Ворота Сурожского моря

Ночь выдалась тихой. Ущербная луна казацким стругом бесшумно скользила по небесной реке. Черный, пожженный городок густо темнел в ночи поднимающимися к звездам скелетами обгорелых балок – остатками куреней и сараев. Страшная картина разорения действовала на ребят угнетающе.

Из прибрежных зарослей то и дело доносился писк зазевавшейся птицы, попавшей в лапы камышовому коту или хорьку, оттуда же набрасывались на замученных казаков полчища первого самого голодного комарья. Станичники, выставив караулы, спали вполглаза. Хоть и вымотались за переход, но родные курени дымились-то почти по соседству – завтра рассчитывали оказаться там, вот и не спалось. Еще и тварь мелкая лезет, не укроешься от нее.

Дароня, давно потерявший надежду заснуть, усаживаясь, задел локтем недвижного Борзяту. Тот резко поднял голову. Узнав товарища, зевнул:

– Чего не спишь?

Парень шмыгнул. Размазывая сопли по щеке, обронил:

– Своих вспомнил.

Борзята вздохнул. Плотней запахнувшись в зипун, тоже присел рядом. Лениво била о глинистый берег волна, жужжали невидимые комары. Покряхтывая, поднялся Валуй. Отойдя в сторонку, развязал пояс, зазвенела в камыши тугая струя.

– Хоть бы уже утро быстрей, что ли, – Космята Степанков ладошками растер лежалые полосы на лице. – Совсем сна нету.

– Это комары, сволочи. Совсем нюх где-то дели, – татарчонок подтолкнул под себя полу татарского малахая, нашедшегося среди турецких вещей. – Не видят, мы худые, невкусные. Кровь совсем чуть.

Его никто не поддержал, и татарчонок, уставившись в чуть поблескивающее под луной полотно реки, нахохлился воробьем.

– А я вот, казаки, думаю, как мстить гадам буду. Потому и не сплю, – слова Дарони прозвучали жестко. – За всех своих. За мамку, батю, младших. Всех же порешили.

Валуй улегся на старое место, оттуда донесся густой голос:

– А ты саблей-то махать умеешь, вояка?

Парни притихли, ожидая ответа, но Врун сказал не сразу. Помолчав, выдавил с усилием:

– Научусь. Спать, есть не буду, а освою. И саблю, и ружжо.

– Ты ж из пахарей, какая тебе сабля, – невидимо усмехнулся Космята. – В заговорах ты мастак, слов нет. А тут сабля! Это тебе не кровь остановить.

– А руду заговорить – то тоже дело немалое, ежели на войне, к примеру, – заступился за друга Валуй. – А саблей и верно, научиться можно.

– Ежели за своих родичей, то я их и зубами грызть могу, – Борзята вытянул в темноту сжатый кулак. – Вот у меня скоко на них злобы. На десятерых хватит.

Валуй, вздохнув, кинул в реку кусочек подсохшей глины, звонко булькнувшей у берега. Татарчонок, спасаясь от комаров, натянул на голову малахай. Дароня громко шмыгнул. Космята положил ему руку на плечо.

– Мы им отмстим. За все…

Засопел, переворачиваясь на другой бок, придремавший по соседству казак, зашуршала сухая прошлогодняя трава под ногами караульного неподалеку, обиженным ребенком крикнула в черных, покачивающихся камышах ночная птица. Парни, вздыхая, по очереди кидали камешки в воду. До утра так и не уснули.

На зорьке начали собираться. Атаман поторапливал, намереваясь нонче к вечеру добраться до Черкасска. Разбирая мешки и подставляя натруженные спины под тяжелые тюки, приготовились уже двигаться дальше, как Иван Косой, тревожно всматривавшийся из-под ладони в ленивые волны Дона, вдруг зычно скомандовал погодить. Казаки, не понимая, чем вызвана задержка, недоуменно оглядывались. Покидав груз под ноги, сгрудились на берегу.

– Никак плывет кто-то? – Гарх приблизился к Ивану. – Не понять, кто…

Косой прищурил здоровый глаз, пытаясь разглядеть, что там на воде. В бледном сумраке утра на горизонте, слегка раскачиваясь, к берегу быстро приближались выраставшие в струги точки.

Косой оглянулся:

– Так, станишники, на полусогнутых, врыски по кустам и мешки туда же. Неведомо кого несет, горсть вшей им на загривок…

Вопросов не задавали. Близнецы упали в камышах недалече от остальных. Рядом присели на корточки два крепких, напряженных, как согнутые березки, казака в турчанских кафтанах. Они разглядывали приближающиеся посудины, слегка вытягивая шеи.

– Кто же это по нашу душу, а, Михась? – один снял шапку с черным верхом и вытер вспотевший лоб. – Неужто турки что пронюхали?

– Не похоже, Ратка, – второй, устав сидеть на корточках, опустился на колени. – Наши-то, кажись. Что ериком пошли. Ну-ка, черкасины, гляньте, – он тронул Валуя за плечо. – Вы молодые, глаза должны быть острые, как у букута[42].

Валуй выглянул повыше. За ним приподнялся Борзята. Он первым же и подал уверенный голос:

– Наши это, точно! Струги, что в обход пошли.

– Вообще-то не тебя спрашивали, – беззлобно уточнил Валуй.

– Тебя пока дождешьси…

– Не брешешь? – Михась, тем не менее, поднялся во весь рост. – Почему-то два токо, а третий где?

– Зараз скажут!

В камышах поднимались и выходили к воде остальные казаки. Вскоре уже все узнали сидящих в лодках товарищей. Наконец носы стругов мягко ткнулись в топкий берег. Несколько пар рук помогли соскочившим в воду казакам подтянуть посудины повыше.

Муратко – старший из прибывших станичников – невесело подтянул красный кушак. Шагнув к стоящему на пригорке Косому, коротко доложил:

– Не сберегли мы наших друзей, побили струг турки.

– Как же так? – Иван потемнел глазами. – Говори.

Муратко оглянулся на понуро опустивших головы товарищей:

– Тот струг последним шел. Приотстал малость. Говорил же Севрюку, чтобы все рядом держались. Нет же.

Видать, кто-то из мамайцев голову поднял да углядел нас в тумане. Ну и поднял тревогу. Мы-то проскочили – не погнались они, а тех, остальных, из самопалов расстреляли. И Замятно там остался. Не знаю, жив ли? Так струг и уплыл назад, к морю, без руля и рулевых. Турки, поди, перехватят ниже, – Рынгач, опустив голову, утопил пальцы в густом черноватом чубе. Кто-то тронул Муратко за рукав.

– Нет твоей вины в том, – старшина Головатый смотрел на донские волны. – Мы на то и рыскари, знали, на что идем. Не было среди нас подневольников, сами вызвались.

Есаул вздохнул:

– Так-то оно так… а все же…

Иван Косой встряхнулся, отгоняя ненужные сейчас горестные мысли:

– Казаки, грузись в струги. Апосля вздыхать будем. Дальше Доном пойдем. А за товарищей мы еще отомстим. За всех гуртом.

Зашевелился табор, заторопились казаки. Ухватив тюки и сапетки[43], мигом покидали в родные струги. По воде – это не пешими через чекан и лиманы тащиться, от комаров да от татар увертываясь. Повеселели донцы.

Семка отобрал огромный тюк с тряпьем у Борзяты и Валуя, тянувших его волоком:

– Ну, доходяги, куда вам? Лядунку мою унесси, и то, поди, тясько будет, – он протянул Валую сумку для патронов.

Тот, без возражений ухватив лядунку, нехотя поплелся следом за здоровым казачиной:

– Ниче, малость отъемся – не узнаешь меня…

– И меня, – поддержал брата Борзята.

– Ха, если отъедитесь, я сам вас нагружу побольсе этого.

Косой последним перебрался через борт, прозвучала команда на отплытие. Затрепыхались паруса на невысоких мачтах, ловя утренний ветер, свежие казаки, заменившие у бортов уставших товарищей, дружно ударили бабайками[44]. Струги, медленно разгоняясь, двинулись против крепкого течения.

К Черкасску подошли в ночь. На берегу, словно ожидая их прибытия, качались отблески двух костров. Рядом никого не видать, похоже, полуношники – мальчишки городка, услышав подозрительный шум на реке, мигом попрятались, словно и не сидели только что у огня.

– Эй, – окликнул их Семка, – помоснички, едрить васу. Встречай рыскарей с добычей.

Косой слегка присвистнул, подавая сигнал караульщикам на крайней башне, выходящей к реке. Там вспыхнул факел, и их окликнули:

– Кто такие? Косой, ты, что ли?

Иван выпрыгнул из струга на землю:

– Знамо, я. С товарищами. Буди атаманов, добычу принимать будут.

– Это я зараз, – освещенная факелом голова на башне дернулась и исчезла.

Казаки, не опасаясь намочиться, быстро попрыгали в воду – дома почти, у родных очагов обсушатся. Навстречу им из камыша уже выходили осмелевшие казачата:

– Дядя Иван, побили турок? – к ним приблизился паренек лет двенадцати.

За ним ковылял мальчонка поменьше. Оба остановились, с любопытством разглядывая товар, выгружаемый на берег.

– Богато взяли!

– А то! – Муратко пригляделся к старшему. – Никак, Иван, Рази сын?

– Ага. А это Степка, брательник мой.

Белобрысый мальчонка, засмущавшись, ковырнул ногой, показав затылок с хохолком.

Муратко, хмыкнув, взъерошил его шершавой ладонью:

– А Егорка не с тобой?

– Со мной, а как же. Мы тут раков ловим.

Из темноты, услышав знакомый голос, степенно выступил высоченный стройный парнишка, ненамного старше Ивана.

– Батя, ты? – ломающимся голосом уточнил он.

– Знамо, я.

– Здорово, – слегка смущаясь посторонних, парень обнял отца.

– Здорово, сынка. Видал, скоко мы родичей ослободили, – он махнул рукой на неловко столпившихся бывших невольников. – Надо их на ночь разместить, но сначала покормить – голодные.

Косой, скинув с плеч тюк, остановился около отца с сыном:

– Веди их в курень гостевой, Михайла Иванов в городе?

– Нема Татаринова, на Монастырском городище – войско готовит.

– Ну, тогда старшину найди. Он знает, что делать.

– Добре, – Егорка, окинув сочувственным взглядом изможденных галерных гребцов, первым зашагал к открывающимся воротам городка. Валуй про себя отметил странность: вроде спросил про Иванова, а ответили про Татаринова. Решив при возможности поинтересоваться у казаков о фамилии атамана, он поспешил за остальными.

Из распахнутых ворот уже выскакивали радостные казаки.

Егорка привел бывших пленников в небольшой барак, заваленный свежим сеном.

Махнув рукой, что можно было понять, как «размещайтесь», убежал за старшиной. Путило выбрался с ним – у него в Черкасске родственники. Пока старшина отсутствовал, крымский татарчонок Пешка – невысокий живчик, проданный на каторгу отцом за долги, – быстро распалил печь из тонких ивовых веток и кизяков, сложенных тут же. Космята, располагавшийся обычно с близнецами в каторге по соседству, приложил ладошки к печке с другого бока:

– А хорошо-то как на воле. Почти как дома.

– Ну, не скажи, – не согласился Серафим Иващенко – запорожский хохол, когда-то с оселедцем, давно уже обросший, как и остальные пленники. Не любили турки его хохол и, едва взяв раненого казака в полон, сразу срезали. – Дома завсегда лучше. У меня на Окрай-не мамо такие галушки варила, а… – облизав пальцы, причмокнул.

– Не трави душу, – Валуй подтянул портки. – А где тут у них отхожее место?

– За углом глянь, – ткнул кто-то пальцем в закрытую дверь.

Валуй, кивнув, отправился на поиски. С ним увязались еще несколько бывших невольников.

Борзята упал на застеленные сопревшим сеном нары. Раскинув руки, улыбнулся во весь рот:

– Хорошо-то как, братцы.

Космята отодвинул ногой сваленные рядом кизяки для топки. Присев перед разгорающейся печкой на освободившееся место, зацепил ногтем засохшую корку на лице. То ли под влиянием ворожбы Дарони, то ли время пришло, но сегодня с лица Космяты отвалились две небольшие корочки, обнажив нежную красноватую кожу. Парню не терпелось и от остальных отделаться.

– Не MOiy больше образиной ходить, сдеру.

– Дурью не майся, – Дароня остановил его руку. – Палец мыл? Враз каку-нибудь гадость в кровь запустишь. Видишь, уже сама отваливается.

– Сдерешь, срамы останутся, – татарчонок подкинул в печку здоровый кизяк. – Девка любить не будет.

– А зачем ему девки, он без них привык, сдирай-сдирай… – Борзята, приподнявшись на локте, хитро прищурился.

Космята, оглянувшись на друга, замер, задумавшись:

– Не, я погожу…

Бывшие гребцы, потихоньку собираясь у тепла, рассмеялись.

Дароня, выставив перед собой руки, задумчиво протянул:

– А ведь, поди, и девки туточки есть. Город, как-никак. А мы немыты, нестрижены. Надоть что-то придумать.

– Вот завтрева спозаранку и сообразим, – Серафим почесал росшую клочками молодую бороду. – Сбрею. Надоело так ходить.

– А я свою оставлю, – татарчонок выставил вперед острый клок тощей бородки. – Красивая, да?

Переглянувшись, казаки грохнули хохотом. Смеялись все, даже те, что не услышали татарчонка, но больно заразительно получалось. И Космята хохотал, морщась от боли, – короста трескалась, когда раздвигал губы в улыбке.

– Такую бороду и резать жалко, – усмехаясь, бросил Борзята. – Боярская борода.

– Ага, знатная, – поддакнул кто-то.

И снова смеялись, но уже тише.

Вскоре вернулся Валуй с товарищами, а следом в барак заскочил Егорка. Открыв дверь пошире, он пропустил вперед матерого «квадратного» казачину – видать, того самого старшину. Отдувая длинный ус, он тащил перед собой огромный котел с холодной ухой. Освобожденные пленники расступились. Похвалив на ходу бывших невольников за растопленную печь, казачина осторожно опустил котел на ее металлическую поверхность.

– Нехай малость подогреется, и хлебайте на здоровье. Дюже вы худы, хлопцы, как я посмотрю, – кивнул пареньку, и тот высыпал на сено груду деревянных ложек и ломти ржаного хлеба. Сарай зараз пропитался аппетитными запахами. Голодные гребцы, как по команде, сглотнули.

Казачина обстучал ладонями гарь от котла, прилипшую к зипуну на животе. Жалостливый взгляд прошелся по выпирающим костям новичков.

– Ну, бывайте, – старшина тяжело вздохнул. – Попозжа, как отмоетесь, с вами определяться будем.

Народ, громко благодаря казака, потянулся к хлебу. Егорка открыл дверь, поджидая старшину.

– А чего с нами определяться-то? – Борзята облизнул сухую ложку.

– Ну, как? – старшина, уже собиравшийся уходить, обернулся. – Как обычно. Кто-то, может, с нами останется, мы ему оружие дадим, за зипунами вместе пойдем. Кто домой вернется – тоже неволить не станем. Так что вам решать. Вы теперича люди вольные.

Пешка выскочил вперед:

– Я остануся, мене ходить некуда – отец опять хозяину вернет.

– А я домой – жинка и детки у меня. Живы ли? – Малюта – высокий, синий от худобы мужик с густыми бровями-метелками – почесал запутанную бороду.

– Мы с братом уже решили – с вами останемся, – Валуй упер руку в колено. – Никого у нас нет – всех родичей турки свели, и батю с матушкой. Больно охота гадам все наши обиды вернуть.

– И я останусь, и я, – раздались голоса в толпе.

– А я не, я до хаты.

– Ну, бувайте, – старшина откланялся. – С пустым животом дела не решают, апосля слухать вас будем.

Только за казаками захлопнулась дверь, изголодавшиеся люди сгрудились вокруг котла. Не дожидаясь, пока уха разогреется, они дружно опустили широкие ложки в варево.

Рассвет ознаменовался петушиной перекличкой. Валуй, словно и не спал, легко открыл глаза. Скинув босые ноги на земляной пол, потянулся. Он на свободе и у своих! Неожиданно захотелось на руках пройтись по бараку. Вот только сделать этого негде. Да и сил вряд ли бы хватило – ослаб за месяцы плена. Народ устроился вповалку на охапках сена по всему пространству небольшого помещения, самый центр которого занимала компактная глиняная печурка. В ней еще тлел огонек. Через щель над входной дверью проникал упругий солнечный луч. В его светящемся теле копошились, словно живые, пылинки. Валуй счастливо вздохнул. «Как же хорошо!» Уже несколько дней, как освободили казаки, а он все никак не привыкнет к воле. Все кажется, закроешь глаза – и снова очнешься под грязной палубой, а рядом собака-турка с кнутом. Вроде и не так уж долго на каторге – всего пол года, а поди ж ты. Другие и по нескольку лет терпят, если силушкой Бог не обделил. И не столько в руках да шее, сколько духом укрепил. Такие могут и по десятку лет держаться. Сам не видел, но рассказывали. Тот же Космята Степанков третий год в Османии, и ничего, жив и почти здоров. Разбитый нос не в счет.

С самого первого момента, когда впереди замелькал хвост вороной кобылы ногайцев, а он тянулся за ней следом, сдирая кожу и набивая синяки, Валуй не сомневался, плен – это временно. Если свои, братушки, не освободят, все одно сбегут. И Борзяту этими мыслями поддерживал. Тот охотно соглашался, и вдвоем жадно ловили тихие рассказы бывалых пленников о тех, кому улыбнулась удача. И хоть походили такие случаи больше на сказки, но свое дело делали – возвращали веру в трепещущие сердца.

Каждый день на протяжении этого страшного полугода он только и делал, что искал возможность для побега. Иной раз с братом по полночи не спали, прикидывали и так, и эдак. Шептались, наклоняясь к уху другу друга, пока кто-нибудь из товарищей не прерывал их мечтания отрывистым: «Спать дадите сегодня или нет?» Планы появлялись и исчезали, утверждались и рассыпались, как корка хлеба в морской воде. Молчаливое отчаяние сменялось нездоровой до дрожи в пальцах уверенностью, что вот теперь точно получится. Он вспомнил момент, когда уверовал – сбежит. Хоть на тот свет, но удерет, здесь не останется.

На окраине Стамбула за высоким глиняным забором, квадратом окружившим поселение, рядком выстроились десятка два камышовых шалашей. В каждом спали или пытались уснуть по пять-шесть рабов. Они с Борзяткой голова к голове лежали в третьем от края временном строении. Затянутое тучами черное небо просвечивало в прорехи между былками. Потрескивал костер охранников неподалеку. Пятеро невольников, разместившихся по соседству, молчаливо покряхтывали, иногда переворачиваясь с боку на бок. Позади остался еще один тяжелый день на стройке какого-то местного толстопуза, где казаки мешали ногами глину с соломой. Ныли суставы, простывшие за день. В подстилке шуршали вши, животы сводило судорогой от голода. Два азаба[45], равнодушно поглядывая на затихший лагерь пленников, присели на бревно у кострища. Тихо переговариваясь, они разогревали на затухающем огне чебуреки. Запахи до шалаша не долетали, и слава Богу. Борзята, тихо вздохнув, почесал грязную бороду.

– Эх, помыться бы.

Валуй оглянулся на охранников. Помыться бы, конечно, не помешало. Турки не особо беспокоились о чистоте пленников, и гребцам удавалось смыть хотя бы самую большую грязь не чаще раза-двух в месяц. Но мысль мелькнула совсем другая:

– А давай споем.

Борзята с сомнением глянул туда же. Азабы не привечали шум из шалашей. Могли и избить особого громкого невольника. Но братишка смотрел на него твердо, явно не рассчитывая на отказ. И он решился:

– А давай.

Валуй заложил руку за голову, и притихший шалаш заполнил его густой низкий голос:

– Ай, да ты, калинушка… Ай, да размалинушка…»

Брат, оглядываясь на часовых, подхватил негромко:

– Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой. Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой….

Азабы замерли, вытянув шеи и прислушиваясь. А к песне присоединялись один за другим товарищи из шалаша. И вот уже полилась привольно, подхваченная десятками голосов, разрастаясь под черным, затянутым тучами, чужим небом:

«Ой, да не спущай листья во сине море,Ой, да во синем море корабель плывет.Ой, да во синем море корабель плывет,Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет.Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет,Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат.Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат,Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят».

Валуй тянул слова знакомой с детства песни, а на глаза сами собой наворачивались слезы. Еще никогда в плену они не пели так свободно, замирая духом от восторга, чувствуя себя единой силой. И не рабов турецких, а вольных людей. Раздвинулись стены маленького шалаша, на всю ширь полетела песня. Подхватили ее жители других шалашей, в добрую сотню глоток выводили невольники немудреную историю. Азабы вскочили, оглядываясь. Напряженные руки подхватили ружья, только что мирно лежащие рядом. Но с места не двинулись. Вовремя сообразили, что не существует сейчас в мире силы, способной остановить непонятную русскую песню. Даже убивай их в этот момент, будут кричать, с кровью выплевывая слова. Не замолчат, не сдадутся. И азабы снова настороженно присели, оставив ружья на коленях.

«Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят,Ой, да как один да из них Богу молится.Ой, да как один да из них Богу молится,Ой, да Богу молится, домой просится.Ой, да Богу молится, домой просится,Ой, да ты, командир молодой, ой да отпусти меня домой.Ой, да отпусти меня домой,Ой, да к отцу с матерью родной.Ой, да к отцу с матерью родной,Ко жене молодойОй, да ко жене молодой,К малым детушкам.Ой, да к малым детушкам,Мал олетушкам.Ой, да ты, калинушка, ой да размалинушка,Ой, да ты не стой да не стой на горе крутой».

Это была их победа. Первая, самая важная. Песня затихла, но еще долго казалось казакам, что переливаются ее отголоски по дальним окраинам вечного, ныне враждебного всем христианам города. И слышат ее слова все обиженные и угнетенные люди древнего Царьграда.

Дождавшись последних слов песни, охранники словно расслабились. Оглядываясь на притихшие шалаши, азабы снова взялись за чебуреки. Вновь мерцал огонек чужого костра, шуршали вши под соломой, но в душе пленников еще долго звучали родные слова. Кто-то плакал в углу шалаша, не стесняясь товарищей. Борзята, отвернувшись, тоже подозрительно тер глаза. Валуй уткнулся носом в плечо брата:

– Мы здесь не останемся. Уже скоро, братишка.

И столько уверенности прозвучало в его словах, что Борзята в тот момент поверил бесповоротно. С этого вечера братья еще усердней взялись разрабатывать план побега.

Этот рейс на каторге стал одним из многих, в который братья уходили с надеждой напороться на казачьи струги. Или на шторм, что потопит галеру. А они с братом выплывут и спасутся. И хоть понимали умом – ножные цепи не оставляют шанса выжить, но хотелось безудержно. Валуй думал: «Лучше уж ко дну, но свободными, чем до самой смерти в кандалах». И сбылось же, еще лучше исполнилось, чем в самых смелых мечтах. Скажи потом, что напрасно надеялся. Не напрасно. Сам укреплялся в мыслях, и брат, утвердившись надеждой, легче плен переносил. Да и другие, глядя на не сдающихся Лукиных, крепче становились.

За спиной заелозил брательник: здоровый, но исхудавший мужик, словно в насмешку прозванный Малютой[46], поджал его со спины. Поднявшись на локте, Борзята ткнул брата в бок кулаком:

– Дай подняться.

Старший Лукин охотно подвинулся. Где-то за стенкой звонко вскричал голосистый петух. Брат, выбираясь из-за Валуя, кивнул туда головой.

– Во как заливает, сразу видно – наш, казацкий.

Валуй мысленно согласился. Турецкие петухи кричали совсем по-другому, более тускло, что ли. Не так привольно. Словно боялись чего-то.

Подтягивая широкие турские портки, Борзята приблизился к печке. Прижав к ее теплому боку ладони, расслабленно улыбнулся. За ночь барак выстудило. И сейчас холодный воздух проникал из щелей у двери. После нагретого тепла нар Борзята быстро продрог. Хотя вчера наевшиеся от пуза братья холода не заметили. Так спать хотелось, что еле доползли до нар.

А нонче снова голодные, будто и не ели вчера. Взгляды Лукиных дружно скрестились на пустом котле, сиявшем почти девственной чистотой: казаки давеча хлебом вытерли стенки.

После посещения отхожего места казаки по очереди поплескались у умывальника, закрепленного на стенке барака. Стричься чем не нашли, а местные казаки словно про них и забыли. Кое-как расчесав пятернями свалявшиеся волосы, близнецы, а с ними татарчонок Пешка, Космята Степанков, Дароня Врун, он чуть постарше Лукиных, и еще несколько казаков отправились погулять по городу.

Солнце грело по-весеннему. За стеной из кольев у Дона весело кричали скворцы, прятавшиеся в густых ветлах. У ворот мальчишки закатывали просохший волок. Дежурный казак, тихо ворча, им помогал. Заметив вышедших на прогулку новеньких, он приветливо махнул рукой. Казаки, покивав в ответ, направились дальше.

Черкасск показался Лукиным, никогда не отлучавшимся далее десятка верст от Острова, огромным. Пешка на своей татарской стороне тоже не видал ничего, кроме становища в степи, и дивился не меньше остальных. Турецкий Стамбул, конечно, намного поболе, но он – вражеский город. Там к ним относились, как скоту, и потому городские кварталы, которые иногда посещали пленники, ничем их не удивляли и не запоминались. Скорее, пугали, раздражая своей чужестью и холодным презрением встречных глаз. Ничем хорошим освобожденным невольникам Стамбул не запомнился. Только Космята не узрел ничего для себя удивительного – его Белгород, где не раз бывал с отцом по разным делам, был даже больше Черкасска.

– А курени, как у нас, – отметил Валуй.

– Ага, только повыше, – согласился Борзята.

Как и у них на Острове, курени здесь поднимались на сваи, обернутые плетнем. Для крепости его еще обмазывали глиной. Низовой этаж все время, кроме весеннего, использовался под хозяйственные нужды: под курятники, гусятники, склады. Жили на втором, основном. Только курени у деревянного храма стояли прямо на земле – здесь поднимался высокий холм, и его, вероятно, не заливало во время весеннего половодья. И что еще заметили все: чистоту на улице. Ни соринки на пыльной тропинке, ни рыбьей шелухи, ни коровьих лепешек. Видать, убирали. Не то что на Туреччине – там кругом грязь и свалка. Ну, кроме тех районов, где жила знать, но о них казаки знали понаслышке – самим бывать не приходилось.