Валёр

Над ночным лесом висела огромная в яркости луна. Она, будто вселенский подсолнух на грядке миров, рассыпала верности света земле. Редкие крики ночных птиц разносили прерывистым ветром убегающее эхо. Трески и шорохи непознанных существ, изредка, тревожили шебуршливую вязкую тишь.

Ночь меркла в бледно-медной мгле, оставляя лишь мгновения на полный покой.

Сквозь лапники ветвистой ели, что-то прокралось и замерло, угрожающей тенью.

Сверкнули два огонька зажжённых сияющей луной и в тёмном силуэте двинулись к Макарию. Это был, редкий для этих мест, огромный блуждающий волк. Один ли он здесь? Или их, может, целая стая?

Макарий почувствовал, как по спине пробежала нервная дрожь и охватила всё его оцепеневшее тело. Рука, отчуждённо оторвала, от рядом стоявшей сосны, огромный сук и Макарий застыл с этим суком перед волком. Несколько шагов от волка – для броска животного, это было как раз.

Сколько два существа стояли друг перед другом – ночь не считала. Но была целая вечность для Макария, в которой всё слилось в одно: выстоять и не струсить перед угрозой.

Кто – кого? Глаза в глаза! Всё вокруг не имело значения: ни блеск луны, ни шум деревьев, только в глаза – силой и огромной волей, где победа – жизнь! И волк, отступил: жёстко прыгнул в кусты и скрылся в глубине этой, встревоженной им, тишине.

«Видимо, волки – не все ещё волки!», – с огромным облегчением подумал Макарий.

Третьей ночью назад, перед ранним утром, ему явился ужасный и вещий сон. Густой, басистый голос громко и сильно вещал: «Ты этого – хотел!».

Открылся тёмный квадратный колодец, облицованный глянцевым чёрным цветом. Глубокий, до бездны и страха, в который, кто-то начал опускать, его, лежащего Макария. Где сон, а где явь, не понять, не разобрать. Но от опускания в чёрную бездну, ёмкая предутренняя тишина задрожала и разорвалась от несдержанного крика Макария:

«Не хочу! И никогда туда не хотел! Я сказал это… просто, просто так! Не думая!».

Густой басистый голос громко захохотал и исчез, затихая в неведомом колодце без дна.

Эхо долго блудило по старым углам, не зная, куда деться от тревожного крика Макария: будило ломкую тяжёлую взвесь пустоты.

Он начал вспоминать, когда же сказал, что хочет туда, в черноту? Может, когда не стало матери, и хоронить её не за что было? Но это было до армии, и мать хоронила вся обеспокоенная улица. А он, сам, оцепеневший от чего-то, неотвратимого, долго стоял у могилы, но туда не хотел никак.

Домой его привели подвыпившие немолодые соседи, Гриша и Дуся. Мать помянули всей улицей, без него: спиртное он не признавал, совсем. Но всё-таки, когда же он зазывал в себя эту черноту, что так навязчиво вошла, не спросив, под раннее утро?

Может, когда стая ласточек, сгруппировавшись, взлетала в небо высоко и, опускаясь вниз, пролетала и пролетала множество раз над Макарием? Так низко пикирую, что думалось: в этой стаи находится и душа матери? Но он и тогда не хотел в этот чёрный колодец без дна.

Или же, когда котик приполз домой израненный, что казалось, он без глаза, и был страх за его здоровье? Нет, котик был в последнее время здоров и редко бывал дома: всё в гулянье. Тогда, когда?

И он, Макарий, вспомнил:

«Да! И, наверное, это было не один раз, а целых два? Видимо, да!».

Впервые это было на берегу Ужимки, когда сильный ветер гнал пенистые волны, выводя воем из русла протоки самого себя.

Он тогда искал затерянные в себе слова для стихотворения о чистом и великом будущем. Ждал созидания от воды, для вдохновенья и цельности рифм. Кувшинки волнами поднимались в насупленное небо и с облаков падали в помутневшую глубь реки. Падали так резво, что ему очень хотелось нырнуть в эту глубь и помочь им всплыть поверх волн. Он готов был прыгнуть, не раздеваясь, в эту баламуть пенистой воды, не осознавая, что это опасно для него самого. Ужимка восхищала танцем водных цветов и, казалось, что мир Затворки не совсем одинокий к нему.

А второй раз, когда? Второй раз, точно, котик. Только не свой, а соседский, серый Вася: неуправляем и вездесущий. Зачем-то полез на старый заброшенный колодец и упал в самую безводную жизнь: на дно. Мяуканье слышно было еле-еле, но Макарий услышал, проходя мимо.

Колодец был сложен из брусьев, и, похоже, что много лет назад. Они расползлись в стороны, покрылись скользким грибком, отрухлявели от времени и сырости.

«Как туда залезть?» – долго кружился вокруг Макарий.

«Как спасти этого Васю? Живое, ведь, существо!».

Он пытался найти лестницу, где угодно, но такой длины не нашлось нигде.

И он придумал, просто и легко. Нашёл две валяющиеся тонкие жерди, скрутил проволокой в длину и всунул в колодец, зовя кота Васю. Кот выкарабкался мгновенно и, мяукнув, скрылся в густых зарослях лопухов.

Макарий жил в бывшей конюшне, ставшей давно ему домом. На крюках, где когда-то висели хомуты и вожжи, теперь царствовали его изношенные вещи. А между ними – волшебство: картины необыкновенные в своём разнообразии. Это было его настоящее дело, замены которому он не знал и никогда не искал.

По просьбам и без них, он окунался в это великое созидание красочного мира, до беспамятства, уходом в самого себя. В царство красок его влекло всё, что он чувствовал, и рисовалось всегда, само собой, без остатка.

Долгое время зимы для него не было долгим и неуютным. К холоду он привык из самого детства, когда топить печь было нечем. Они, с матерью вдвоём, отправлялись в недалекий лес за хворостом и тащили будущее тепло на себе самих.

Вспомнилось, как прибежала заплаканная Дуся, и надрывно вырывая из себя слова, запричитала:

– Ой, Макарий, Макарий! И что же делается в мире таком? Хотят всех жителей выдавить из наших домов неизвестно куда! Туча целая прибыла этих, наехавших! Ой, немогу успокоится! Ходят по домам и толкуют, что всех нас переселят в посёлок, или ещё куда-нибудь, хотим мы этого, или не хотим. Это что же такое творится на свете белом? Говорят, что пройдёт трасса через нашу улицу и объезд совсем невозможен!

– А где же наши все? Испугались и затаились по углам?

– Не знаю! Гриша ушёл к ним, а я вот к тебе прибежала, – неожидано успокоившись, тихо прошептала Дуся.

– Хорошо! Я сейчас вот заканчиваю и приду к вам, посмотрим, что эти хотят, – ответил ей Макарий, и подумал:

«Эх! Не вовремя это всё, не вовремя! Только вознёсся в себе, как вдруг, что с обрыва!».

Улица была единственной из всего, что осталось от Затворки. Загорелся лес, и почти всё село зацепило пожаром, который достал до людских домов. Теперь Затворка, укороченное село с единственной улицей, на семь дворов. И ещё с конюшней, без коней-лошадей, что жилым домом стала для Макария.

К Макарию они зашли без стука и зова, бесцеремонно распахнув дверь настежь. Он только собрался идти к соседям, как втоптались с улицы невхожие люди. Совсем не по-домашнему взглянулись эти три человека в комнате красок.

Крепкий на вид мужчина, видать их начальник, сердито хмыкнул и жёстко огляделся вокруг. Серые глиняные стены, с еле заметной побелкой, потолок от сырости, в разводах и пятнах, что казалось: мгла караулит здесь всё и вся. Но, будто при этом всём, излучается здесь тайности праздник.

На самой середине этой неуютной комнаты висела на стене картина, которую не заметить нельзя. Эта картинная явь, выходящая за рамки представления о манере и стиле творчества, притягивала взор, словно магнитом, в тревожную силу восторга. В необъяснимую глубину смешанных чувств, из которых и выбраться никак, никогда, и незачем.

– Кто это? Матерь Божья? Или святая? – с удивлением постояв перед картиной, спросил он хриплым голосом Макария.

– Это мама моя! Для меня – она святая! Она всегда была такой! Видите же, ясная, какая! Как утренняя заря над тихим расцветным садом!

– Да, уж, это точно, вижу! Святей, всех святых! Вы ещё и поэт? Многое о вас говорили, но не верилось. Теперь вижу, что это похоже на правду! – он провёл рукой по лицу, будто прогоняя с него что-то, и вгляделся в картину.

Мир картины был словно живой. Он светился в цветущей вишне женским лицом и телом, точно паря в невесомости. Небо, подсвечивая своей лазурной чистотой, возвеличивало это творение. Создала его рука, несомненно, талантливого мастера, высокого и необыкновенного чуткого в искусстве.

– Да! Вы, молодой человек, краски в жизнь возносите достоверно и необычно, не как другие. Рисовать вы умеете: этого не отнять! Не Микеланджело, но впечатляюще, и очень! Но, всё же, проживать вам в этом сарае нельзя, по законам страны и человеческим тоже. Для этого мы и прибыли к вам в Затворку. Тем более, что здесь вы находитесь без всякого разрешения на проживание. А это, государственная собственность, так, что на сборы вам мы даём полчаса. Надеюсь, хватит? Имущество ваше здесь всё? – спросил он вдруг жёстко, внимательно окинув взглядом сбруйную комнату.

Потом прошёлся перед картинами и, повернувшись к Макарию, негромко сказал:

– Что здесь изображено, мы всё увезём для народа, в хорошее место. Надеюсь, что вы не против народа? Проверим на достоверность и найдём достойное применение, – и твёрдо добавил:

– Давно вас всех надо отсюда переселить в лучшее жильё, с инфраструктурой. Так, что для вас, молодой человек, открываются большие перспективы. Да ещё с таким художественным талантом, многое вам достичь можно и нужно, безоговорочно!

Макарий словно онемел от неожиданности и не смог вымолвить ни слова, будто, кто-то накинул замок на его голос и разум.

– Вот, представители администрации вам всё объяснят и подскажут, если, что-то будет непонятное, – добавил этот человек, указав на мужчину и женщину. И уходя, спросил:

– А всё это творчество, что здесь я вижу, действительно ваше? Это всё вы так вывели красками и создали такой вот мир? – и, не дождавшись ответа, махнув рукой, покинул конюшню.

Повисла неприятная тишина в этой необычной комнате, и лишь безучастный сверчок безразлично веселился в углу.

– Это кто же так со мной расправляется? И за что? Кто это так произвольно решает мою судьбу? – наконец вырвалось у Макария.

Женщина, стоящая рядом с мужчиной, тяжело ответила:

– Так кто ж их знает! Будто бы из района: так они нам все представились. Этот, главный, но он не один здесь: их, этих, ещё хватит на вас всех, – и вздохнула, утерев платком глаза.

– И куда мне теперь деваться? Что, с ними ехать, этими чуждыми? Или как?

Мужчина, стоявший у двери, мрачно ответил:

– Ты бы парень, не торопился к ним, ненадёжные это люди. Каким-то нечестным привкусом от них тянет. Похоже, что это, какие-то проходимцы, а не районные деятели. Пока этот ушёл, ты бы, парень, без раздумий, отсюда, да быстрей, хоть куда глаза глядят. Сторон-то в мире много, найдёшь свою, настоящую, а не с этими.

Но Макарий горячо вспыхнул и жёстко произнёс:

– Какие стороны! Я – дома! И нет мне здесь указов, каких-то, чужаков. С какой такой стати мне отсюда убегать, да ещё без моего согласия? Это же настоящий беспредел!

– Бросай всё и беги скорее отсюда, куда глаза глядят! Это цепкие люди, которые своё не упустят, так, что беги в любую точку мира, подальше от этих безумцев!

По улице мимо прогудела тяжёлая машина, что для этих мест почти невозможность, но, Макарий не обратил на неё внимания и, выровняв голос, чётко спросил:

– За что так ко мне этот, что маятником расхаживал по моему личному жилищу? Законов я не нарушал никаких и не думал о том, что кто-то захочет выдавить из этих «царских палат». И кто же за этим «подарком» стоит, для каких это целей? Вы можете мне дать вразумительный ответ, представители разумного вашего явления здесь?

– Какие законы, парень? Сарказм здесь твой ни к чему! Это не те, что строить будут дорогу. Это другие: им нужна ваша земля! И им нужен – ты! Вот, так! И я этого тебе не говорил! Понял? Так что, если понимаешь, то, беги и не мысли, что сможешь противостоять этим захватчикам! Ты молод, талантлив, и сможешь найти достойную жизнь в иных местах, – натужно выдохнул седой представитель администрации и, оглянувшись на дверь, мрачно добавил:

– У них на тебя имеются особые виды. Так, что беги, беги без оглядки! Там с ними милиция: это чтоб не было волнений, и за тобой. Прославился ты своими картинами и сам, видимо, об этом не знал? Не догадывался? Ты им очень необходим! И точно, как настоящий художник, для их чёрных дел, – и, тяжело задышав, мужчина покосился на дверь.

Макарий, цепко окинув взглядом комнату и выразительно давя на слова, сказал:

– Как же я вам рад, за ваше такое многострадальное и мужественное появление здесь! Рукоплескать от восторга, до самого бесчувствия, от вашего вторжения в мою жизнь! Так, что ли, я должен теперь себя вести перед вами?

– Мы, парень, сами, почти, что невольники! Ты нас не ругай, а думай сам, что и как. В тебя вся жизнь ещё впереди, так, что не теряй её направление смолоду.

– Здесь со мною ещё котик живёт! Куда ему теперь без меня, во мглу?

– Котика мы пристроим, ты не волнуйся! Дай бог, увидимся ещё, и обязательно не в этой грязи. Звать меня, Афанасий и я один такой по имени в посёлке. Найдёшь, когда всё успокоится: я в это верю! Мы постараемся проследить, как и где будут твои картины. Давай парень, скорей решайся. Точно говорю, что не пожалеешь. Лес вот рядом, не весь же сгорел. А этим мы скажем, что ушёл посоветоваться к соседям. Давай, с богом тебя и верой, что всё образуется.

Макарий, молча, выслушал, не спеша взял мамину сумочку с документами, фотографиями, взглянул прощально на картины и вышел из конюшни. Вдалеке, по улице, сновали какие-то люди. Возле сгоревшей школы стоял огромный бортовой грузовик, у которого, сидя на подножке, скучал тучный милиционер.

Он внимательно посмотрел на мимо идущего Макария и лениво, беззлобно, спросил:

– А ты куда это, молодой человек? Уходить отсюда пока никому не разрешено! Ты меня, надеюсь, понял? Так что, возвращайся в свой дом и жди указаний. И не переживай: всё будет хорошо! И даже лучше, чем хорошо. Ведь, это же настоящая дыра! И как в ней жить, видимо, сам давно понимаешь и без меня! – и, потягиваясь, добавил:

– Я бы здесь даже одного дня выдержать не смог! Как вы так жили без всего необходимого? Трудно, наверное, было? Ни магазинов, ни телефонов, ничего, даже первейшего нет. Так что, парень, возвращайся в свой дом и жди. Скоро всё у вас наладится к лучшему!

– Да я сейчас вернусь, но прежде схожу к соседям за своим котиком.

Неожиданно милиционер встрепенулся, и в его глазах засверкало недоверие:

– А это что у тебя там за сумка? Для котика, что ли, парень? А ну постой, подожди к своему котику ходить. Видимо, ты куда-то лыжи навострил, так ведь, а, или нет? Что в сумочке, давай, показывай! Поглядим, не сокровища ли там хранятся? Может мои, или ценные государственные вещи?

Макарий вывалил из сумочки прямо на капот свой нехитрый скарб и горько улыбнулся:

– Сокровище, это когда решаешь сам свою судьбу, без всяких надсмотрщиков и наглецов, которые не дают спокойно жить!

– Ты это о ком? Обо мне, что ли? – и мгновенно, несмотря на былую ленивость, метнулся он к Макарию.

– Да я тебя сейчас в бараний рог согну и не выровняю, чтоб такой и был всегда! Ты, что ли, этот художник, из-за которого вся эта канитель? А ну-ка, давай, залазь в машину, без излишних разговоров! Я тебе покажу, наглецов! Собирай свои сокровища и залазь!

Жёсткие цепкие руки скрутили запястья Макария за спину и зазвенели наручниками. Но осуществить им задуманное не удалось.

От разваленной церкви, к сгоревшей школе, двигалась небольшая толпа взъерошенных местных жителей, жестикулирующих и кричащих, о чём-то.

Милиционеру пришлось ослабить хватку и бросить наручники в открытую кабину грузовика.

Воспользовавшись этим, Макарий рванул милиционера за воротник и со всей силы толкнул его в кабину. Тот, тяжело охнув, стукнулся в приборную панель и упал тучным лицом вниз, став безразличным ко всему.

«Видимо в поисках бараньего скрученного рога и возможности выровнять его», – мелькнула в Макария мысль.

Бежавшие люди свернули в сторону от бывшей школы, и наступила полная, неестественная в ёмкости тишина.

В этой тишине возился в кабине милиционер, пытаясь поднять свою тучность, и стучало, будто стремясь выскочить из груди Макария, сердце.

«За что это так ко мне все? За что? Что я им такого плохого сделал, чтобы на меня одевать наручники? Теперь, точно, повесят на меня ещё и покушения на милиционера».

Он с трудом поднял грузное милицейское тело и, убедившись, что с ним ничего страшного не произошло, схватил сумку и кинулся прочь, в зовущий недалёкий лес.

Лес был полон щебетанья птиц, верной открытостью лета, но дышал затаенной грядущей тревогой.

«А картины, то их будет, точно, ещё много! Много, и – навсегда прекрасные! И никому их без предлога не отдам! Разве, что по необходимости», – жёстко подумал он, еле сдерживаясь от желания, рвануть скорее, хоть, куда.

И, всё же, он побежал: не думая, куда и зачем. Хвоя била в лицо безжалостно колюче, будто не признавая, что он здесь свой. Цепляялись корни вековых деревьев за ноги и силу, вне терпения и боли. Сороки, бесцеремонно сопровождая его бег, опережали путаные мысли, возвещая лесную глушь о не своём. Он чувствовал: гонится за ним скрытая угроза, неверие в справедливость и чистое завтра. Горечь сжигала его сознание невыносимо жгучим огнём обиды на всех и вся. Казалось, что крапива и колючки были попутчиками в беге путанном, неведомо куда.

Заговорила о себе усталость и Макарий нашёл густые заросли молодых сосен среди невысоких осин. Из них он соорудил небольшой шалашик от начавшего мелкого дождя и, укрывшись под ним, забылся тревожным сном. Несколько раз он просыпался, и, теряя смысл происходящего, уходил дальше в глубокий лес. Но, как будто, чья-то жёсткая сила, завладев его сознанием и, погоняв по лесу, вновь возвращала в шалашик, чтобы сокрыться во сне. В этом тяжёлом, беспокойном бреду виделась Затворка и улыбчивая мягкая мать. Сколько времени он находился в этом состоянии, лес ответить не умел, или тревожить не хотел.

Дождь, что был тихий и не густой, ушёл вместе с тучной ночью. Лес беззаботно дышал мирной жизнью. Комаров и мошкары не чувствовалось совсем: видать, спрятались от влаги до сухих надёжных времён.

Даже находясь в дрожащем лесном шалаше и вдыхая во всю грудь свежесть затаённого лета, он не смог сообразить, для чего это с ним мир так жёстко поступил?

Ведь, сейчас родимый и всегда любимый день лета, в котором, он, Макарий, был рождён, ровно двадцать один год назад. И радость должна переполнять всё его естество выше всех неизведанных высот, а на самом деле – бега, непонятно зачем и от кого? О дне рождения он никому не говорил, а просто знал его изнутри, где словно пребывал в невесомом состоянии души. Вот сегодня, как раз и был тот день, в котором явился на белый свет, Макарий, единственный в духе своём, сын Затворки, затерянной в памяти страны. Но полёта нет, а лишь непонятное огорчение на целый мир, где притаилась боль, смешанная с горьким удивлением: зачем всё это есть?

Он понимал, что в лесу долго находиться нельзя и необходимо скорее выбираться к людям. Значит, только, вперёд и вперёд, возвращаться назад никак нельзя.

Издалека донеслись, какие-то, совсем не лесные шумы: затревожили душу волнующим, непонятным всплеском.

Послышался разливистый собачий лай, вперемешку с многими перекриками и возгласами идущих людей.

Макарий, затаившись, прислушался к этим крикам. Мимо протопало несколько мужчин и женщин, пронесли усталый разговор:

– Да не найдём мы его здесь, никогда! Он что, совсем дурак, чтобы залезать в эту непролазность! Да и зачем это ему прятаться двое суток в лесу? Или, что-то с ним случилось нехорошее, или в посёлок ушёл за красками, или, где-нибудь спит. А мы вот лазь по этим буеракам. Фу, ты, пора всем возвращаться домой, и так силы уже на полном исходе. Как бы вы меня самого назад не понесли вместо Макария.

– Но ты, же сам говорил, что видел как он убегал в лес. Ты что же, нам всем соврал, а, Гриша? Его, видимо, запугали эти, приезжие, больше нечего и думать. Видели, как картины все унесли: куда и зачем, без Макария? Никого не подпустили из нас, даже меня.

Это тяжело высказался Митрофан: самый сильный и старший житель по семидворной Затворке.

– Так здесь, недалеко, есть брошенный домик лесника: мы там часто бывали с Макарием. Он эту местность очень любит. Говорит, что пахнет тайностью и миртом, словно в церкви. Только, где и в какой он церкви бывал, я не знаю! Вот, давайте дойдём туда, и, если его там нет, тогда и домой, – это уже были слова соседа Гриши.

Голоса уходили дальше на север, постепенно затихая между густых деревьев осин, сосен и зарослей кустов.

Значит, всё-таки, ищут его, Макария. А зачем? Видимо, это те послали искать, что отняли картины, и прочь пришлось убегать от них? И выходит, что он уже бродит двое суток в лесу? Неужели потерялась суть времени и сокрылась в душевную боль? Чего не ожидал никогда, то и явилось, как чужеродный бред?

Внезапно зашелестели кусты, и к нему в конуру воткнулась радостная мордочка Жучка, чёрного пёсика Гриши и Дуси. Он кинулся прямо на грудь Макарию и заскулил от восторга. Это был единственный во всём мире, настоящий, верный и сообразительный друг. Он вилял хвостиком, прижимался мокрым носиком к лицу Макария, будто говоря, что вот я какой умелый поисковик. Нашёл тебя, а другие найти так и не могут.

У Макария защемило, заволновалось в груди, от такой, неожиданной встречи.

Жучок завизжал, залаял на весь окружающий лес, запрыгал вокруг Макария, как будто зовя за собой.

– Тише, Жучок мой, тише! Беги скорее к своим, а я… потом, слышишь, что говорю! И прекрати ты лаять на весь мир, – и подтолкнул пёсика, вглубь леса, за густой кудрявый вереск. Как будто, вместе с ним себя вытолкнул в этот проём глубокой неизвестности, что, где-то там, притаилась в ожидании.

На лай собачки никто не явился, видимо, посчитали игрой и забавой Жучка.

«Не теряйся сила мысли, неограниченная и вечная в путях собственных, не знавшая ранее таких проблем. Что имею, на сей час, то имею! И мощь, и ясность, что давала энергию жить и творить, ещё в полном разгаре! Так что, силу воли в кулак, и вперёд! Держать в себе всё чистое, и думать, что это лишь вкус плодов дикой груши, которая растёт возле старой конюшни».

С усталостью, что ещё сильнее начала доставать после встречи с Жучком, он двинулся дальше. Где-то там, за лесным массивом, другой район и другие селения. Вот туда ему и необходимо добраться. Там, может и станет всё на свои места, как было раньше?

Сжимала боль от тревожности одиночества и непонимания: куда же деваться теперь, что делать дальше, и что искать?

Лес, безразлично шумел над его мыслями: он жил своей полной и независимой жизнью от людских переживаний.

Двое суток блужданий, видимо оттого, что он пошёл по кругу? Ещё с детства Макарий знал, что правая нога шагает шире, чем левая. И поэтому, можно идти, совершая круги навстречу собственным пройденным шагам. Двое суток в лесу без еды, на подножном корме, это, почти что, обессилие своих и так не очень полных сил.

Лес не оканчивался, а становился ещё глуше, деревьями выше, и силы Макария покидали всё быстрее. Брести-идти в неизвестность небыло желания совсем. Подкрадывался вечер, и хотелось лечь, где-нибудь под кустом, на мягкий мох и уснуть от этого безумства. До уничтожения всего, что произошло с ним и происходит сейчас в этом непредсказуемом мире.

Неожиданно, откуда-то, донеслось громкое лошадиное ржание и по лесу, раскатилось, разметалось, растревожилось эхом, что-то, родное и верное к жизни.

Горло сжала судорога от услышанного ржания, от надежды, что скоро закончится блуждание в эту незваную неизвестность. Силы сразу прибавилось, и Макарий, с трудом выбрался на заросшую разнотравьем дорогу. По ней, мирно качаясь, двигалась гружёная телега, впряжённая серым конём. На телеге, свесив ноги в резиновых сапожках, восседала женщина неопределённых лет.

– О! Тпрру, стой! Видишь, человек откуда-то взялся!

Телега остановилась и женщина, непринуждённо спрыгнув, шагнула к Макарию.

– Из какой такой непознанной глуши? Вокруг ведь, никого и нигде не найти! Уж, никак, не верится в это, до невозможности! Беглец, что ли, из далёких, неведомых мест?

Она обошла вокруг Макария, оглядела его изодранную одежду, и, всмотревшись в его измученное лицо, с весёлым озорством воскликнула:

– Хо, хо! Вот так сюрприз! Ко мне, что ли в гости, на мой тусклый огонёк? Или, как это понимать? Вот так неожиданность! Кто же ты такой есть на самом деле? Из какого такого ниоткуда сюда взялся? На бандита, будто, непохож. Только вот измучен ты, уж, чем-то, совсем, до немогу!