Саша слышит самолёты. Премия имени Н. В. Гоголя
Дети жестоки. Природа их жестокости в невинности, сиречь в неразличии добра и зла. Где ж те яблоки? Где древо? Не та ли эта рябина за спортивной площадкой, на ветке которой шестиклассники повесили Рыжика – любимца двора, метиса лайки? Той зимой гроздья показались Сашеньке особо красными.
Но ничто не сравнится с переходом в другую школу. Это как умереть. Это хуже чем умереть, потому что это так долго, что непонятно, когда закончится: а вдруг навечно?
Через год после маминой смерти Сашеньку перевели в ту же школу, в которую ходил Артём. Бабушка Артёма, до своего окончательного ухода на пенсию два года назад, работала здесь завучем и учителем немецкого языка. Её помнили, уважали, иногда по старой памяти приглашали на замещения. Она же через знакомых в РОНО устроила перевод в класс, который ей казался хорошим и который она как классный руководитель, сама приняла из начальной школы. Эта всё самообман взрослых, придумавших однажды, что мир логичен и справедлив… Бабушка Варвара лично привела Сашеньку в класс первого сентября и представила своей внучкой. Лучше бы она этого не делала. И лучше бы Сашеньке оказаться средненькой дурочкой, запутавшейся ещё в десятичных дробях или – это уже последняя граница – в знании того, что есть такая штука – первая производная. Но Сашенька, на беду свою, училась хорошо, голову имела светлую, а почти совершенная память позволяла ей запоминать любой материал ещё на уроке.
К ней присматривались две недели. Две недели с ней не то чтобы не разговаривали, но никто не проявлял инициативы. Её могли просить передать ластик или твёрдый карандаш, брали и возвращали, не говоря спасибо. Когда Сашеньку вызывали к доске – а вызывали её часто, педагоги хотели оценить уровень знаний новой ученицы, – она отвечала урок при полном молчании класса. Тогда как если отвечал кто-то другой, на задних партах хихикали, кто-то скрипел стулом, кто-то шуршал целлофановым пакетом, кто-то щелкал жвачкой. Ей ставили пятерку, она шла к себе за парту, никто на нее не смотрел. Нет, не так. Смотрел мальчик, тот, что сидел сзади ее. И другой мальчик, фамилия которого была Крол. И ещё один мальчик, который ходил на переменах с независимым видом с острым воротником рубашки поверх воротника школьного пиджака. Галстук он не носил, уверенно нарушая форму одежды. Может быть, кто-то ещё смотрел, но Сашенька не замечала. Главным было то, что девочки класса ее игнорировали. Это становилось невыносимым.
Во вторник, на перемене перед географией, когда Сашенька стояла у окна и наблюдала, как школьный дворник борется с проржавевшим вентилем поливалки, к ней подошли две одноклассницы-неразлучницы, которые ей нравились и с кем она была бы рада подружиться.
– После школы что делаешь?
– Ничего, – ответила Саша.
– Тогда пойдём с нами, покажем тебе н а ш е место.
Сашенька согласилась. Она обрадовалась: кажется, её принимали в компанию.
…Сашеньку били больно, по-девчоночьи жестоко – вшестером или ввосьмером, она не успела заметить. За школой, где кусты акации росли особо густо, в них оказался проделан лаз на небольшой пятачок, скрытый от посторонних глаз. Здесь старшеклассники курили, целовались, иной раз и пили поочередно из украденного из автомата с газировкой стакана купленный по их просьбе знакомыми выпускниками «сухач». А сейчас здесь били Сашеньку.
– Решила стать самой умной? – спросила тонкая и красивая Лиза, сидевшая за соседней партой.
Кто-то со смехом толкнул Сашеньку ногой в спину, она упала. Ее подняли, стали пинать внутри круга, всякий раз то хватая за волосы, то больно щипая. Вдруг кто-то, Сашенька не заметила, кто ударил её под дых. Она скрючилась, пытаясь вздохнуть. Девочки же повернулись и по одной стали протискиваться через лаз.
Последней оказалась Лиза. Она обернулась, выпрямилась, достала из сумки пачку «Стюардессы», ногтем выбила сигарету и красиво прикурила от пальчиковой зажигалки.
– Теперь думай, дрянь! Старая сучка тебе не поможет. Её тут никто не боится.
Лиза сплюнула, щёлкнула сигаретой куда-то вверх, крикнула «Иду!» зовущим её подружкам и тоже скрылась за кустами.
Возвращалась в свой новый дом Сашенька всегда одна. Школа находилась от дома в нескольких остановках на трамвае. Артём после уроков ходил ещё на кружки, но просил девочку не ждать его, а добираться домой самостоятельно. Хватало и того, что они к первому уроку ехали вместе. Он сам был внуком завуча и понимал, что это тяжёлая ноша. А «внучка бывшего завуча» звучало почти приговором. Пока Сашенька приводила себя в порядок, пока оттирала грязь и кровь с коленок смоченным слюной носовым платком, пока расчесывалась обломком гребня (по ее сумке изрядно потоптались), начало темнеть. На остановке трамвая она встретила Артёма, идущего из кружка классической гитары. Он оглядел Сашеньку критически, обошел вокруг, поцокал языком.
– Начинаешь взрослую жизнь?
Произнесено это было без злорадства, Сашенька почувствовала, что Артем расстроен.
Потом они ехали вместе на задней площадке полупустого трамвая. Сашенька плакала, а Артём стоял рядом и, краснея, гладил ее по волосам. В том трамвае, наклонившись к уху Артёма, Сашенька «вербовала» брата в разведчики. Она шептала и шептала в горячее, красное ухо, заклиная и моля. Их папа был в очередной своей командировке – заканчивался сентябрь.
Ich frage mein Maus: Vo ist dein Haus? Где? Где-то очень-очень далеко, где-то в таком месте, куда забредают лишь редкие пьяные в миг, когда они счастливы и им покровительствуют Боги. Боги тогда собираются вместе, им хорошо и весело, они поют песни и вспоминают, как были молоды и достаточно глупы, чтобы сотворять миры, а не просто пить амброзию и играть в петанг. Богам нет нужды думать о смерти, они придумали её для людей, чтобы те не слишком досаждали и не важничали. Людей боги создали из глины и соломы, а смерть – из вчерашних обид и безнадёжного вечного одиночества. Этого добра в космосе оказалось завались. И где же твой дом, мышка? Где же твой дом?
5
В детстве Сашенька болела редко. Мама девочку излишне не кутала, старалась закалять. После купания всегда окатывала прохладной водой из огромного синего эмалированного кувшина с белой ручкой. С младенчества приучена была Саша к лёгким курточкам, вязаным шапочкам на морозы да открытым лёгким рубашечкам летом. От того и сквозняков она не боялась, а когда в школе случались эпидемии гриппа, оказывалась дома только когда весь класс отправляли на карантин.
Неожиданно свалившаяся на неё в двадцать восемь лет краснуха больше удивила ее, чем напугала. И это щемящее ощущение выздоровления, когда ещё слабость, но мир уже выбрался из полутонов в чистые краски, было плохо знакомо девушке, а потому интересно и ярко переживаемо.
В доме Альберта она освоилась быстро. По утрам, когда Альберт уезжал на службу в Управление, а
домработница переставала гудеть пылесосом и щёлкала замком, запирая входную дверь, Сашенька спускалась вниз, в огромную столовую, совмещённую с кухней, и сидела в одних трусиках и бюстгальтере на высоченном барном стуле, поджав под себя одну ногу. Из столовой по застеклённому переходу можно было попасть в каминный зал – своеобразную гостиную, где вдоль стен стояли кресла с подлокотниками и гнутыми спинками, а большой участок пола перед самим камином, высоким и по-немецки основательным, покрывала огромная шкура белого медведя. Из каминного зала шла причудливо витая деревянная лестница на застеклённую террасу с тиковым полом, уставленную цветами в горшках так плотно, что её уже можно было бы назвать оранжереей. Оттуда по коридору можно было попасть в холл над столовой с мягкими диванами и огромной панелью телевизора на стене. Сюда же выходили двери спален.
Альберт Альбертович отвёл для Сашеньки небольшую комнату в левом крыле дома, единственную, дверь из которой открывалась не в холл, а в небольшой коридорчик, заканчивающийся окном на ельник за границей участка. В комнате скучал новёхонький письменный стол из красного дерева, стояла полутораспальная кушетка, дубовый комод с вензелями (подделка под старину) и в тон комоду дубовый платяной шкаф с тяжёлыми дверцами. На кушетке Сашенька иногда позволяла себе поваляться днем. Покрывала за тот месяц, что она находилась тут «на реабилитации» (так называл её пребывание в доме Альберт Альбертович) Сашенька так ни разу и не сняла. Ночью она спала на широкой, укрытой балдахином кровати Альберта Альбертовича, уткнувшись лбом в его жилистую мускулистую руку, загорелую, с упругой кожей, так не похожую на руку пятидесятилетнего мужчины.
Она много гуляла. Когда выходить на улицу не хотелось, читала, сидя перед камином на шкуре медведя, облокотившись на его голову с желтыми клыками. Камин она не зажигала, чтобы не множить пошлость. Ей вполне хватало тепла от радиаторов центрального отопления. Иногда Сашенька включала радио и слушала его через массивные колонки. Она несколько раз тщетно копалась в дисках, но ничего, что хотелось бы слушать, не находила. Подбор музыки, очевидно, был рассчитан на романтическое сидение перед камином, охмурение и последующее соитие. А Сашеньке хотелось чего-то бодрого. Наконец она выловила некую чуть шипящую волну, на которой крутили то, что ей нравилось, и без разговоров. Её и слушала.
Книг в доме оказалось много. Размещались они на стеллажах плотными рядами, выставив вперёд, словно проститутки колени, кожаные основательные переплеты. По всей видимости, составляли они когда-то чью-то любовно собираемую библиотеку, купленную нынешним хозяином по случаю для солидности, в заботе об интерьере. Издания сплошь редкие, дореволюционные, многие книги с неразрезанными страницами. Это ещё когда неразрезанными! Так с удивлением Сашенька нашла первое издание Даниэля Дефо с иллюстрациями Густава Доре.
Альберт книг не читал. На столе у него лежала стопочка справочников, гражданский кодекс, а на тумбочке перед кроватью – Новый завет в клеёнчатом переплете. Но и это, скорее, была демонстрация богобоязненности, атрибут респектабельности, как и всё, что окружало в этом доме Сашеньку. Среди книг попадались прекрасно изданные, но невероятно слащавые и пошлые романы девятнадцатого века. Наверное, такие заказывали у издателей провинциальные барышни по каталогам, чтобы потом вздыхать над ними и поливать страницы каплями своих экологически чистых слез, настоянных на парном молоке, домашнем хлебе и игре в трик-трак с сыном соседского помещика. Сашенька в шутку представляла себя такой барышней, откладывала книгу, заложив календариком, накидывала на голову и плечи пуховый платок, забытый или намеренно оставленный кем-то на кресле в оранжерее, и выходила на двор, чтобы протоптать в свежевыпавшем снегу петроглифы следов. Она намеренно не надевала куртку, ограничиваясь платком. Сашеньке нравилось, как холодный ноябрьский воздух забирается за манжеты, рассыпая по локтям острую крупу мурашек.
За домом прятался небольшой причудливый сад, в создании которого поучаствовали ландшафтные архитекторы, а теперь ухаживал приходящий садовник. Сашенька увидела его из окна после первого серьёзного снегопада. Он приехал в лимонного цвета комбинезоне и бродил толстой усатой канарейкой по дорожкам, отряхивая снег с кипарисов и высвобождая широкие листья бадана. Труд его оказался напрасен – три следующих дня снег падал, не переставая, завалив сад так, что кабы не торчащие рядками из земли фонарики, стало бы не разобрать, где дорожки, а где собственно клумбы. Разве что причудливая альпийская горка с зелеными, путаными листьями барвинка торчала неаккуратным безобразием середь неожиданной белой аскезы ноября.
Сосны, росшие за границей участка, облюбовал дятел. Он прилетал каждое утро и подолгу сосредоточенно выстукивал личинки из-под коры. В детстве Сашенька думала, что дятел так мастерит дупла для других птиц. Впрочем, она и сейчас продолжала в это привычно верить, хотя знала, что это не так. Альтруизм дятла не казался Сашеньке чем-то противным природе. Гуляя по вычищенным работником дорожкам сада, она вглядывалась в темень за границами участка, пытаясь разглядеть, на котором стволе сидит маленький шумный гость. Радовалась, когда удавалось заметить его красную шапочку и тщедушное тельце, уцепившееся лапками за красноватую, в подпалинах, кору сосны.
Как-то за ужином Альберт упомянул, что на участок повадилась ходить лиса, дескать, сказали узбеки, что чистят дорожки. Но кроме работников ее никто не видел. Следы, однако, пересекали сад
наискосок, из дальнего угла, где у забора манила морозной горчинкой молоденькая рябина до калитки на соседнюю аллею, закрытой на висячий замок и не используемой, стелились вдоль ограды, подходили почти к дому в районе заднего крыльца и вновь сворачивали к забору. Вряд ли суетливые чернобровые выходцы из тёплых краев так же хорошо читали лесные письмена, как очищали дорожки, следили за газом или как всю прошлую неделю гудели электроинструментом у соседа, затеявшего середь зимы построить на участке беседку. Следы могли принадлежать и кошке. Но Сашеньке нравилось думать, что это именно лиса. Она часами просиживала у окна в терпеливом ожидании мелькнувшего среди кустов рыжего меха.
Наконец лиса изволила показаться. Утром, стоя перед окном с чашкой кофе, Сашенька, скрытая за прозрачным тюлем, заметила, как небольшой тускло-рыжий зверёк с тёмными лапками осторожно пробирался по саду, то и дело прислушиваясь, огибая кипарисы и абрисы сирени. «Ну вот и ты, – радостно подумала Сашенька, – Надо бы тебя покормить». Она достала из холодильника сосиску, разломила ее, положила в белый одноразовый поддон из-под яблок и, стараясь не греметь замком, чуть отворила дверь в сад. Потом, не показываясь, кончиками пальцев подтолкнула поддончик вперед и так же аккуратно прикрыла дверь. Проделав это, Сашенька вернулась на свой наблюдательный пункт за тюлем. Лисы на месте не было. Она скрылась, насторожившись на звук открываемой двери. Как Сашенька ни старалась, но чуткие уши зверька уловили и хруст замка, и шуршание полиэтилена по ступеньке. Почему-то Сашенька была уверена, что лиса не ушла далеко. Она пряталась где-то там, в облетевших кустах ивняка, стоящих в мороз словно вечно в тумане.
Наконец лиса показалась. Она стелилась, прижимая брюхо к снегу, то и дело вертя головой с острыми ушами, принюхивалась. Вне всяких сомнений, лиса чувствовала запах сосиски, наверное, даже понимала, что это подачка, но идти по прямой к добыче ей не позволял инстинкт. Зверёк прыгнул в сторону, туда, где снег скрыл клумбу с барвинком, пробежался до яблони, посеменил мимо засыпанной туи и вдруг резко метнулся за угол, и вот уже деловито потрусил по дорожке, сжимая в зубах добычу.
Удостоверившись, что лиса существует, Сашенька теперь регулярно оставляла на крыльце поддон с лакомством. Иной раз, впрочем, лисе не доставалось. Девушка видела, как большая птица, тяжело махая пёстрыми крыльями, утаскивала сосиску. Но тем ни менее лиса зачастила к задней двери, причём, обнаглев, теперь уже не устраивала спектакль с кругами, а прямиком направлялась за подачкой.
Сашеньке стало интересно, где живет лиса. Как-то однажды, тепло одевшись (Альберт привез ей целый мешок одежды, заехав в ГУМ и приблизительно подобрав по размеру), она решила пройтись вдоль цепочки следов. Нашла связку ключей, а на ней один, явно подходящий к замку калитки на соседнюю аллею. Замок замерз, но это не остановило Сашеньку. Она сходила в дом, согрела чайник и вернулась уже с горячей водой, коей щедро полила замок.
Потом она макнула ключ в подсолнечное масло и уверенно зашерудила внутри скважины. Замок сдался. Сашенька припрятала бутылку масла в снег и вышла за калитку.
С той стороны забора до аллеи с домами было метров сто пятьдесят ничейной территории, на которой росли всё те же сосны, была натянута волейбольная сетка, а из-под снега торчал остов старых качелей. Цепочка следов вела мимо качелей, петляла, путалась сама с собой, но вдруг устремлялась к аллее, расчищенной грейдером и укатанной машинами. Сашенька прошла в одну и другую сторону, стараясь за отвалами снега различить на белом снегу продолжение следа. Наконец она заметила его, уже знакомо петляющего у пегого, в разводах грибка и мха, покосившегося штакетника не то бывшего пионерского лагеря, не то турбазы. Саша перелезла через бруствер, наваленный грейдером, и пошла по следу, проваливаясь почти по колено. Для ноября такой снегопад ещё третьего дня казался невозможным. Снег попадал в отороченные мехом ботинки, неприятно шуршал, намекая на то, что вот-вот – и станет сыростью. Но Сашенька, не обращая внимания на холод, высоко поднимая коленки, добралась до забора, доходившего ей чуть до пояса, оперлась на планку, перешагнула его, опасаясь, как бы не развалился, и стала подниматься вверх по чуть заметному пригорку, по снегу, усыпанному свежей хвоей лиственницы.
Следы вели к куче из набросанных досок, когда-то бывших стенами корпуса, с облупленной голубой краской. Сверху, со стороны склона, были они примерно занесены снегом, а снизу являли темень искусственной пещеры.
«Вот где ты живешь», – обрадовалась Сашенька, подошла поближе и попыталась разглядеть, что там внутри. Но как ни старалась, глаза не могли переключиться и различить, что скрывает темнота.
– Подругу мою шукаешь? А нет её сейчас, ушла по своим лисьим делам.
Сашенька вздрогнула от неожиданности. Метрах в десяти от неё стоял дед с толстовской седой бородой, в красной вязаной шапочке и ватнике. В руках он держал широкую лопату.
– Испугалась? Не бойся. Я не убивец какой, просто сторож. Александр Иванович.
– Я не испугалась, – Сашенька сняла перчатку и поправила выбившийся из-под берета рыжий локон. – Хотя немного неожиданно. Не думала, что здесь кто-то есть.
– Это понятно. Вон какое запустение, – дед обвел рукой окрест. – Раньше здесь пионерский лагерь располагался, это летом, а зимой работал как лыжная база. Теперь всё. Давно уже так стоит. Новые хозяева выкупили, а сами не то в тюрьму сели, не то деньги у них закончились. Только и хватает, что мне зарплату платить. Приезжает раз в месяц мальчонка такой аккуратненький в пиджаке, галстуке, привозит деньги, дает ведомость какую-то —расписаться, обходит территорию да и уезжает. Это восемь лет уже так. Всё время, что работаю. А мне что, мне хорошо. Живу на свежем воздухе, гуляю, читаю, физическим трудом занимаюсь, – дед помахал для убедительности лопатой, – а за это ещё и зарплату получаю.
– Здорово, – неуверенно промямлила Сашенька.
– Куда уж здоровее! – рассмеялся дед. – А тебя как зовут, девица-красавица, и откуда ты такая на вверенном мне объекте?
– Саша меня зовут, – улыбнулась девушка, – и я вроде как ваша соседка временно, живу за аллеей, – Сашенька махнула рукой вниз.
– В красном доме, что ли? – дед сощурил глаз.
– В красном.
– Это там, где мужик на чёрной «семёрке»?
– Ну да. Это Альберт Альбертович. Он хозяин дома.
– Точно! Альберт! – дед хлопнул себя по лбу. – Это тот Альберт, что приходил сюда пару раз, всё осматривал, телефон владельцев узнавал, видать, купить хотел. Такой серьёзный мужик. Он тебе кто? Отец?
– Нет, что вы, – Сашенька почувствовала, что краснеет, – так, вроде как родственник.
– Дядя?
– Нет, не такой родственник, – Саша расстроилась, что проговорилась.
– Понятно, – дед закашлялся, снял варежку, застегнул ватник плотнее, – значит, родственник. Ну, пусть родственник. А Патрикевна, стало быть, и к вам на промысел ходит. Вот ведь зараза! Глупый, ленивый зверь. Ей мышковать надо, а она по помойкам побирается. Какая еда на помойках? Для зверя – яд: соусы всякие, специи. Заметила, какой мех тусклый?
Сашенька кивнула.
– Сейчас начало зимы, мех должен сверкать, искриться. А тут мочалка какая-то. Всё человек вокруг себя портит, всё гадит. Дикий зверь и тот к дряни пристрастился, природу свою забыл. Что собака дворовая, что лиса. Прошлой зимой целый выводок побирался. Но, видать, либо постреляли, либо собаки подрали. Тут такие сташилища живут, ротвейлеры всякие, ещё какие-то огромные у банкира, не знаю, как называются, но страшные. Он их по двору бегать выпускает. А мне все кажется, что вот-вот перескачут через забор, и каюк мне. А лис совсем из того выводка нет. В этом году только две осталось. Этих я по лапам узнаю. У той, что у меня живёт, передние тёмные до локотков, а задние только сами пяточки, а у той, второй, что возле станции по большей части орудует, равномерно тёмные, и морда менее нахальная.
– У этой я морду не разглядела, но сосиски, что я ей выкладываю, таскает нахально.
– Вот-вот, все они такие, побирушники, – дед достал из кармана ватника кажущийся чистым носовой платок и отер им капли с усов и бороды. – Пойдем, тезка, ко мне, буду тебя чаем со всякими листочками да почками угощать. Раз эта чертовка тебя ко мне привела, нельзя же просто так отпускать. Да и поговорить мне охота, а то с радио начинаю спорить, как старый дед прямо.
– А нестарый дед с кем спорит? – рассмеялась Сашенька.
– Нестарый дед спорит с другими нестарыми дедами или с молодёжью неразумной навроде Тищука. Знаешь Тищука?
Сашенька отрицательно замахала головой.
– Это сторож в коттедже у Борисенко. Кто такой Борисенко знаешь?
Сашенька сконфуженно промолчала.
– Ну, даешь, девица-красавица! Это богатей такой известный, в правительстве Москвы работает, не то за стройку там отвечает, не то за дороги. Вон его особняк, – Сашенька посмотрела в ту сторону, куда указывал дед, и различила внизу, среди деревьев, темно-серую крышу большого дома.
– Понятно.
– Понятно ей, – крякнул дед. – Так вот, Тищук – парень, который у Борисенко работает мажордомом, а попросту – сторожем. Он с Украины, из Харькова, русский. Молодой парень, твоих где-то лет, ну, или постарше чуть. Повадился ко мне в гости ходить, покою от него нет. Всё ему нравится, как я из дерева режу, хочет научиться. Да я тебе сейчас покажу.
Сашенька поднялась ещё несколько шагов по склону и оказалась на расчищенной площадке со скамьей. Дед подмигнул ей, подхватил лопату и бодро зашагал по дорожке. За поворотом, скрытый от глаз зарослями ельника, стоял старый кирпичный дом казенного вида с широким крыльцом под бетонным козырьком. На козырьке тускнели буквы старого транспаранта: «Перестройку в массы!»
Дед заметил удивление Сашеньки и заулыбался.
– Вот, на перестройке всё тут и закончилось. Последние накладные восемьдесят девятым годом датированы. Я от нечего делать копался в канцелярии местной, собирал всякий хлам на выброс, бумажки паковал, в макулатуру думал сдать, да потом рассказали мне, сколько по нынешним временам стоит килограмм макулатуры, так всё и пожёг в печке. Прекрасная растопка все эти бухгалтерские документы. Да ты входи, щёки уже, гляжу, белые от холода.
Дед распахнул перед Сашенькой крашеную суриком дверь и пропустил девушку вперёд.
– Тут света нет, сейчас дверь закрою, чтобы не выстужать, а ты иди прямо коридору, там комната. Тяни дверь на себя за ручку. А я за дровами схожу, заканчиваются, – на этих словах входная дверь хлопнула и Сашенька оказалась в полной темноте.
Она прошла вперёд шагов двадцать, вытянув руки, пока действительно не упёрлась в дверь. Потянула на себя ручку. Дверь удерживала тугая, не по нынешним временам злая пружина. Внутри было тепло, светло и пахло какими-то травами. Комната имела обжитой вид. На окне занавески, на подоконнике – книги. Книги на книжной полке, на длинном письменном столе, на серванте казённого вида с облупленным боком, на такой же казённой тумбочке. Кровать с железной дугой спинки аккуратно застелена клетчатым одеялом. В углу небольшой деревянный верстак с тисками, на стенке множество инструментов, укрепленных каждый отдельно. За верстаком – шифоньер без одной дверцы, но с зеркалом. В шкафу на вешалках виден ровный ряд рубашек, костюм в елочку. За шкафом опять тумбочка, с чем-то, что укрыто клетчатой скатертью. В углу, до самого потолка, – круглая, крашеная голубой краской печь-голландка. Обеденный стол, накрытый вытертой, местами порезанной, но чистой клеенкой. На столе, на самом важном месте – старый ламповый приёмник VEF с зелёным глазком, от него вверх блестящая медная проволока, заканчивающаяся на гвозде, вбитом в стенку. Рядом с приёмником на табурете автомобильный аккумулятор, от которого провода идут к приёмнику и к лампочке под потолком. Лампочка – в самодельном абажуре из тонких жёрдочек и листочков бумаги с неумело, но тщательно выписанными акварелью цветами.
Всё в этой комнате говорило о том, что её хозяин – человек основательный, неспешный, уютный внутри себя и распространяющий этот уют наружу. Сашенька подошла к кровати и подняла книгу, лежащую на ней, обёрнутую в глянцевую страницу модного журнала. Раскрыла. Это оказался томик Фицджеральда. Она высвободила обложку: да-да, точно такой, какой был у неё дома, красный, с машинкой в правом нижнем углу, из собрания сочинений в трёх томах. Мама купила его в Доме Книги, отстояв длиннющую, на двое суток очередь. Она помнила это, хотя была совсем маленькая. Или ей казалось, что она помнит, а просто мама много раз рассказывала про то, как она бегала записываться и отмечаться в очередь за книгами.