Саша слышит самолёты. Премия имени Н. В. Гоголя
В последний раз мама так стояла в очереди за подпиской на Солженицына. За год или за два до смерти. Кажется, тогда очереди за книгами стали редкостью, чаще встречались очереди за крупой или вином. Сашенька потом ходила и выкупала тома в отделе подписных изданий. Такие разноцветные книжки издательства «Новый мир» по цене четырнадцать рублей, которые стоили уже не то пятьсот, не то восемьсот рублей. Сашенька уже не помнила те цены, но помнила, как она не могла понять, почему должна в десятки раз переплачивать, если указана совсем иная цена. Денег было мало, у тёти Нины она попросить стеснялась, но, сэкономив на всём подряд, книжки она продолжала выкупать в память о маме. Сашенька тайком приезжала в свою квартиру и ставила их за стекло в сервант. Тайком… Разве ей запрещали? Наверное, нет, кажется, об этом вообще не шло речи, только она тем ни менее никому не рассказывала об этих своих поездках.
Вдалеке хлопнула дверь и по коридору загромыхали шаги тяжёлого человека. Взвыла пружина, дед протиснулся в образовавшуюся щель и прямо у входа свалил огромную стопку белёсых березовых поленьев.
– Уф, – выдохнул он, – никак не могу собраться и поменять эту чертову пружину. Уже все бока мне отбила, прищемила всё, что только возможно. Это когда первый год здесь жил, всё никак согреться не мог, утеплялся. Всё казалось, что через щели в двери сквозит. Обил войлоком, пружину эту в каком-то корпусе нашел. А всё холодно. И только на вторую зиму догадался в подпол слазить. А там, оказывается, весь чёрный пол сгнил и отвалился, мне через щели и сифонило. Потом починил, заделал. Совсем другое дело стало. А ты чего стоишь и не раздеваешься? Вроде тепло? Печь не остыла, а мы её сейчас ещё дровами накормим. Раздевайся, не стесняйся.
– Простите, не успела еще. Вот, вашу комнату разглядываю.
– А тут особо нечего разглядывать. Холостяцкое жилье пожилого человека.
– Много книг.
– У меня дома, в Алма-Ате, их в десять раз больше было.
– Вы из Алма-Аты? – удивилась Сашенька. – А вроде как русский. Александр… – Сашенька замялась, вспоминая отчество.
– Иванович, – подсказал дед. – Все мы русские, когда от нас что-то нужно, а когда нам что-то нужно, то басурмане, гастарбайтеры, люди без родины и гражданства. Такие дела, девица-красавица.
– Не понимаю. – Сашенька сняла куртку, повесила её на крючок у входа и села на стул, ожидая, что дед ещё что-то расскажет.
– А что тут понимать? Родился во Пскове, учился в ЛГУ на кафедре полезных ископаемых. Закончил. Это ещё в шестьдесят втором было. Распределился в Алма-Ату, в тамошнее отделение Академии наук СССР, проработал четверть века. Меня, кстати, сам Есенов приглашал.
– А кто это? – фамилия была Сашеньке не знакома.
– Эх, детский сад… – Дед раскрыл дверцу голландки и пошебуршал внутри кочергой. – Уважаемый человек был, на весь союз известный, министр геологии Казахской социалистической республики. Это когда я уже младшим научным работал, его председателем академии наук назначили. Я кандидатскую защитил, заведующим сектором стал, мне Шахмардан Есенович квартиру двухкомнатную выбил от академии. Хороший был человек. И ученый настоящий, и человек настоящий. Теперь таких нет. Ни там, ни здесь. В той квартире у меня оба сына родились. Один в шестьдесят восьмом, другой в семидесятом. Второй лет на десять тебя, наверное, постарше. Ну а после оказался гражданином Казахстана. И там не нужен, и тут не ждан. Такие дела.
– Грустно. А тут как?
– Да вот так. Устроил меня бывший однокашник, теперь уважаемый человек. У него в посёлке дом. Хотел, чтобы я у него жил, да я не могу вот так, бедным родственником, приживалой. Тут, какая-никакая, а служба. Зарплата капает, жилье имеется. Сам иногда себе завидую. Что ещё человеку требуется?
– Что? – Сашеньке показалось, что дед знает ответ.
– Много будешь знать, скоро состаришься, – неожиданно изрёк тот и с грохотом захлопнул дверцу печки, в которой уже гудело щедрое на тепло пламя.
– Ну, Александра, как там тебя по батюшке?
– По отчеству Дмитриевна, а по батюшке Геннадьевна.
– Это как это? – удивился дед.
– А вот так. Секрет. Тайна. Разведка.
– Темнишь ты что-то, девица-красавица. Ну-ка, рассказывай.
Сашенька лукаво улыбнулась.
– Много будете знать, ещё больше состаритесь. В другой раз, если получится. Что-то не хочется мне сегодня тайнами делиться. А вы про какую-то резьбу по дереву говорили. Показывайте.
Дед поднялся с колен, отряхнул штаны. Подошёл к тумбочке и картинным жестом сорвал скатерть с того, что было под ней скрыто.
У Сашеньки от изумления и восторга зачесались запястья.
Большая, под метр в высоту коряга была сплошь покрыта причудливой глубокой резьбой. Что-то босховское, многоглавое и многорукое словно шевелилось вдоль сучковатой коряги, давшей приют этой мистерии, в коей не видать было ни причины, ни начала, ни даже повода, к чему весь этот ужас или вся эта красота вырезалась.
– Ох, – только и смогла выдавить из себя Сашенька, – Что же это?
– Ага! – Дед явно наслаждался произведённым впечатлением, – Это, девица-красавица, – древо познания добра и зла, не как его задумал Господь, а как его увидели человеки.
– Что ж так мрачно все? – Сашенька, поежилась – ей казалось, что каждая фигурка, каждый изгиб бесчисленных малых деревянных плотей забирают её взгляд.
– Я был готов следовать школе Возрождения. Конечно, не alla prima, дерево такого не позволит, но старался следовать всем его волокнам, всем сучкам. Они и подсказывали. Я только доводил. Всё тут было изначально. Веришь?
Сашенька замялась. Ей не хотелось признавать всякую чертовщину.
– И правильно, что не веришь. – Дед рассмеялся, вытащил из кармана пачку «Беломора» с прогрызенной дыркой и выбил из неё папиросу.
– Давно хотел резьбой заняться. А тут у станции мужик набор стамесок для резьбы продавал. Не пожадничал, купил. Решил, что забавно. Получилось неплохо. Допускаю, что очень неплохо. Но знаешь, чем художник отличается от нехудожника?
Сашенька пожала плечами.
– У художника есть «до» и есть «после», каждый положенный им мазок – продолжение длинного ряда мазков его собственных и его учителей, его учеников, и так до бесконечности. А нехудожник все делает случайно, а дальше бежит по своим делам. В моем случае это – колоть дрова и чистить дорожки.
– А дальше? – Сашенька сняла ботинки и протянула ноги к гудящей печке.
– Что дальше? – Дед замер с чайником в руках.
– Ну, дальше, после дорожек? Как можно жить спокойно, если случайно написал Мону Лизу или случайно вылепил роденовскую «Весну»? Разве можно так вот запросто занять в долг таланта? Не замучает кредитор?
– Удивительная ты, тёзка, – Дед грохнул пузатый зелёный чайник с изогнутым носиком на плитку и подкрутил газ. – Вроде маленькая, а вопросы взрослые. Варенье из брусники будешь?
Дед поставил на клеёнку белую фарфоровую миску, достал из тумбочки трехлитровую банку с вареньем, наполовину уже пустую, и деревянной, видимо, тоже самостоятельно вырезанной ложкой щедро отмерил ароматных, переливающихся сладким сиропом ягод.
– Занять талант невозможно. Это же не червонец. – Дед достал из шкафа миску с нарезанными ломтями белого хлеба и поставил перед Сашенькой. – За вдохновение платится трудом. Это не кредит, это быстро. Тебе вдохновение, будь ты художник, математик, плотник или дворник, а ты обратно труд: дорожку, аккуратно выметенную, скамейку ладную, картинку яркую.
Бывает и путаница: дворник стихи пишет, музыкант картины красит, математик паяет что-то самозабвенно. Хобби называется. А на деле так просто плата за вдохновение. Я о том много думал. Ещё когда студентом по таёжным речкам ходил с молотком.
Ноги у Сашеньки в тепле загудели, заныли, отогреваясь. Старик поставил на плиту сковородку, и скоро в комнате завитал запах грибов с луком.
– Странный вы. – Девушка залезла с ногами на табуретку, уместившись на ней, словно на жердочке, положив голову на колени и нагнув голову. – Это у вас от одиночества.
– Все старики одиноки, дочка. Даже те, у кого десять детей и двадцать внуков. Всё едино одиноки. Они уже на берегу, от которого баржа отплывает. Машут-машут, перекликаются. А как скроется баржа из виду, так и станут они этим берегом.
– Грустно… – Сашенька почувствовала в словах деда горечь.
– Обычно. Да и ничего грустного. Хорошее время, чтобы понять про жизнь. Раньше не успеваешь, всё куда-то торопишься. А тут, на берегу, вроде и смешно торопиться. Вот я, – дед хмыкнул, – вроде старею, а слышать больше стал. Раньше звуки не замечал, раньше они фоном для меня были, а теперь смыслом, частью времени, которое вокруг. Вот ты что сейчас слышишь?
Сашенька подняла голову с колен.
– Как дрова в печке трещат. В сковородке шкварчит. Чайник закипает.
– Прекрасно. Это у тебя перед носом. А дальше, ну, чуть дальше?
– Часы где-то тикают. Я их не вижу, но они где-то в комнате тикают.
– Молодец! А дальше?
– Собака на улице лает. И вроде давно лает. Птица какая-то кричит. Вон электричка подъехала. Остановилась. Сейчас двери зашипят. Кажется, слышу, как двери шипят.
– А ещё дальше? У тебя получается, – дед потёр от удовольствия руки.
– Голоса какие-то. Дети, наверное, но не разобрать, что кричат. Машина едет. Музыка играет. Поёт кто-то. Или нет. Просто музыка. Гудит что-то. Далеко гудит. Самолёт? Но это мне уже, видать, чудится, – Сашенька рассмеялась.
– Может быть, что чудится, а может быть, что нет. Вон, посмотри! – дед кивнул на окно.
Там наверху, над верхушками сосен сверкал на солнце торопливый крестик далёкого самолёта. Он перемещался от левого края рамы к правому, где кусочек отбитого стекла был приклеен скотчем, а угол законопачен ватой.
– Ты ведь могла его не услышать, не узнать о нём, а услышала. Потому что жизнь требует внимания, а не скорости. Это как еда: чтобы наесться, не надо глотать и глотать новые куски, так и подавиться недолго. Надо пережёвывать тщательнее.
– Здорово! – Сашенька зачем-то потерла мочки ушей. – Очень хорошо, что я вас встретила. Мне сейчас вот такого разговора и не хватало. О чем-то, что для многих пустяк и неважно, а на самом деле это и есть важное. Спасибо вам, Александр Иванович.
Они сидели до сумерек. Дед, изголодавшийся по общению, рассказывал про свою молодость, про Джезказган, про сыновей, про товарищей, которых «много на берегу». Он трижды ставил чайник. И чайник уютно сипел, подрагивая крышкой. Так, как умеют только старые чайники, с ржавчиной на боку, извёсткой в носике и ручкой, замотанной синей изолентой.
6
Однажды папа отвёз их с мамой под Серпухов на Оку, на какую-то турбазу, что примостилась на высоком берегу широкой воды. Они приехали на электричке пыльным понедельничьим утром и долго ходили из одного магазина в другой, покупая продукты на целую неделю. Папа уверял, что на турбазе есть столовая и можно питаться, но мама хотела подстраховаться. В каждом магазине приходилось выстаивать очередь, нужной снеди не оказалось, и они купили каких-то консервов, каких-то не очень свежих овощей, набив всем этим специально приготовленный синий рюкзак. Потом они долго не могли найти остановку автобуса, который должен был отвезти их на турбазу, папа шёл с рюкзаком за спиной, с двумя полными сумками в руках. Там лежала их одежда, книги, Сашенькины игрушки. Когда папа снял рюкзак, то его клетчатая голубая ковбойская рубашка оказалась мокрой на спине. После они бесконечно долго ждали этот проклятый автобус. Папа нервничал, ветер теребил его мокрую рубаху, мама успокаивающе поглаживала папу по руке, а Сашенька то и дело подскакивала на месте, когда очередная жёлтая кабина с запылёнными стеклами показывалась из-за поворота. Но опять это оказывался не их номер. К ним несколько раз подходили таксисты, вертя ключи на цепочке, предлагали отвезти, и папа разговаривал с ними, словно не видя их, отворачиваясь в сторону. Но вот он не выдержал и через полтора часа напрасных ожиданий сдался. Таксист с победным выражением лица (Сашенька может поклясться, что запомнила его!) укладывал их вещи в багажник. Он был широкий, загорелый, ростом ниже отца, но чувствовалась в нём наглая уверенная сила. Он подхватил одной рукой синий рюкзак и швырнул его внутрь багажника. И банки с консервами отозвались глухим стуком.
Они проехали через Серпухов, спустились вниз по узкой улочке, перевалили мост и дальше катились вдоль каких-то полей минут пятнадцать, пока не свернули в лес и не запрыгали на швах бетонки. Турбаза оказалась совсем близко, но таксист содрал с папы много денег. Она помнит, как отец достал из заднего кармана джинсов свой коричневый бумажник и с сожалением протянул таксисту деньги. Тот с усмешкой взял, сказал «сдачи нет», сел в машину, хлопнул дверью и, дымно газанув, попылил назад по бетонке.
Для другой семьи отпуск папы закончился в понедельник, он даже вышел на работу, а после «пришлось ехать в командировку». Но это была неправда, это было для той, второй жены. Сашенька подслушала их с мамой разговор. Нечаянно. Или нет, специально, сделав вид, что спит. На самом деле у папы оставалось ещё целых две недели. Он давно придумал взять маму с Сашенькой и пожить в тихом месте на Оке. «Две недели с любимыми моими девочками», которым он «вечно благодарен за уютную любовь и постоянную готовность дожидаться».
Сколько раз папа порывался раз и навсегда объясниться ТАМ и зажить наконец так, как ему казалось правильным. Но всё было запутано, сплющено и подвешено на тонких проводах, по которым в дома, где он ночевал, втекало утлое электричество. Да и мама была против. По крайней мере, так она говорила. Так слышала Сашенька. Она уверяла, что не хочет ссориться с подругой, не хочет никаких войн, которые могут последовать за этим. Ей и так хорошо, пусть счастье урывками, но тем прекраснее, тем сильнее. Ведь он всегда с ней рядом, она ощущает это, пусть даже и не звонит по несколько дней или целыми неделями не приходит. Было ли это так на самом деле или мама инстинктивно защищала и отца и себя, да и дочку от неприятных эмоций, никто так и не узнал.
Турбаза. Какая это была прекрасная турбаза! С небольшими деревянными домиками, в каждом плитка и веранда. На веранде круглый стол и стулья. В комнате три кровати с мягкой пружинной сеткой, такие, что если прыгать на них, как на батуте, то кажется, что либо достанешь пятками до пола, либо стукнешься макушкой о низкий потолок. И бадминтон между соснами с красными стволами. И воланчик, который так и норовил попасть на козырёк крыльца медпункта… Сашенька забиралась на перевёрнутую пожарную бочку, оттуда, держась за балясину, ступала на карниз, отталкивалась ножкой в голубой тенниске, подтягивалась и оказывалась на буром, в пятнах мха, горячем шифере, усыпанном в несколько сезонных слоев сосновыми иголками.
– Тут ещё воланчик! И ещё! Дядя Гена, мама, тут ещё три воланчика!
Она спускалась, соскальзывая по столбу, подпирающему крышу, и бежала к родителям, неся в руках сокровища – целых четыре воланчика и серый, облезший, но целый мячик для тенниса.
Они даже ловили рыбу в Оке. Вернее, они пытались ловить рыбу. Папа договорился с завхозом и тот дал ему две снаряжённых удочки, удилища которых, вырезанные из длинных веток орешника, явно остались с прошлого заезда. Сашенька с папой два часа бродили вдоль берега, переворачивая камни в тщетных попытках найти червей, пока всё тот же завхоз не продал папе целую банку прекрасного навозного червя, чем прекратил эти ставшие утомительными поиски. Потом мама сидела в цветастом шезлонге на песке и читала книгу, а папа таскал Сашеньку за собой из одних зарослей прибрежной осоки и тростника в другие. Они забрасывали и в тихие затончики, и на стремнину, меняли глубину, но все напрасно – рыба не клевала. Несколько раз леска запутывалась в свисающих над Окой ветках ивы, и тогда папа начинал чертыхаться и лез на дерево, чтобы нагнуть ветки ниже, а Сашенька пыталась распутать блестящую, тонкую паутину. Папа сердился, но невсерьёз. Мама смеялась.
На турбазе они прожили пять дней, после чего решили прокатиться в Серпухов и посмотреть достопримечательности. На двери домика администрации висело расписание автобуса, которое папа тщательно переписал. После завтрака они, взяв с собой зонтики (по радио обещали дождь, хотя на небе не было ни облачка) вышли за ворота и, отмахиваясь от слепней, которые так и норовили с налету укусить либо под коленку, либо в шею, через лес дошли до остановки. Автобус, конечно, по расписанию не пришёл, но опоздал не более чем на пятнадцать минут.
Был он переполнен, мутная жара вязко дышала от задней двери до передней. Папа открыл люк, и сразу какая-то тётка закричала противным голосом: «Эй, закройте! У меня ребенок потный!» Сашенька почему-то запомнила этот крик, этого «потного ребенка». Запомнила, что она смеялась и никак не могла остановиться, хотя папа с мамой хмурили брови и шептали, что смеяться неприлично.
Потом они бродили по Серпухову, вверх и вниз по его улочкам, любовались открывающимся видом, пили квас из жёлтой бочки на площади. Потом пошёл дождь, и папа с мамой всё никак не могли открыть молнию у сумки, чтобы достать зонтики. И они вымокли почти насквозь, пока наконец не достали те треклятые зонтики. Но им было смешно, все смеялись.
А потом папа решил, что ему надо позвонить на работу и узнать, всё ли там в порядке. Он зашёл в телефонную будку, но автомат не хотел соединять с Москвой, а только съедал одну за одной монеты. Наконец какая-то женщина, проходя мимо, сжалилась и посоветовала сходить на телеграф, где установлены междугородние автоматы.
– Вам же в Москву? Ну правильно, в Москву – это межгород.
Это казалось странным. Они прошли остановку пешком, нашли телеграф. Дождь закончился, и пахло сладко и тепло. Сашеньке кажется, что она и сейчас ощущает тот запах. Они остались с мамой снаружи, ходили вдвоем под ручку, высоко поднимая коленки, и смеялись от того, что лето, хорошо и все вместе.
Сашенька помнит, как папа спустился со ступенек и почти побежал к ним. А они ушагали уже далеко, в дальний конец длинного серого дома, на углу которого располагался телеграф.
Он спешил к ним, и Сашенька и мама чувствовали, (нет, предчувствовали!), что сейчас произойдёт что-то неприятное.
– Что-то случилось, Гена? – спросила мама.
– Егорий лютует, – коротко ответил отец.– Мне надо в Москву. А вы поживите ещё недельку. Сашке тут хорошо.
Папа не стал возвращаться за вещами, оказалось, что самое важное – документы – у него с собой, а остальное «бог с ним». Сашенька с мамой проводили его до вокзала, где он сел в первую после перерыва электричку. Двери за ним закрылись. Электричка свистнула и деловито застучала колесами на стыках.
Они остались с мамой одни. Опять накрапывал дождь. На остановке народу совсем не было. Автобус только что ушёл. Расписание осталось у папы в блокноте, но мама и так помнила, что следующий только через полтора часа. Они побродили по городу, а потом зашли в кино, купили билеты и попросились после начала сеанса в зал. Шла какая-то советская картина о милиции, но Сашеньке не хотелось смотреть, она сдерживалась, чтобы не заплакать. Ей казалось, что и мама сдерживает слезы. Они не досидели до конца фильма. В какой-то момент мама шепнула «пойдём!», и они просто вышли из зала. На улице дождь насквозь промочил воздух между домами, по улицам бурлили потоки, стремящиеся вниз, к реке. В сандалиях сразу захлюпало. Мама несла зонтик, стараясь закрыть Сашеньку от капель, но порывами ветра зонтик то и дело выворачивало, и пока они шли к остановке, промокли насквозь. Автобус подошёл точно по расписанию, против утреннего почти пустой, с запотевшими стеклами и шипящим приёмником, который слушал водитель. Волна то и дело уплывала, и Сашенька видела, как водитель, оторвав руку от руля, подкручивает колёсико, пытаясь поймать её обратно. И Сашеньке стало страшно, что водитель не смотрит на дорогу, а смотрит на приёмник, что держит руль не двумя руками, а одной. А дворники со скрипом с трудом успевают смахивать с лобового стекла не капли, а струи дождя. И этот дядька, чертыхаясь, то и дело доставал откуда-то снизу тряпку и протирал стекло, которое запотевало изнутри. И потом опять крутил колёсико приёмника, а автобус при этом мчался по шоссе. И дорогу не видно. И пахнет бензином. И качает. И душно.
Когда автобус остановился, и они вышли, Сашеньку вырвало.
– Бедная моя девочка, – мама вынула из сумки платок и протянула Сашеньке, – Бедная ты моя девочка…
Всё то время, что они с мамой после отъезда отца жили на турбазе, шёл дождь. Утром дождь походил на туман, висящий в воздухе, опускающийся на крыши домиков. Днём туман превращался в дробный, убаюкивающий цокот по бетонным дорожкам, крышам. К вечеру он успевал трижды пролиться ливнем, чтобы под самые сумерки вдруг замереть. И тогда в окрестном лесу громко и по-вечернему сочно щёлкали огромные капли, стекавшие с высоких крон и падающие на начинающие желтеть листья ландыша. Щёлк-щёлк. И где-то внизу по Оке шла моторка, звук двигателя путался в кустах орешника и окончательно застревал в мелких бриллиантах растянутой между ольхой паутины.
На третий день в комнате стало совсем сыро и неуютно, байковое казенное одеяло впитало в себя ненастье и уныние и вовсе не грело. Сашенька проворочалась всю ночь, пытаясь заснуть. Кажется, мама тоже не спала. В темноте Сашеньке показалось, что она различает мамины открытые глаза, а в них слёзы. Но, наверное, это ей только казалось.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги