

Зато теперь, всякий кто скажет:

– Патерполис!

Имеет в виду этих ребят. И только этих ребят.

Слышите? Запомните, очень вас прошу.

Ну, посмотрите, какой я славный. А?

Разумеется, я персона неоднозначная, поэтому брать с меня пример следует осторожно.

– Послужи. – Говорю я со вздохом. – Хотя моя моральная ответственность так высока…

Он уверил, что понимает, и разговор о возвышенном прекратился.

Было жарко и зябко, тоска шла с нами по дороге. Время дня – самое неопределённое. Тишина зловещая, пейзаж – удручающий.

Так как я кое-что ему рассказал – не о бумажках, ясно – он заметно переменил поведение. В нём появилась собранность и уверенность – я понял, что он обрёл цель и успокоился.

– А этот город, он – большой? – Только и спросил.

– Не очень. – Исчерпывающе солгал этот высокоморальный.

Архитектура вдоль дороги проста: там и сям окаменевшие кучи навоза, а то и целая пастушья сторожка, в которой уместилась бы половина медведя – любая по выбору. Далее окрест пара выжженных войной виноградников (если только лоза не утаила во тьме истощённой земли корень жизни) и обстрелянное зачем-то с воздуха кладбище. Не имеющий опыта чтения местности запросто бы перепутал. (Простите, белые чистые кости.)

Мы решили подойти к городу с севера, с чёрного хода – строго говоря, это был выход, а не вход. Шоссе, залитое маренговым сочным асфальтом чуть более ста лет до того, как по нему бредём мы, люди с целью, довольно лихо мчится вокруг подножия горных тронов, на которых никто не восседает, и, замедлившись возле низких холмов, вползает в город, как опытный клерк при фараоне.

Насколько я помню, наша первая остановка расположена именно там, где город ещё дышит горным воздухом в ветреные дни. Там ещё галерея будет… мостки…

Ах, да, да.

Мы, как трёхлетки, простодушно сели на пол и поели из медвежьего мешка – он был неприхотлив, но разборчив. Откусывая с полкольца знаменитой колбасы, которую вполне можно было, не обидев, поделить с лучшими друзьями человека, я выразил ему благодарность. Он невнятно пробормотал, что его хлеб – мой хлеб, и прочее зажевалось нехалтурной работой прочных челюстей.

В последний раз передав ему на одну шестнадцатую полную манерку, я спросил, есть ли кто-нибудь, кто его оплачет.

Он торжественно кивнул – такие разговоры были ему по душе.

– Нету. – Добавил он и посмотрел в сторону.

– Значит, ты свободен?

Медведь озабоченно помотал башкой.

– Меня это не радует. А ты, – наставительно продолжал он, – разве не понимаешь, что человеку нужно о ком-то заботиться?

Я так понял, что про Патерполис он напрочь забыл.

– Да… – Протянул я, показывая, что я и впрямь задумался об этом.

– Ну и?

Я жестом попросил его упрятать флягу, ибо нам необходимо беречь сей сосуд.

– Я бы мог…

У него глаза загорелись. Найдя в себе силы смолчать, он ждал. Поймал меня.

– Я – человек долга. – Начал я. – И мог бы… ну, ты понимаешь… только из чувства долга. Я всё делаю из чувства долга.

Он рассердился.

– Это не делают из чувства долга.

– Да?

– Это происходит.

– Ого.

Он понял, о чём я бы мог спросить, и уныло принялся оправдываться:

– Это не то.

– Адреска не прописала? – Соболезнующе молвил я.

– Не прописала. – Ответил он с таким похоронным видом, что мне даже стало не по себе.

Я вспомнил дивную тварь с нежными пальцами и сияющими серыми глазами, её серое платье с блеском, а серебряная игла была зашпилена у меня в непроницаемом для уколов кармане.

– Вижу что-то у тебя в глазах. – Честно сознался он.

Я огрызнулся:

– Так отвернись, гадёныш, папа стесняется.

Он подтащил ко мне своё щедрое тело, как телегу – мы лежали по форме вольно расстегнись, и – шнырь – в глаза мне с близкого расстояния.

– Не дыши. – Грю. – Или я начну звать на помощь.

И я довольно убедительно постонал, выдерживая его пристальный взгляд.

– А по долгу, значит, мог бы? – Сказал он на это и, наконец, отодвинул телегу.

– По долгу – запросто. – Отрезал я.

И вижу – у него задвигались уши. Я рывком приподнялся, во рту пересохло – хороши мы, дружки.

Штафирка и расчёску бы не успел достать, а мы уж затаились в кустах по обе стороны шоссе, причёсанные, хорошенькие, рюкзак медведя застёгнут на все молнии, еда переварилась и всосалась в нервные каналы, мозги наши работали синхронно, как сиамский танк (плохое сравнение, он себя не оправдал).

И тогда штафирка напоследях расслышал бы звук и смутно увидел бы то, что мы давно засекли – из-за поворота нашего кудрявого шоссе заявилось нечто и пылило к нам с однообразным зудящим звуком.

Силуэт не прошёл тест в моём копошливом мозгу, и медведь тоже недоумевал, ибо через дорогу бросил мне огненный вопрошающий взгляд.

Я вгляделся и медленно кивнул ему на свою руку, покоившуюся как бы отдельно в развилке сучков и заготовленную для единственного сольного выступления – больше не понадобится. (Да, мне говорили, что я – скромный).

Появилось в небе белое, штандартом, облачко-висюлька и оттого небо ещё больше стало похоже на то, чему положено находиться под сапогами. Нас словно перевернуло в воздухе. И пока облачко болталось и валяло дурака, угасая с тоски, так как залетело в неподходящее место, я, конечно, рассмотрел свою цель.

Дело было в том, что вид не всегда говорит правду – спросите вот хоть Сунь У Куна, прекрасного обезьяньего царя. Медведь, чуть позже меня – а это говорит о нём похвально – тоже распознал видение.

Внезапно меня отпустило, такой слабый угасающий звук не могли бы сымитировать те, кто этого захотел бы. Такая неподдельная усталость была в нём… усталость металла.

Я встал из кустов. Медведь так и съел меня взглядом.

– Порядок. – Сказал я практически одним движением брови. – Это то, чем кажется.

Медведь, сомневаясь, тотчас, однако, вылез из кустов, и мы оба внимательно смотрели на приближающуюся механическую гадалку.

Это была старинная занимательная штучка, наследие довоенных вальсов, туфелек на низком каблуке цвета кофе с молоком и шляпок-таблеток.

Она припылила совсем близёхонько, и мы теперь поняли, почему нас так изумил её силуэт. Наши грубые души забыли картинки в детских книжках, старых киношек мы не смотрели и потому теперь с удовольствием рассматривали её.

Механическая гадалка остановилась – она засекла нас, только когда мы оказались в поле зрения её шальных глаз. Глаза были дивные, но пластик растрескался от долгой жизни на пыльных дорогах, и глаза косили во все стороны. Что-то при этом чудесное оставалось в них, помутневших как от бессонья, будто у живой красавицы.

Она вертелась на месте, юля на своём ходуном ходящем восьмиконечном хвосте, который гигантскими кольцами рос от тонкой талии.

Стоя на хвосте, который тускло мерцал когда-то свежей, а теперь затёртой гравировкой, она оглядела нас.

От талии выше она представляла собой красивую смуглую женщину, прикрытую чёрными богатыми локонами. Локоны не запылились – это было трогательно, так как эти старые несчастные игрушки сами приводят себя в порядок.

Я представил себе, как механическая смуглянка бережно расчёсывает своё богатство, как умывается в ручье – и у меня сердце защемило.

Такой я. Ха-ха.

Лицо самого чистого овала, как сквозь редкий дождь, сквозь патину трещинок и потёртостей развернулось к нам на длинной шее.

– Погадать? – Послышался отдельный от девицы низкий приятный голосок.

Быстро изучив нас, как настоящая гадалка, игрушка выбрала самое подходящее из её репертуара приветствие. Мне послышался лёгкий ох, и я скосился на медведя. Мне сделалось дюже интересно, как он относится к таким штукам.

Одного взгляда и прежде было довольно, чтобы понять – он сентиментален. Посмотрев на него пристальнее, гадалка почерпнула из своего лексикона несколько соцветий завлекающей программы:

– Суровый мужчина, хороший товарищ, дай ручку. Всё, как есть расскажу, ни в чём не совру, счастья нагадаю.

– Уже соврала. – Заметил я.

Девушка посмотрела на меня, и её левый огромный глаз закатил ореховую радужку к виску. Я устыдился.

– Не обращай на меня внимания, возьми в оборот сурового мужчину. – Примирительно посоветовал я.

Медведь, как ни странно, ни капли не смутился.

– Погадай сперва ему, красавица. – Прогудел он, и я выгнул губы коромыслом – гудение было вкрадчивое.

– Дай ручку, котик. – Обратилась гадалка ко мне. (Медведь фыркнул).

Я без дальнейших разговоров протянул руку – на случай, если я недооценил проницательность и всемогущество господ, приславших ко мне тварь, полезно разузнать о любых их методах. Что касается меня – то меня не убудет.

Гадалка приняла маленькими жёсткими ручками мою твёрдую, как дощечка, кисть, расправила мои неприятные на ощупь длинные пальцы своими и перевернула вверх ладонью. У меня возникло ощущение, что кто-то сунулся мне в голову – сунулся и отпрянул. Гадалка покачала головой, вызвав чудесное движение чёрных длинных прядей, и подняла на меня взгляд. Глаза не косили.

– Тебя ждут перемены. – Тихо сказала она и выпустила мою руку.

Свежайшее предсказание было мне не в убыток, хотя я бы так мог предсказывать с утра до ночи, ежли б мне на батарейку подавали. Кстати… я порылся во внутреннем, для встреч с механическими гадалками, кармане и заодно смотрел на нашу сенситивистку.

Безучастно глянула механическая крошка, утратив ко мне интерес, и, знаете? – я обиделся. Оттого ли, что девушка была уж больно хороша – а что машинка бездушная, так что же? То существо, что продырявило мне запястье и надругалось над моей солдатской доблестью, рождено, очевидно, людьми и наделено душой и гражданскими правами – так что будь ты хороша, а машина или человек – не влияет.

И вот осьминожка меня отвергла.

Она смотрела во все свои жгучие очи на любителя Патерполиса, и тот отвечал ей таким задумчивым добрым взглядом, что я взревновал.

Страсти-то во мне живы, только будить их нежелательно.

Теперь я как бы отвечаю за дурака, уж не случилась ли у нас с ним скупая мужская дружба. А гадалка, как я сказал, тоже мне глянулась, несмотря на хвост. Наиздевались над нею люди, навязав красивое личико и пустив скитаться по дорогам.

Гадалка, далёкая от сожалений по поводу своей участи, вовсю работала с медведем. Ради него она сменила программу, открыла ротик… снова замолчала – я прямо видел, как в её благородной голове крутятся на шпульках синапсов варианты.

Наконец осьминожка молча протянула ему, как для объятия расставленные руки. Медведь яко дитятя двинул к ней под незримую музыку гамельнской дудочки. Вот шмыгуны – всё просчитали. Нехитрые мы, видать, создания.

Завладев сразу двумя медвежьими лапами, которые она с трудом удержала своими слабыми с виду ручками, прозорливица улыбнулась необычайно льстивой и милой улыбкой.

Она сказала отчётливым звонким голосом:

– Если научишься танцевать, будешь счастлив…

Вот те нате. Мне, значит, пустышку, а ему – шикарную и забавную глупость.

– Талантливые, проходимцы. – Заметил я.

– Что? – Молвил вспотевший от напряжения медведь. Борода приподнималась на дыбе мыслей.

– Ишь, что удумали.

Он с укором посмотрел на меня. На меня, а не на неё, врунью и приставалу.

– Что мы тебе должны за работу? – Спросил я.

Девушка поломалась, затем робко попросила:

– … на одну батарейку, если господа офицеры будут так милостивы.

Господа офицеры-размазни, конечно, были милостивы сверх меры.

Пропустив уколесившую и ожёгшую медведя на прощанье косящим взглядом попрошайку, мы помолчали, потом я, подумав, окликнул её:

– Эй, там на въезде «Контора истины»! Слыхала?

Гадалка обернулась и, приставив ладошки цветиком ко рту, крикнула:

– Премного благодарна!

Хотя зря я беспокоился, в их защитное поле заложено распознавание недружественных объектов.

Медведь долго не отрывал глаз от драконьего хвоста, вихорьком колесящего в дорожной хмари, от развевающегося чёрного облака волос, однако при этом сказал:

– Надо же, жентельмен. Мне ведь не сказал, а девушке тах-тах выдал ориентировку.

Нельзя сказать, что мы сразу остались сам-друг, ибо присутствие барышни – ведь она барышня, хоть и шалава – ещё ощущалось некое неизмеренное время меж нами, в наших отрывистых фразах насчёт погоды, в мерном шаге наших неутомимых ног. Время, несомненно, перетекало в пространство в этом скучнейшем объективно ландшафте и память о футуристке становилась историей, история же, как известно, делается мифологией наутро после вчерашнего.

О предсказаниях, сделанных нам, мы не упоминали.

7 1973. Стандарт времени: перемотка. Место неизвестно. Фрагмент записи. Прослушка домашняя, ручная.

– Она рассматривала старую карту Высадки.

– Каким образом к ней могла попасть карта?

– Это предмет домашнего обихода. Во Внемире нашла.

– Что ещё за обиход?

Волк, не замечая государственного сарказма, спокойно объяснил:

– Старые Мандалы с картой посадки трактовались, как символические схемы мироздания. Изображения копировались во множестве и тогда, когда истинный смысл утратился. На житейском уровне задержались лишь части целого, которые бытуют благодаря безотносительной художественной ценности.

– Спасибо за объяснения, как трактовались Мандалы. А то бы я всё ходил переживал, как, как трактуются Мандалы.

Волк смолчал.

– И что же она делала с этим сакральным предметом? Капусту, вероятно, на нём рубила?

– Нет. – Коротко молвил волк.

– У вас в голосе ирония, что ли?

– Нет.

– Ну, хорошо, мне говорили, что вы лучший в своём роде, номер первый в своём номере. Поэтому я ещё раз терпеливо спрошу – что эта юная особа делала с картой, где совершенно точно обозначено место и время Появления? В смысле, Проявления. Эта барышня… лямочки, романы Хаггарда, старые игрушки. У неё ведь есть старые игрушки? И подумайте перед тем, как ответить – речь идёт о священном событии, которое раз в одну Историю происходит.

Начальственный взгляд ткнулся в подчинённого. Обычно в результате таких бесконтактных воздействий происходило одно и то же: глаза подчинённого совершали движение в орбитах – подчинялись.

Но, видать, на каждого начальника довольно безначалия. Этот – стройный до высушенности, с абсолютно прямыми плечами – ответил взглядом бестревожным, а радужки в нечистых, с красными жилками белках, не шелохнулись.

И впрямь, что ли, думает?

Начальника посетило ощущение неуютности. Его предупредили, что подчинённый предоставляет сведения особой ценности. В докладе, оставленном на столе начальническом, так и сказано: «…надёжен во всех обстоятельствах, проверен в нескольких временах».

Начальник вдруг заметил, что волк смотрит прямо на него. И хотя принадлежал он к номеру первому и обладал потомственным статусом Прямого Потомка, начальник сделал кое-что впервые в жизни.

Он отвёл взгляд.

Куда же делись сами первопредки? Как они и решили, а они принадлежали к расам, которые всё доводят до конца, что бы это ни значило – они создали шесть наиболее чистых гибридов, в которых и собирались обрести своё бессмертие. К сожалению, полной чистоты мирового порядка достичь не удалось – на семьдесят из ста потомки были генетически совместимы и склонны к эмоционально полноценному общению между двумя полами. Считалось, что первопредки вернулись на небо. Полагаю, это преувеличение…

Иные, возможно, так и сделали, хотя большая часть их захудалых флотов (везде во Вселенной экономят на оснастке кораблей) погибла в реальном времени, и только кой-где на изъятых дисках кой-что сохранилось. В другом времени, понятно, и совсем в другом виде.

Что-то болтали о бункерах, выкопанных со страшной быстротой и оснащённых предметами роскоши… но о бункерах ведь всегда болтают. Тем не менее, легенды о подземных жителях проросли, как грибы сквозь тысячелетия мировой литературы… взять наугад вот хотя бы… ну, да вот хотя бы городок на полуострове, который так и бросается в глаза на глобусе. Тамошние детки непременно получают книжку сказок про Подземное королевство – одну из первых своих книжек.

Впрочем, это может ничегошеньки не означать. Да и не означает, вероятно. Вы как насчёт Теории Заговора? Сразу начинаете смеяться? А то, может, не сразу.

Представители номера три, в просторечии рыбоеды, поджимали щель рта, когда им рассказывали о том, как удравшие людольвы в океане успешно сражаются с побочным продуктом производства – здешними акулами.

Но, что правда, то правда, жили они на планете долго. Советовали своим самым ближним подопытным, чего и как. Самые умненькие подопытные вовсю участвовали в следующей стадии эксперимента. Не просто клетки в Эдеме чистили, а сами возились в лабораториях, иногда на вельми высоком уровне допуска.

Именно этим, ещё хранящим преобладающие видовые признаки шести рас, было поручено опробовать средство, начисто стирающее память. Для начала его опробовали на детях. Смогут ли забыть своё детство?

Делалось это не в приказном порядке, упаси Первопричина. На нашем диске ничего в приказном порядке не делается. Всё – по велению души. Хоть мыла из профессоров и балерин наварить, хоть в ушах этим мылом промыть, всё само собой.

– Немилосердная дама.

– Что? – Проворчала спина медведя.

Он волочил своё тельце в десятке своих шагов от меня этак, что любой марш-бросок заплакал бы и попросил пощады.

– Дама, не ведающая пощады.

– Точно. – Согласилась спина.

– Вперёд.

– Ага.

– Любовь не ждёт.

– Это ты хорошо сказал.

Я рассматривал далёкое радужное облачко далеко слева на востоке. (Он думал, я про гадалку вспомнил.)

Мы близко подобрались к городу. Плато выросло к востоку незаметно, тут явно кто-то срезал сотню слоёв шоколадной породы, устраивая горку для малолетних великанов. Асфальт здесь истёрся, как полы в старом доме. Холмы стали похожи на домашних животных, и пару раз мы видели призрачные сооружения с висячими замками.

Возле одного сидел кот. Он и мускулом не двинул, когда увидел нас. Хорошая выдержка.

– Приятно иногда, ради разнообразия, беседовать не с твоей бородой.

Он остановился и вполоборота прорычал:

– Что ещё?

Я локтем показал на восток.

Он задумался.

– Думаешь…

Я легко согласился:

– Иногда я это делаю. Если не сочтёшь меня назойливым, я бы и тебе рекомендовал. Не то чтобы это было полезно для здоровья…

Он явно не последовал совету.

– Ты бы сказал, что у тебя за дело. Хоть словечко. Напустил такого дыму, что я немножко сомневаюсь.

Я поцокал.

– Что, раздумал служить Патерполису? Или ты внезапно вспомнил, что забыл чего-то? Зонтик? Я к примеру.

– Знаешь… – Начал он.

И замолчал. Озеро давно уже ждало, когда он заметит его. Плоское в форме дамской туфельки, оно досыпало послеобеденный сон, и островерхие деревья сторожили тусклые блики на воде.

Откуда оно тут? Зачем? Кто наколдовал тихие воды, утоптал аллею и спрятал своё видение на самом гнусном отрезке шоссе, ведущего путника в город, где царствует обман?

Ибо он там царствует. Но мне, воину, как раз и надлежит его охранять, ведь в нём – покой.

Мы сторожко спустились в крохотный дол и непозволительно долго пялились в воду, ожидая, когда всплывёт хребет чудовища, поджидавшего нас. Я бы в своём сне именно в таком вот местечке и поселил свой худший кошмар.

Медведь выдернул свою винтовочку, наклонился и пошелестел дулом в траве.

– Глянь.

Я всмотрелся.

– А я уж было решил, что ты меня, наконец-то, решил прикончить.

Я поднял из травы книжку, на которую указал мой воинственный спутник.

– Нет. – Сказал он, и я не сразу понял, что он отвечает на мой вопрос.

– Про что? – Это он задал вопрос.

– Это про рыбную ловлю. – Оповестил я. (Всё же он душка. Уверен, что книжка обязательно пишется «про что». ) – Написал человек из седьмого номера.

– Переделка? – Тревожно спросил медведь.

Я утешил его:

– О нет. – Вертя зачитанный том и прочитав пару заметок на полях, я порционно просвещал этого девственника. – Натуральный, голубчик. Жил на берегу речки в лесу с семейством и тово, сочинял. Ежли соберёшься ловить рыбу, прочитай.

– Ладно.