Валёр

– Вот и молодец ты, что до дна! Это же сила живая, да ещё и какая, и с моего чистейшего двора!

«Целый иконостас! Да ещё и такой необычный!», – взглянув на стену ликов-образов, подумал Макарий и подошёл их рассмотреть поближе.

Со стены смотрел Николай Чудотворец, Матерь Божья с маленьким Иисусом на руках. Ещё несколько неизвестных святых, или богов, заглядывали в душу Макария.

– Что, понравились тебе мои высшие защитники? Это они тебя ко мне привели! Иного-то, и быть не может! Отдохнёшь у меня, парень и куда надо, туда и направят тебя они, эти вот, лики святые. Здесь покой и тишина от суеты сует, что в местах полно теперь иных.

Свет лился сквозь высокие и чистые окна, освещая весь этот необычный иконостас. Над лампадой светился в золотом окладе Иисус Христос, парящий в лазурных небесах.

Макарий застыл в каком-то возвышенном духе, что лился от этого мира, как будто был он не на Земле, а где-то в запредельном храме чистоты и необыкновенного уюта.

«Невероятно! Так бы и стоял перед этими образами до исхода неисходных дней!».

Исходило от них, что-то, такое необычно-высокое и важное, как будто необъяснимая сила звала в их безупречный мир, навсегда!

– Ну, наглядеться их ты ещё сможешь вволю, сколько хватит желания да интереса. Но, о себе беспокоиться надо, да ещё и как. Ты вот, совсем в усталости, что снять её можно только тихим и спокойным сном. А поэтому, вот эту, что посильнее, для отдыха чуток принять в себя и спать. Не бойся: беды тётя Клава тебе не принесёт, а вот другие-то могут. Я ведь тебя сынок-то, позвала по выгоде своей. Уж меня-то за это не обессудь и не сердись!

Макарий удивлённо взгляну на неё и, улыбнувшись, спросил:

– Выгода, да ещё от меня? И какая же она эта выгода? Рюкзак, вот тот, что возле порога? Так я и сам ещё не знаю, что в нём?

– Как это не знаю? Чужой он, что ли, с плеча не своего, этот рюкзачок?

– Да нет, не чужой! А может быть и чужой: сейчас узнаем. Мне его товарищ мой в дорогу собирал, – и с этими словами, Макарий взял рюкзак и, развязав его, выложил всё, что находилось в нём на лавочку и стол.

– Так ты что сынок, ещё и милиционер? – увидев выложенную с рюкзака милицейскую гимнастёрку без погон и красное удостоверение, насторожено спросила тётя Клава.

– Да нет, это по ошибке положил мне товарищ, а может и в помощь? – задумчиво ответил ей Макарий.

– Товарищ-то, видать, у тебя не плохой. Смотри, что есть вот из рюкзачка. Даже вино заграничное, или это водка такая? – удивлённо разглядывая бутылку, спросила тётя Клава.

Бутылка коньяка сияя яркостью возвышалась на столе среди нескольких банок рыбных консервов, тушёнки и сухарей.

– Да ты парень, просто богач для наших мест! Такого я ещё не пробовала в этой жизни проходнушной, – с интересом разглядывала эти припасы, тётя Клава.

– Но всё это, сынок, мы оставим на потом, а сейчас, кой-чего тебе расскажу, чтобы спалось тебе, да потревожней.

– Вот, ещё позавчера, двое ко мне постучались в калитку, вот в эту, что ты вошёл с пёсиком своим. Да такие вежливые, да нарядные, что и спору-то нет. Помахали перед окнами, как вот у тебя, красными книжечками, что пришлось открывать. Инвентарь говорят, переписывать надо во всей Проходнушке. Власть то новая, и меры теперь новые. Пустила я их в дом, что жалею об этом сильно и тревожусь без спокоя.

Тётя Клава, плеснула себе, что покрепче и, взглянув на Макария, добавила:

– А давай и тебе, эту вот, что для ценных гостей! А, сынок? Ну, если не хочешь, то поддержи меня, да хоть смородиновкой, чуть-чуть. Одной здесь жить, тоска, тоска, да такая серая, что до невыносимости, ни днём, ни ночью.

Макарий сонно улыбнувшись, согласно ответил:

– Тоску эту я давно знаю! И она вином не заливается, и не уходит, как её не проси. В этом, даже и смородиновка не поможет. Но вас тётя Клава, я готов поддержать. Но всё же, кто это к вам приходил с инвентаризацией такой?

– Иконы им мои нужны были! Вот, что им-то было нужно! – грустно высказала тётя Клава и жёстко стукнула кулачком по столу.

– Будто бы все религиозные ценности собирают в новые церкви. А взамен привезут другие, что власть сейчас готовит, где-то там, далеко. Такой вот теперь закон и исполнять его обязаны все! – и вопросительно продолжила

– Ты, ведь, защитишь меня-то от этих, сынок? Очень я надеюсь, очень, на тебя и пёсика, такого крепкого, что даже страх берёт на него взглянуть. Так что, если они приедут, то будись поскорее, и чтобы бодр был духом, да силой, – и легко вскочив из-за стола, всхлипом спросила:

– А родные в тебя-то есть, что один здесь оказался? Мать, отец, да вся родня? Пёсик, то вижу, есть, а остальные-то, где уж?

Макарий, задумчиво вздохнув, сказал:

– Отца я не помню, какой он был, или есть где-то. А маму я потерял уж давно, ещё до армии, пограничной своей. С тех пор я и живу один, как лист, не сорванный зимой.

– Ты о себе-то так не говори, а то можно накликать. А маму, как это свою потерял? Умерла, что ли? Или, как такое возможно?

– За клюквой пошла на болото, да так и не вернулась. Мы всем селом искали её, но нашли лишь один сапог, да корзину что для ягод. Схоронили этот сапог, как её настоящую. А больше у меня никого из родных нет. Может, где-то и есть, но я об этом не знаю. Вот такое то у меня семейное положение, тётя Клава, – сонно ответил Макарий и склонил голову на стол.

– Э, да ты я вижу совсем уж, подустал. Давай-ка, сынок, вот на диванчик-то приляжь. Он хотя и старенький, но хороших людей любит и ценит.

Макарий, даже не прилёг, а упал на этот диванчик и будто провалился, в какую-то глубину неизвестности и тьмы. Глаза слиплись от усталой тяжести прошлого дня, и его унесло в тревожный сон. Но вскоре эта тьма сменилась приходящими и меняющими картинами. В этой темноте, замелькали чьи-то искажённые лица, развалы каких-то неизвестных домов. Пробудившись, Макарий почувствовал, как чьё-то прикосновение начало чертить внутри его головы черту. Ровно посредине: слева – направо, чуть изгибаясь, потом эта черта остановилась, и будто о чём-то задумавшись, исчезла.

Вновь стали слышны выстрелы и крики раненых людей. И сквозь жаркий поцелуй, что-то ухало и стучало по неузнанному месту. Левая рука упала вниз и наткнулась на что-то упругое, мохнатое и живое. Это живое обожгло тёплой влагой ладонь и, засопев, затихло, зашуршав самим собою в темноту…. И вновь, взнеслось, что-то, неизведанное до сих пор, чувством неопределённости мира, совершенно непонятого в тайности своём…. Стукнуло, где-то, чем-то, так, что распахнулось окно, какого-то запредела, всепоглощающего и зовущим туда, в край тревоги и невероятных видений, непробудного в тяжести Макария….

Утро разбудило Макария звяканьем посуды и топаньем шагов.

Он, встал с постели, встряхнул головой, и осмотрелся вокруг. Всё так же, смотрели иконы иконостаса, и рядом верно смотрел настоящий Берли. Всё было верно и естественно!

«Это, что же было: сон, или, что-то указыающее на вероятность бытия?», – подумал Макарий и услышал тёплый голос тёти Клавы:

– Вот и проснулся мой гость дорогой! Как спалось-то и отдыхалось у тёти Клавы? А? Ну, не скажи что плохо, а то обиду кинешь диванчику. А мне, то уж, и так обойдусь.

– Спасибо, хорошо спалось!

– Завтрак почти готов и мы его полюбим! Так ведь, сынок? Пёсик твой сам и дверь открыл, и лёг у диванчика. Умный он у тебя какой, что не вериться даже.

Стол светился, как и вчера, белой скатертью в ярких цветах.

«Как это я не заметил цветы?» – подумал, одеваясь Макарий, и спросил:

– Тётя Клава! Скатерть, что у вас другая, не та, что вчера?

– Ты не на скатерть смотри, а на то, что на ней ожидает! И тебя, и меня! Но ответ таков: у меня гость, важный и приятный, что день в самый лучший настоящий праздник.

– А теперь скажи-ка мне, что ты потерял в этих густых камышах? На одежде старой твоей, камышовые метёлки оставили свои знаки. Ты был весь в пуху, да в обломках листьев.

– Тётя Клава! Не хотелось мне об этом, но вам скажу. За преступником я гнался, да вот он делся, где-то здесь, а куда – неизвестно.

– Сынок! Ты за преступником? Да здесь все и везде преступники! И не надо бегать по камышам за кем-то! В любой дом заскочи и там найдёшь преступника, а может быть, да и не одного!

– Как это так, тётя Клава? В каждом, да дворе? – засмеялся Макарий.

– Ты сынок об этом не смейся, жизнь-то такова, что и не разбёрёшь её, какая она-то есть. Вот там Буля, ровно через три двора! Не жизнь, а вечное «буль-буль!». Там кто угодно может быть! А кто за Булей, то совсем уж не разберёшь! Новые ворота поставил себе и гладит их рукой, что языком, и гладит. А я вот иду мимо, да и ляпни ему:

– Теперь тебе вот Кирюша осталось только барана купить!

– Какого барана? О чем ты это там мелешь?

– Как, какого! А того что будет смотреть на эти новые ворота! Теперь ведь, кому-то надо на них смотреть? И я так засмеялась, что даже Буля выглянула из своего двора, – развеселилась тётя Клава.

«Ух, так тётя! Целый кладезь необычностей! И куда же меня это занесло?», – подумал Макарий, присаживаясь за этот праздничный стол.

– Вот такая-то у меня радость великая: гости важные, вот у меня! А так, почти что эту крепкую, я ни-ни-ни! Как-нибудь, потом, об этом мы поговорим.

– Ну, что, сынок! Раз ты у меня вот здесь, то давай-ка мы помянём всех твоих и моих ушедших в мир иной. Пёсика я твоего уж накормила и за него не переживай.

Сияла в бутылке смородиновка, и сизо смотрелась синеватая банка «домашней» работы. Бутылка коньяка царственно посреди праздничного стола.

– Ну, что сынок, давай поднимем да помянём? Маму то, как звали по имени и отчеству, а?

– Ариной! Ариной Ивановной! Так же как и вас по отчеству, тётя Клава, – поднявшись за столом, ответил Макарий.